Гезамткунстверк

ㅤㅤㅤТы закрываешь дверь, ㅤㅤㅤя — срываю замок. ㅤㅤㅤТы говоришь: «Зверь». ㅤㅤㅤЯ говорю: «Бог ㅤㅤㅤотпустит мои грехи. ㅤㅤㅤЕсли же я — волк, ㅤㅤㅤзначит, ㅤㅤㅤбеги». Брак её родителей представлял из себя забавную вещь — это был обоюдный побег от обстоятельств, только в случае отца от бедности и нищеты послевоенной Франции в Союз, а у матери от прижимистости, серости и унитаризации Союза к надежде на возвращение прежнего довоенного богатства и расцвета Франции: на стыке этих двух событий, этих двух важных времён в их жизнях появилась она. Аглая Жоржетовна Бенгальская. Она же в «простонародье» Глаша, дочь главной звезды советского театра Жоржа Бенгальского, оставшегося в один момент с дочерью на руках, письмом от жены из Парижа и великими планами на будущее, которым недозволенно было сбыться в полной их мере. Глаша помнит запах французских маминых духов, которыми были пропитаны её письма. Как она ждала каждую весточку от неё, каждую новую марку, открытку, подарки, новый туалет и деньги, которые Аглая тайно откладывала на побег из этой затхлой чахнувшей реальности. К детям перебежчиков в их стране относились не менее подозрительно, чем к самим сбежавшим гражданам великого союза республик, поэтому делать всё это ей приходилось очень осторожно, с ощущением, что вот-вот да за ней придут и упекут куда-нибудь подальше, как делали раньше с представителями аристократии (на Соловки куда-нибудь года на три). Глаша помнит, как пристально на совещании Массолита разбирали допуск отца к главным ролям после того, что сделала его жена. Глаша не помнит лишь того, как в итоге отец уболтал их не снимать его с главной сцены Москвы, но у него язык был, вдобавок к его весёлому нраву, очень хорошо подвешен, поэтому Глаша не боялась, что Жорж Бенгальский останется внезапно без ролей. С его открытым любимым всей страной лицом, умением держать внимание зрителя и приятной широкой глазу улыбкой «сверху» было принято решение не расставаться. Но отец, вопреки тому, что его жизнь была устаканена, и он, на большую свою часть, не пытался себе перекроить и сделать более удобным среди обычных окружающих его людей, как делала изо дня в день Глаша, — хамелеон, маскирующийся под окружение; защитный механизм у неё сработал в первый же день, как мамы в квартире не оказалось, — всё равно опасался её общения с матерью. Каждое письмо от неё он встречал, словно дуло наставленнего на его висок пистолета, а Глаша была той, кто подсовывала в барабан дополнительные пули — она писала матери ответы, принимала радушно её дефицитные подарки и впитывала зарубежную культуру разлагающегося Запада, в котором очарования было больше, чем во всей Москве вместе взятой. В те годы произошёл расцвет немого кино. Глаша была пленена и захвачена рассказами матери о «живых двигающихся картинах», через которые можно было вещать более доступно для народа свои истории. И пускай женщин, заправляющих процессами съемок, практически не было (их можно было по пальцам пересчитать), Глаша не собиралась опускать руки и опускаться до роли какой-либо низкосортной актрисульки; нет, она не хотела быть разменным материалом, она не хотела, чтобы ею кто-то руководил, она хотела руководить всем процессом сама. Рассказывать самостоятельно свои истории, не навязанные пропагандой извне, глотнуть свободы, которая в Москве кончалась, как свободная земля с приходом вечной стройки. Глаша мечтала сменить толстую корку прозаичной грубой действительности на что-то другое. На мир, похожий на тот, что был в театре, где играл отец, но без громких призывных лозунгов о новой «пятилетке», без рвения скорого в будущее, не позволяющего постоять на месте, задержаться здесь и сейчас, без выкриков о новом человеке и о его приходящем величии — Глаша хотела запечатлеть красоту момента, который ускользал от людей безвозвратно. И если кинематограф мог в этом помочь, то она хотела стать режиссёром. «Ты подставляешь каждый раз меня, когда принимаешь эти мерзкие письма от своей мамаши и пишешь ей их в ответ! Ты думала, что будет, если их перехватят? Если прочтут? Если увидят, что она тебе присылает?» Глаше было жаль её отца, ведь он был глубоко несчастным нервным человеком, вынужденным ради славы притворяться вечно кем-то другим. Глядя на него, она ещё с детства поняла, что не хочет быть актрисой. «Я не подставляю никого, кроме самой себя, papa. Если кого-то и придут брать, то сдай им меня. В конце концов, как мама уехала, я стала для тебя одним большим печальным напоминанием о ней, ведь так?» Отец проглатывал язык и молчал. Глаша знала, что он любил её как мог. Но любовь артистов к своим детям — понятие настолько растяжимое, что проще было назвать их содружественно живущими соседями. Да, Аглая заботилась об отце и бережно хранила его секреты, он в ответ не оставлял её без финансовой поддержки, передавал письма и подарки матери, выводил в свет, но сама обязанность выходить с ним везде, где он бывал, высиживать на его ужасных постановках, не отличающихся глубиной и смыслом, было… Тяжело. Глаша научилась воссоздавать вид заинтересованного лица, напоминая себе о том, что вскоре всё это сможет замениться чем-то другим. Просто нужно накопить больше денег, не попасться на желании сбежать и вытерпеть. Самое сложное, пожалуй, из этого всего было последнее. Что должно было ворваться в её жизнь, чтобы ускорить процессы грядущих перемен? О, если бы кто-нибудь раньше сказал, что из Советского Союза ей поможет бежать сам Дьявол, она бы подумала, что у этого человека не все дома или очень богатая фантазия (больно уж поэтично бы данный вариант звучал). Однако когда на последнем выступлении отца в главном театре Москвы ему оторвали голову, даже при всём собственном богатом воображении Аглая потеряла на мгновение дар речи и почти уверовала в невозможное. Жорж пытался объяснить зрителям, что никакой чёрной магии не существует, что всё, что показывал некий ворвавшийся в выступление Воланд и его свита, было лишь невероятно правдоподобным фокусом! Буквально следом за такую наглую ложь вышагивавший по сцене кот, которого звали «Бегемот», запрыгнул к отцу на шею, провёл по ней острым, как бритва цирюльника, когтем и сорвал с его плеч голову! Аглая затаила дыхание. На секунду у неё потемнело в глазах, сердце в груди замерло. Зал в то время затих, на него обрушилось тяжелое безмолвие. Вдруг она, сама того не ведая, медленно встала со своего места, — ей было отведено одно из первых, в третьем ряду, с краю, — и, не прочистив горло, громко крикнула. — Верните моему отцу голову на законное ей место! Это была не просьба. Требовательный хриплый воскрик, который, впрочем, потонул глубоко внутри неё, когда на Глашу обратили внимание все члены труппы: похожий на Арлекина мужчина в фиолетовом костюме в клетку, кот, играючи закинувший голову её отца в руки этого же самого мужчины, здоровяк, похожий на «Рабочего», — и тот, кто весь этот балаган возглавлял. Мсье Воланд, воседавший гордо величаво и весьма умиротворенно на высокой точке необычного атрибута представления, вытянутой колонне с троном, с интересом взглянул на Глашу сквозь тёмные стекла очков. Вдруг он ухмыльнулся, уголок его губ потянул те в косой улыбке, обнажая едва-едва хищно белые зубы. Низкий широкий квадратный подбородок подперли пальцы, спрятанные за кожей чёрной перчатки. Локтем профессор упёрся в колено, второй же рукой в трость. На самом её конце Глаша смогла рассмотреть, кажется, голову Анубиса. — Люди как люди. Но даже в их сердца иногда стучится милосердие. Полагаю, Аглая Жоржетовна хочет, чтобы её отцу вернули его голову на место. — Оттого, что мсье не известно откуда узнал её имя, у Глаши по спине побежали мурашки. Но она осталась стоять прямо, не позволив себе сжаться. Быть всеобщим приковывающим взгляды объектом ей очень не нравилось, но приходилось терпеливо выносить это свалившееся на её плечи испытание. Мсье Воланд же вдруг наклонился вперёд сильнее, не сводя с неё взгляда. Он продолжил: — Так пусть она пойдёт и вернёт ему голову сама. Глаша ощущала этот острый, как штопор для пробки бутылки, взгляд, вкручивающийся в неё. Ноги ослабели. Хорошо, что длинная бордовая юбка платья позволяла это скрывать. Она едва заметно оступилась, когда медленно с опаской начала выходить из-за двух передних рядов с местами, понимая, что кроме неё спасать всеобщего любимчика страны никто не собирался. Ведь в зале так никто и не шелохнулся. Как говорится, только в беде раскрываются по-настоящему близкие тебе люди. С Глашей и отцом было также — он скрывал хождение её писем, даже несмотря на то, что рисковал своим местом «под солнцем»; Глаша же поднималась сейчас на сцену с таким видом, словно ей следом собирались снести голову, как одной небезызвестной французской королеве. Жаль, эшафота не было среди декораций. Она затаила вновь дыхание, приподняла край юбки, чтобы на маленькой лестнице в ней не запутаться и не упасть. Подошла вплотную к тому, кого называли «Коровьев» — он смотрел на неё так же внимательно и выжидательно, как все остальные. В его глазах плескался горячий живой бьющийся азарт и лёгкая доля сумасшествия, как бывает у людей, когда они переберут слишком много шампанского. Не желая выдавать свой страх и своего отторжения к тому, что придётся сделать, Глаша с чрезмерной решительностью взяла голову отца из рук шута. Стараясь не обращать внимания на то, что все её ладони окрасились в то же мгновение в крови, она водрузила голову на шею и, подумав, покрутила так, будто крутила ручку огромной механической точилки для карандашей. Когда она ставила голову отца на его плечи, мсье Воланд не сводил с неё своих глаз. Глаша ощущала этот пронзительный тесный электрический зрительный контакт, который не позволял и ей отвести от него взгляд. Это было сильнее неё. Она не хотела показывать ему, что ей страшно. Но дело было не только в этом… Он невольно захватил всё её внимание, как будто она была вышкой, принявшей от него успешно сигнал. — Глашенька моя! Глашуня! Ты пришла за мной, Господи, спасибо! — Отец едва ли не в слезах кинулся ей на шею, перепуганный, бледный, как смерть. Он с ужасом смотрел на Коровьева и Бегемота, прячась за дочь, в то время как она с опаской ожидала, чего захотят от них ещё. И дадут ли со сцены дальше уйти. — Поскольку вы выглядите весьма роскошно и без каких-либо манипуляций с магией, попрошу вас удалиться со сцены. И спасибо за пособничество, — тон Воланда стал благосклонным, но нельзя было до конца понять, была ли эта благосклонность не напускной; и не сменится ли она секундой позже раздражением и разочарованием, — господин Бенгальский. Прошу вас увести отца со сцены, Аглая Жоржетовна. Глаше два раза говорить было не нужно. Она увела отца со сцены, а после, не дожидаясь конца сеанса тёмной магии, увезла его на заказанной машине домой. В квартире отец напился, и только после Глаша смогла его уговорить уснуть. Чтобы самой хоть немного сбросить напряжение, она взялась составлять коллажи из различных присланных матерью черно-белых фотографий, что её бесконечно расслабляло (портвейн, к слову, все-таки тоже в этом помог). Аглая никому их не показывала, даже отцу, но вкладывала в эти странные диспропорциональные картинки всю в ней имевшуюся любовь и тягу к самовыражению. Возможно, повлияла любовь матери к дадаистам, чьи картины она дочери активно демонстрировала. Некоторые из них по сей день украшали стены квартиры. Пока она составляла сюрреалистические картинки, у неё не выходили из головы события прошедшего вечера. Для мозга обыкновенной советской девушки принять существование чего-то потустороннего было сложной задачей… И как бы Глаша ни отличалась от других, даже ей давалось это с трудом. Но она точно запомнила, что держала оторванную голову собственного отца в своих же руках. И на ладонях даже по приезде домой сохранилась кровь, это не была бутафорская кровь или краска… Стало быть, сегодня вечером ей довелось столкнуться с происками нечистой силы! Это ужасало и одновременно странным образом её будоражило, как всякую глубоко чувствующую личность. Встав и вымыв руки, она устало начала снимать вечернее платье, присланное мамой с последнего показа. Стиль «la russe» настолько кружил голову парижанкам, что у мамы не было отбоя от клиенток. Однако даже полностью погруженной в работу она не забывала шить и присылать что-нибудь любимой дочери, оставленной на растерзание буржуазии в задыхающейся стране. Задержавшись перед вытянутым зеркалом, Глаша осматривала себя в нижнем белье, склонив чуть голову к плечу. Оно тоже было прислано ей матерью, кое-что Глаша для себя научилась шить сама. Красивая лёгкая белая ткань прикрывала все самые важные девичьи места… И Глаша, глядючи на них, невольно думала, пытались ли поймать их очертания сквозь ткань её платья сегодня смотревшие на неё мужские глаза? Говорят, немцы очень холодные в любви, поэтому ожидать пылкости от столь пугающего иностранца не стоило. Аглая сама себе удивилась, что вообще об этом задумалась. Он нисколько не был ей симпатичен, вовсе нет! Всё её естество содрогнулось от понимания неправильности думать в эротическом контексте о том, кто оторвал её отцу сегодня голову и позволил себе опустить того при стольких зрителях! Даже если ей тоже не нравилась эта дурацкая постановка, Глаша понимала, отец лишь выполнял свою работу. Он был обязан начать лишать теней и деталей того, что покрывалось мраком мистики. Иначе потом бы с него было спрошено за молчание. Однако появление профессора в Москве определённо придало жизни больше красок. Пускай и мрачного оттенка. Она встречает гостя, вопреки недавнему твёрдо данному самой себе обещанию не думать более о нём, во сне. Он приходит к Аглае ровно в тот момент, когда она начинает снимать с себя вечернее шёлковое платье, вышитое бисером; в какой момент она понимает, что он здесь? Кажется, сразу. Его пристальный взгляд всё ещё следит за ней внимательно, как за диковинной вещицей, увиденной за стеклом окна магазина с сувенирами. Глаша следит за ним тёмными глазами в ответ — они оба не двигаются, но не потому, что боятся шелохнуться и спугнуть момент, вовсе нет. Один ждёт, пока сдастся второй. Глаша не хочет уступать, но она вдруг берётся вести игру с заранее усвоенным проигрышем — она начинает стягивать через голову платье медленнее и на показ. Чтобы гость всё увидел. Потому что знает, что он хочет увидеть всё. Воланд шумно сглатывает. Глашу почему-то это потаенно веселит — женщины имеют особую власть над мужчинами, особенно когда они остаются по своему желанию без одежды. Он стоит лишь какое-то время без действий. Смотрит на неё. Пожирает её взглядом. Она смотрит на него в ответ, следит за каждой скрытой эмоцией, прячущейся за «посмертной маской» его обычно непроницаемого лица. Она училась языку любви из дамских романов матери и плодов собственного любопытства, и Глаша знает, как выглядят глаза мужчины, даже если он не хочет донести своё желание до другого без слов. Он делает порывистый шаг вперёд. Но после останавливается, словно вставленный в бетонное основание памятник. Касается неспешно её щеки. Оглаживает её по челюсти. Глашу пронизывает трепет, словно сквозь иглу протаскивают нить, на которой подвешивают следом что-то тяжёлое; она смотрит на него снизу вверх, ноги у неё подгибаются от такого невинного и в то же время нет прикосновения. Одно дело — знать в теории хоть что-либо. Но любая практика теорию исключает. Когда Воланд берёт её сердцевидное лицо в свои ладони, припадает иступленно к её губам, словно путник, испивший потрескавшимися губами в пустыне воды, Глаша теряет всю свою напускную выдержку. Как она могла думать, что может конкурировать с ним? Как она могла попытаться встать на один уровень, на одну линию, когда он был заведомо на двадцать выше? Он ощущался чем-то большим, чем она сама, чем эта душная комната спальни сдвоенных квартир, древнее, чем небеса над головой и останки в саркофагах египтян. Он словно нависал над ней надвигающейся грозой, неминуемой гибелью, — маленькой или нет, она тогда не знала, — которая поедала её губы, выпивала её душу, заставляла её саму желать, чтобы он её поглотил, не оставив и камня на камне, как великие штормы уничтожали находившиеся рядом с морем дома подчистую. Через сон Глаша начала непроизвольно прикасаться к себе, стараясь воссоздать хоть немного то самое давление, которым её награждал мсье Воланд; она ощущала вес его тела на себе вместе с весом и холодом его не снятой одежды, чувствовала его руки на своей спине, потом на своих бедрах, за которые он её сжимал. Всё это было неспешно, словно он пробовал её, как ледяное вино, стараясь ощутить весь купаж вкуса, но в то же время решительно, порывисто; в его действиях не было места стыду или не знанию, в отличие от её, он действовал выверенно, с пониманием того, как работает её расцветшее потяжелевшее в некоторых местах тело. Во сне он разводил её ноги в разные стороны, завалив на постель, в реальности она откидывалась на пропахшие духами холодные подушки и доводила себя до грани сама. Толчок от него, толчок её пальцев, иллюзорная подмена настоящего, сладкая ложь, не позволяющая ощутить, что здесь что-то не так; он зажимает её полностью на кровати, двигается плавно, часто, но без лихорадочной спешки. Опущенные к полу длинные ноги Аглаи, облаченные в светлые чулки, крепящиеся к низу белья, подрагивают и вскидываются от удовольствия. За тёмным силуэтом её, не так давно отражавшуюся в зеркале, не видно от слова совсем; тьма покрыла собой единственный в комнате излучающий от себя «свет» объект, и лишь Луна назидательно следила за их действиями из окна. Когда мышцы вокруг пальцев начинают сокращаться и тело подбрасывает, Глаша со стоном просыпается. Она дрожит, ладонь между бёдер стыдливо останавливается, переставая совершать поступательные действия. Из-за её высокого стона отец едва не просыпается в соседней комнате, но после среди тиши ночной квартиры вновь раздаётся надсадный храп. Глаша с тяжёлым сбившимся дыханием через рот растерянно осматривается вокруг себя. Никого в комнате нет. Она одна. Приснится же такое на фоне новых впечатлений от представления и под влиянием портвейна… Она встала, прошла на кухню, выпила воды и какое-то время сидела молча, закрыв пылающее жаром молодое лицо в ладонях. Что с ней такое? Почему её сны посещает эта персона, да ещё и в таком откровенном контексте? Вот уж никогда бы она не назвала себя настолько впечатлительной, чтобы от одного взгляда и пары слов расплавиться перед мужчиной, как сыр «номер 1». У Аглаи была своя особая внутренняя женская гордость. И потому ухаживания за ней мужскому полу давались с трудом. Не нашлось ещё в Союзе кого-то, кто был бы ей хотя бы немного мил. Так какой был смысл давать лишнюю надежду тем, с кеми она не захочет разделить ни будущее, ни свои тайны? Вдруг в окно ударяет ветер. Глаша отнимает ладони от лица и вздрагивает. Стекло дребезжит, возникает впечатление, что в его тряске проступает чей-то голос, но чей, увы, разобраться не выходит. Аглая вслушивается, опасливо ступая в темноте ближе, пока дрожь в стекле неожиданно не стихает. Она прижимает разгоряченные кончики пальцев к окну, оставляя на нём отпечаток из пяти сальных следов. Утром их домработница не приходит убираться и готовить завтрак. Когда Глаша просыпается от настойчивого стука в дверь, одевается скорее привычного в домашнее тёмно-красное платье и подходит к входу, отпирая его, её челюсть готова поцеловаться с полом при виде тех, кто посмел прийти в отцовский законный выходной столь рано к ним. Мсье Воланд там стоял со своей свитой. И широко улыбался. Не успев ни воскликнуть, ни толком изумиться, Аглая едва не оказалась снесена Коровьевым и многоярусным столом с кушаньями, который он вкатил в квартиру. Держа курс на спальню Жоржа Бенгальского, он открыл ход и другим членам «труппы»: Гелла прошла следом, с обворожительной улыбкой отдав своё чёрное меховое пальто в руки хозяйки квартиры, Азазело зыркнул на Аглаю одним глазом, рыкнув что-то вроде «приветствую, Аглая Жоржетовна», Бегемот поприветствовал её поцелуем в тыльную сторону ладони (вызвав откровенный шок на девичьем лице), а что до мсье Воланда… Он заканчивал всю эту процессию. Замыкал её, закрывая уверенно дверь на ключ, словно бывал здесь не в первый раз. Ровно на три поворота. С узкой острой улыбкой он сделал шаг к ней. Аглая едва от него не отпрыгнула с пальто Геллы в руках. Когда мсье Воланд оказался чересчур близко, не собираясь сдавать своих позиций в сокращении расстояния между ними, Глаша в качестве знака «стоп» повесила резче желаемого пальто на стоячую высокую вешалку. Теперь они стояли молча лицом к лицу. — Как это понимать? Все-таки Глаша нашлась нужным первой задать вопрос. — Ох, Аглая Жоржетовна, мне очень жаль, что мы так вас напугали. Поверьте, мы вовсе этого не хотели. Нашим желанием было загладить вину за вчерашний… Инцидент, произошедший в театре, — с отчётливым акцентом начал убаюкивать её бдительность профессор, о чем Глаше было явно известно, судя по её выражению лица, — поэтому мы отпустили вашу домработницу отдыхать и привезли все кушанья для завтрака сами. Пройдемте, попробуйте сами. — Думаете, этого достаточно, чтобы загладить то, что вы оторвали моему отцу голову на потеху толпе? Её вызывающий тон заставил взгляд Воланда измениться. Он стал более острым. Более… Испытывающим. Глаша под давлением такого взгляда вдруг замолчала. В густой тишине мсье Воланд взял вновь слово сам. —… а вы храбрая девушка, Аглая Жоржетовна. Очень храбрая. Вы не задумывались, что на потеху толпе в разное время казнили самых разных людей? Вашему отцу ещё повезло, его голова вновь находится на его плечах. Ведь вы ему её вернули. А другим везло меньше. Стало быть, раз он не входит в их число, причины для ссоры между нами… Он вновь сделал шаг к ней. Они стояли почти вплотную. Глаша забыла как дышать. Она смотрела пристально снизу вверх в серо-металлические холодные глаза профессора, пока его горячее дыхание не коснулось её носа. — Нет. — А вы, стало быть, заделались палачами? Он ведь просто выполнял свою работу, ни больше ни меньше, — всё-таки рыкнула она сквозь зубы. Мсье улыбнулся более хитро. — Палачи тоже просто выполняют свою работу. Раз её, по вашему мнению, обязательно нужно доводить честно до конца, вашему отцу голову не нужно было возвращать? Глаша ошарашено сморгнула. — Нет… — Ну вот. Не всякая работа стоит того, чтобы её доделывать. Каким бы честным работником кто себя ни мнил. Она шумно сглотнула. Неужели ей нужно было сказать за это спасибо? О, видимо, именно этого профессор от неё и ждал. Глаша же буравила его взглядом исподлобья. От его нахождения рядом её брала оторопь и жуть. — Не бойтесь меня, Глаша, — вдруг нежно и непозволительно мягко сказал Воланд ей. — Я вам не наврежу. Вы больше всего не заслужили из всех этих людей быть обиженной и наказанной мной. Он словно считывал её мысли. Но они были у Аглаи на лице написаны. В этом мсье не сильно её удивил, однако его слова… Позволили ей хотя бы чуть свободнее в его присутствии дышать. Но вместо того, чтобы продолжать стоять играть в гляделки и давать Аглае привыкать к его нахождению здесь, профессор ухватил её остаточное напряжение за хвост и воспользовался им. Вдруг обняв её под локотки, мсье Воланд прижал её к стенке и поцеловал. Он целовал её неистово, страстно, возобновляя вкус и картину минувшей ночи, приснившейся Аглае во сне. Она едва не задохнулась и не застонала от этого поцелуя; напор был несильным, если бы захотела, Глаша бы его смогла оттолкнуть, но её руки вместо того, чтобы отстранить мсье за его же волосы или плечи, стали по тем хаотично скользить, ероша и портя общую идеальную картину. Когда Глаша отпрянула на секунду, чтобы глотнуть воздуха, она прошептала сбивчиво. — Вы ко мне приходили сегодня. Во сне. Я видела вас. — Я знаю, meine Liebe. — Он произнёс это урчащим глубоким голосом. — Я сделал это сознательно. Глаша не совсем поняла его речь. К сожалению, немецким она не владела, только французским. — Я говорю лишь по-французски и по-русски. К сожалению, я не понимаю вас. Ухмыльнувшись, профессор перешёл от немецкого к ломаному французскому. — О, французский… Он всегда поддавался мне в изучении хуже всего. Но раз так, будем говорить на языке страсти и любви. — Как? — Аглая с широко распахнутыми глазами смотрела на него, продолжая предыдущую начатую тему. — Глаша, вы верите в Бога? — спросил он её с пристальным взглядом глаза в глаза. Как бы ни пыталась советская власть искоренить Бога в населении, творческие люди были больше предрасположены к вере, чем многие другие. — Это вопрос с подвохом? — Она боялась, что это могла быть проверка. И что он не более чем доносчик, шпион. — Ответьте на вопрос. Глаша сглотнула. Она шумно дышала через нос, её тёмные глаза отражали глаза мсье Воланда, как в чёрном зеркале. — Верю, — едва слышно, — я верю, что есть нечто большее, чем мы с вами. Чем все люди. Что есть что-то, отчего мы произошли. Что привело нас в этот мир и дало все условия, чтобы жить счастливо. Но человечество всё испортило. А Богу оставалось только безмолвно наблюдать, как его дети сами же портят себе жизнь. Но разве можно злиться на собственных детей, мсье Воланд? Его вмешательство незримо, но всё же оно есть… Мы, люди, чувствуем его. Зовём удачей, проведением. Но даже Бог не может видеть всего и влиять на всё. Я думаю так. Он улыбнулся вдруг хищной более широкой острой улыбкой. Глаза его зажглись поистине демонической искрой. — А в Дьявола? — Там, где есть Бог, всегда будет его антагонист. Одно уравновешивает другое. Без баланса в мире никак. Он огладил её с силой по щеке. Смотрел в глаза несколько завороженно и с заметным удовлетворением, а потом присовокупил. — Я в вас не ошибся… У вас были такие умные глаза в тот вечер в Варьете… С близкой нам искрой. Так вот, поверьте, что Дьявол находится сейчас рядом с вами. Здесь. Глаша медленно поморгала. — Вы, должно быть, шутите? — Чувство юмора у меня прекрасное, не спорю, в отличие от моего французского, но с такими темами, Глашенька, не шутят. Я прибыл сюда, чтобы посмотреть, как вы живете. Изменился ли хоть сколько-нибудь люд… И я вижу, что нисколько. Среди обычного населения до сих пор находятся несчастные, что чахнут внутри него. Изменилась лишь концепция господства, перевернувшись с ног на голову. Внешне. Но внутри все осталось тем же самым. Вам не кажется это смешным? Люди, старавшиеся прийти к равенству, стали похожими на тех, кого разоряли, грабили и совсем недавно убивали… Профессор усмехнулся своим словам, находя их явно ироничными. Но Глаше не было от его слов весело. Глаша помнила, что именно события после 17-го года лишили её матери, сбежавшей из Союза во Францию, и оставили одну рядом с отцом, который принуждал её скрывать свои желания и тайные мечты в самом укромном уголке квартиры и своего сердца. «Ничего, подрастешь, будешь снимать развлекательное кино, если женщин допустят руководить процессом. Такое «им» всегда приходится по вкусу. Будут у тебя госзаказы… Но только не смей снимать что-то, что им не понравится. Что-то остросоциальное. Иначе беда падет и на тебя, и на меня». Глаша медленно выдохнула через рот. Судя по тому, какая исходила атмосфера от этого… Человека и что произошло в театре, Глаша могла быть вполне уверенной в том, что он говорил ей правду. — К чему мне вам врать? — Он сощурился с улыбкой. — В этом нет никакого смысла. Намного приятнее говорить друг другу правду. — Что было во сне? — вдруг спросила его прямо Аглая. Мсье медленно снял перчатки и снова взяла обе её щеки в свои сухие чуть прохладные ладони. Он нависал над ней, кончик его носа едва не касался её собственного. Глаша затаила в очередной раз дыхание. Она млела и трепетала перед этим человеком, и это вопреки тому ужасу, который он внушал прошедшим вечером. Уважение и страх шагают близко, рядом друг с другом. Их власть тоже об этом знала. — Я могу вам показать. Но уже сам, в вашей спальне. Вы думаете, я только ради вашего отца пришёл? Глаша ощутила, как тело охватила мелкая дрожь… Предвкушения? — Вы сами так выразились. Разве нет? — Это благородный предлог для не совсем благородного дела… Вы часто бываете за границей? — Нет, мсье. — Но при том говорите, как француженка. — подметил очень верно он. — Как иностранец могу сказать одно: меня интересует всё, чего я не знаю. Советские девушки в том числе. Вы меня в тот вечер заинтриговали. И потому я ночью к вам пришёл. — Он в похожем, как во сне, жесте огладил её челюсть, а потом сомкнул на той пальцы. Зрительный контакт между Глашей и Воландом не прерывался. — Из любопытства. — И что же, удовлетворили его? — Глаша спросила резче желаемого. Мсье вдруг от неё отстранился. Он взял её за руку мягко, не настойчиво, будто приглашая на танец. А потом притянул к себе ближе, повёл в подобии фокстрота в сторону её спальнии, то и дело держа их сцепленные руки широко расставленными и крутя периодически Аглаю вокруг самой себя. Когда очередная прокрутка на месте развернула её спиной к его груди, мсье зарылся кончиком носа в её чёрные локоны, потом повёл вниз, касаясь шеи и выдыхая на неё же. От этого у Глаши побежали мурашки, отдав в самый низ живота. — Сами как думаете, раз я здесь? Как думаете, Глаша, мне интересно? И что самое главное, интересно ли вам самой? Когда они оказались в комнате, дверь закрылась. Отца было слышно за стенкой: он, вопреки тому, что его должен был хватить, как минимум, припадок после вчерашнего из-за такого утреннего посещения, неожиданно радушно принял свиту и её угощения. Аглая понимала, что им никто не помешает. И что вся её попытка оттянуть неизбежное была смешна, особенно в глазах Сатаны, который смотрел на неё, зная всё наперёд: и её ответ, и желание, сковавшее её тело, словно кокон бабочку, который нужно было самолично вскрыть. Когда мсье сделал шаг к ней, он вдруг развалился на её кровати. Раскинул широко тонкие длинные ноги. Взял в руки одно из её не пойми откуда взявшихся составных фото, а также эскизы одежды и раскадровку фильмов, нарисованную от руки. Глаша с широко распахнутыми глазами хотела было выдернуть их у него из ладоней, но застыла на полпути. Её взгляд бродил по его телу, по одежде, которая сдвинулась на нем складками, пошла рябью, натянулась в самых разных местах; и едва ли можно было винить Сатану за то, что в чужих глазах он выглядел соблазнительно. Глаша шумно сглотнула. Воланд продолжал со скурпулезным интересом рассматривать её тайные вещи, которые постепенно он откладывал в сторону. — Вы превосходно рисуете. Вам нравится немое кино, я прав? — Всё так. — Необычные увлечения для той, кто никогда не бывал за границей. Ваша мать, должно быть, подробно вас извещает о том, что происходит там. За железным занавесом. Он прямо пристально на неё посмотрел. Глаша, не зная, куда себя деть, осталась стоять прямо посреди комнаты. — Моя мать уехала туда после событий революции 17-го года. Она, как многие эмигранты, владела иглой, так что… — Аглая берёт обдуманную паузу, потому что делиться этим ей ранее с кем-то не приходилось. — Смогла найти себе место в европейском ателье. Она работает по сей день в доме Kitmir, занимается созданием вышивки. Сейчас у неё появилась возможность сотрудничать с другими модными домами, и я… Глаша огляделась вокруг. Словно в поисках потаённых ушей. Воланд слушал её внимательно, глаза его горели жадностью. Он прошептал. — Продолжайте. Словно давая ей понять, что здесь никого, кроме них двоих, нет. —…и я решила, что могу уехать к ней на накопленные деньги. Начать жизнь сначала, вне нашей страны. Я хочу попробовать себя, как режиссёр. — Хотите снимать кино? Почему же именно кино? — Он сложил довольно руки на своём животе в замок. — Хочу рассказывать свои истории. Но более доступным языком, чем может подарить книга или театр. — Глаша вдруг ощутила, что язык её развязался, что на неё напала жажда всё раскрыть, всё рассказать, приоткрыть наконец завесу тайны над тем, о чем она так давно мечтала. — Чтобы люди, даже, возможно, не сильно образованные могли понять, о чем говорится и что происходит на экране. Могли мечтать, вдохновляться…быть может, открывать для себя что-то, что иначе бы открыть попросту не смогли. Она говорила горячо, страстно, после пристыженно замолчав. Воланд молча на неё смотрел с затаенной улыбкой. Он выглядел до странного довольным её ответом. — Думаете, за кинематографом будущее? — Охотно верю в это. Как и в то, что однажды он обрастет цветом и звуком. — Глаша добавила последнее более тихо, почти шёпотом. Она вдруг вспомнила, почему, собственно, они находились в её комнате… И зачем именно мсье к ней пришёл. В иной ситуации её подобное нахальное прямое предложение должно было оскорбить, но что можно было сделать с тягой, которая едва ли не насильно, взяв Глашу за шкиру, тянула её к нему? — Не лучше ли остаться в достатке? Там, где вы точно знаете, каков будет завтрашний день? — Воланд словно подначивал её, как мальчишка, выводил на эмоции, на дополнительные откровения. Желал, чтобы она раскрыла свою душу нараспашку. — Лучше умереть без сытости и достатка, чем жить в них, понимая, что прожил бессмысленно. — Хм… Смерть не пугает вас, да? — Воланд едва не мурлыкал. — Скорее, вдохновляет, как кролика гонящийся за ним пёс. — Глаша перешла едва ли не на шёпот. Когда она начала подходить к нему, — шаг за шагом, — он так и не сдвинулся. Когда она нависла над ним, его улыбка истончилась, потому что стала шире. Взгляд неподвижно прилип к Аглае. К тому, как она коснулась весьма смело ладонями его коленей… Оперлась об них, сжала их. — Быть может, когда-нибудь вы сможете рассказать историю, что Дьявол тоже может любить… — вдруг произнёс мсье негромко, но так, что Глаша услышала. Эти слова стали откровением для неё. Аглая зависла над ним, ощущая, что внутри тела разверзлась пустыня Сахара, настолько ей стало жарко. Воланд проскользил кончиками пальцев по её животу. Потом очертил контур груди сквозь платье. Когда его рука остановилась на щеке Глаши, она склонилась полностью к нему и поцеловала его сама. Это было откровенно. Развязно. Страстно. Она обхватила его лицо ладонями, забралась резко на профессора сверху, но после оказалась погребена под ним. Тем не менее, несмотря на выраженную доминирующую натуру, не просто так говорят, что Дьявол является на самом деле джентльменом. Он не принуждал её. Не делал ничего, чтобы ей наверняка не понравилось. Мсье Воланд сдержал обещание, что подарит ей призрак старой ночи во плоти, коснувшись её наконец по-настоящему; Аглая, не знавшая чужих ласк, кроме своих собственных, плавилась под ним, подобно воску свечи. Она стала до стыдного поддатливой. Его привлекала такая невинность и, наверное, чистота, которая бывала только у девушек подобных ей. Воланд был на неё падок, как и на красавиц с волосами цвета вороненного пера. Изначально ему казалось, что он столкнется с шансом извратить чужую советскую простоту, — как в фигуральном, так и в буквальном смысле, — но после разговора с Глашей он понял, что был подобной возможности лишён. Она была человеком творчества, а такие были близки больше им… Тем, кто находился внизу. В то же время её натура его отталкивала и непроизвольно боялась, потому что Глаша не относилась напрямую к созданиям темноты (и не желала им стать). Она была чище. Лучше. Интуитивно её нутро отводило её от чистого зла. И будет это делать на протяжении всей жизни. Но сейчас он был намерен насладиться ею сполна. Показать ей, что это такое, связь с самим Сатаной. Её волосы, выпущенные из низкого валика, чёрной волнистой копной распластались на кровати. Бледное лицо покрыл румянец. Взгляд горел жадностью, страстью. Таких клеймят ведьмами впоследствии за связь с ним, и ей ещё не один раз придётся услышать в свою сторону подобное проклятие… Но она это выдержит. Он уверен. Со временем оно перейдёт из разряда оскорбительных в комплименты. Воланд коснулся с силой её челюсти. Огладил по ней после более мягко. Она трепетала, льнула к его рукам, закрывала глаза… Одна её часть понимала, насколько это неправильно, другая тянулась к нему невыносимо сильно. Ох уж этот моральный выбор человека перед лицом удовольствия… В Союзе, Глаша потом шутила, секса не было. Говорить о нём было не заведено. Люди замалчивали весьма естественные вещи, словно испытывать нужду в удовлетворении аппетита до плотских удовольствий было чем-то постыдным. Потом она говорила, что для правящей власти оно, скорее, казалось опасным, как и всё, что могло людей, по их мнению, разленить и поспособствовать их моральному разложению. В её голове крутилось столько мыслей, о которых никто другой не знал, но которым стоило быть высказанными, что Сатана смог соблазнить её ещё и другим образом — он просто её слушал и давал ей необходимое внимание, которых раньше не было. Домашнее платье оказалось раскрыто. Аглая предстала перед ним лишь в ночной комбинации, на которую платье и было накинуто. Он снял и её. Теперь Глаша осталась перед ним в самом естественном для человека виде, когда его не сковывал налёт цивилизации. Он был с ней на удивление деликатен. Говорил ей всякие ласковые слова на французском, — на нём, казалось, заговорило всё его тело, когда он начал касаться её, — расслаблял её поцелуями в щеки, в шею, в плечи, в грудь… Его узловатые пальцы с холодным кольцом на одном из них гладили её грудь, вытягивали её соски, чуть выкручивали их… Юное молодое тело восставало под Воландом, прогибаясь с силой в спине. — Вы сделаете всё так, как сделали тогда во сне?.. — вдруг спросила его она. Оглаживая её бёдра, Воланд посмотрел Аглае прямо в глаза. — Сделаю. Но не совсем, как во сне. Потом он заговорил на немецком. У создания с таким многовековым опытом была забавная сентиментальная тяга к одному языку — возможно, из-за выбранного внешнего облика немецкого профессора. Он называл её своей любимой на немецком, когда насаживал её на свои пальцы. Когда она туго сокращалась на нём, сжимала его, желая оставить его как можно дольше в себе. Желая прочувствовать его, вместе с тем, как можно глубже. У них установился вновь пристальный зрительный контакт, когда движение его ладони в ней ускорилось. Аглая не могла понять, что именно на неё влияло больше, его действия или этот пожирающий пугающий взгляд, но она дошла до границы удовольствия быстрее, чем когда касалась себя сама. Только потом Воланд наконец взял её полностью. Погребая под собой. Сжимая с силой молочные бёдра. Его нос, рот уткнулись вместе с горячим сокровенным шепотом в её макушку, он заполнил её всю. Каждую трещинку. Каждую её глубину. Аглае казалось, что он оказался у неё под кожей и добрался прямиком в её сердце. И пускай она была обнажена, ей нравилась та таинственность, тот секрет, что оставался вокруг его тела, сокрытый его костюмом. Разница между её раздетостью и его одетостью на неё по-особенному действовала. Он много её целовал. Часто. Очень жадно, но с той жадностью, которая пробуждала ответную тягу до поцелуев. До изучения чужих сухих губ, на которых застыли холодные ветра. Кто бы что ни говорил, но Воланд будто привёз в себе немецкий холод, даже если вышел прямиком из ада сюда, в строящуюся Москву. — Теперь я верю, что ты — Сатана. — Аглая, будучи абсолютно нагой перед ним, довольной, раскрасневшейся, неприлично хихикала, как никогда ни перед кем не делала. — Только Сатана может вытворять… Такое. — Сейчас я покажу тебе кое-что, чего ты здесь никогда не познаешь. Он поцелуем спускался по её колену к внутренней стороне бедра. Потом его рот жадно накрыл её влажное естество, всосал комок её нервов, язык толкнулся глубоко в лоно. Искусная точность Воланда поражала, даже вопреки пониманию его огромного опыта. Его отсутствие у неё Глашу первое время смущало, но потом позволило отпустить стыд и вовсю отдаться процессу. Она изогнулась. Вцепилась в растрепавшиеся уложенные волосы на затылке сильнее. Она зазвучала особенно высоко, задышала очень часто. — Воланд!.. Дьявол, черт… — Дьявол уже с тобой, здесь. — Он усмехнулся, огладил Глашу сильнее по бедру, а потом прильнул к ней вновь. Да, такое точно не познаешь с ухажерами из Союза. Едва ли они вообще ведали, что женщину можно было не только донимать своим ртом, но и ублажать. Только когда она дошла до второй la petite mort, они после оделись. Глаша едва стояла на ногах, но Воланд весьма галантно протянул ей свой локоть. Она за него запоздало взялась. Когда они вышли на кухню, отец уже вовсю был занят разговорами со свитой. Увидев дочь в компании профессора, Жорж нервно улыбнулся, потер шею и пригласил их позавтракать вместе со всеми. Интересно, может ли Дьявол и вправду любить? Аглая задалась этим вопросом, когда Воланд её попросил, — знаю, что я этим обязую вас к своему обществу, но всё же смею вас об этом просить, — показать Глашу ему главные достопримечательности Москвы и лично её любимые места. Она… Согласилась. После проведённых вместе нескольких близких раз, она не могла ему отказать. Возможно, потому что подсознательно не хотела с Воландом быстро расставаться. Если он разворотил её привычное советское сознание, не собираясь ничего дать взамен нового, она возненавидит его — ведь профессор в один момент пропадёт, а она останется здесь, доживать свой век, предаваясь воспоминаниям о том, что между ними было (если, конечно же, все-таки не сбежит). В моменты накрывавших дум об этом от внутренней скрытой обиды и некоего отчаяния Аглая могла грубо сказать. — Единственное, чего я хочу, это чтобы вы исчезли из моей головы. Он усмехается и не оскорбляется, потому что понимает, что ни в одно из этих слов не было вложено серьезности, только явный признак привязанности, ведь безразличие не порождает горячую эмоциональность — когда человеку уже всё равно, он, чаще всего, не говорит ничего. Губы Воланда выписываются в лишь кажущейся сухой улыбку, когда как кончики пальцев способны устроить настоящий пожар на её предплечье. Профессор касается его неспешно, ведёт вверх, до самого плеча, а потом скользит уже по нему. После его ладонь приподнимает лицо Аглаи за подбородок. — Но я не могу теперь уйти, ведь вы сами позвали меня в недры своей головы. Воланд объяснял ей, что творческие люди были более восприимчивы к проискам тёмных сил. Они притягивали их, манили… И сами более охотно отзывались на зов тех, кто жил внизу, когда те к ним взывали. Аглая в тот вечер в театре возвала к Воланду и даже не заметила этого, занимаясь восстановлением «шейного отдела позвоночника» своего отца. И она сама открыла путь к себе в голову, заинтересовавшись им. При ином раскладе так просто пробиться в её мысли он бы не смог. Ведь свет, который исходил от неё, препятствовал её тяге к нему. Оно было и не мудрено — пускай за светом отбрасывалась тень у предметов живущих или «не», но она была способна следовать лишь позади него. И никак иначе. — Так вы, получается, Бенгальская, как бенгальский огонь? — спросил Воланд Глашу на одной из прогулок. Она шла, обняв его за локоть, он обнимал её руки поверх своими. Аглая испытывала от этой уверенности и взвешенности в его действиях определённый комфорт, ведь Воланд всегда знал, что он хотел сделать и делал это. Глаше казалось, что дилеммы его не разрывали никогда и ни в чем, в отличие от вечно метущихся человеческих душ. — Именно. Но наши люди, оформляющие документы, постоянно её путают и пишут как «Бельгийская». Как будто у них одна Бельгия в голове. Воланд вдруг громко расхохотался. Чёрные очки едва не соскользнули на кончик острого носа. Его лицо стало невообразимо живым и открытым в этот момент. — Вам же лучше. Будут сверяться, потом вас же не найдут. Фамилия ведь не совпадает. Его слова и дельная мысль заставили и саму Глашу думать об этом моменте в положительном ключе. — Да, вы правы. Так будет легче затеряться, если вдруг что. — Необычная фамилия, необычная девушка с необычной историей… — продолжал рассуждать Воланд вслух, пока они прогуливались далее, выходя к набережной Москвы-реки. — Как так получилось, что ваш отец, увлекаясь мужеложством, смог заделать… Вас? Сначала Аглая удивилась. Об этом никто, кроме неё, не знал. И кроме приближённых отца, естественно, ведь высший эшелон власти не брезговал его обществом тоже. Это было постыдной тайной о которой нельзя было рассказывать. Но потом она вспомнила, с кем гуляет. И потому удивление и страх, что кто-то отца раскрыл, сошли на нет. Глаша опустила глаза в землю. Ей это казалось презабавнейшей историей. — А вы разве не знаете, как это бывает? Встретились слабый мужчина и сильная женщина. Потом она пропала в его жизни и больше женщин в неё он и не впускал. Я была плодом раздора, противоречивой любви, которая не должна была случиться, но, вопреки всему, случилась. Хотя отец и до встречи с мамой, как я понимаю, не был против мужской компании. Воланд улыбнулся. — Невозможное, ставшее возможным. Плод хаоса и множества случайностей. Ваша история мне кажется очаровательной, Глашенька. Вы столь же полны противоречий, сколь и ваши родители. Это увлекательно, не находете? Глаша посмотрела внимательно на профессора. — Обычно меня мало интересует чужое мнение, пускай отец мне постоянно и твердит, что о нём нельзя в наше время забывать и уж тем более нельзя забывать ему соответствовать. Но если вы так думаете… То мне приятно. Спасибо. Они везде бывали вместе. Пили, танцевали, гуляли. Общались. Спали друг с другом. Аглая задавалась вопросом, почему Дьяволу понадобилось общество конкретной советской девушки на протяжении его «отдыха», если он мог выбрать в сопроводители кого угодно. Однако избрал почему-то её. Что в ней было такого особенного, что привлекло его? Быть может, его вообще влекло к людям творческим и одаренным, а оттого несчастным? Ведь те не могли довольствоваться обыкновенной реальностью без изменений оной. Будь Глаша на его месте, такое общество помогало бы ей развеивать многовековую скуку. Делало бы её переносимой. Тогда ей казалось, что она наконец поняла, чем являлась для Воланда — увлечением, временным интересом, который сойдёт на нет, как и его пребывание в Москве. Но он, будто без слов стараясь её мнение переменить, на следующий же вечер, как только данная мысль возникла, подарил ей бутылочку духов Шалимар и винную помаду Элен Рубинштейн. Аглая в шутку сказала, что он явно хотел внести своё влияние в её внешность и оставить изменения в ней, которые ей будут потом напоминать о нём. Воланд, загадочно улыбаясь, даже не брался спорить. В глазах советских граждан, которые к ней и без того относились не очень за излишества в одежде и за побег её матери, хождение под ручку с иностранцем сделало Глашу ещё большей белой вороной. Из-за этого под конец пребывания Воланда в Москве возникло два весьма закономерных вопроса. «Неужели для вас случившееся ничего не значило? И вы так легко это закончите?» «Вы хотите остаться здесь или нет?» В последний вечер Воланд встретился с ней недалеко от «нехорошей квартиры», во внутреннем дворе дома. Глаша шла на встречу с плохим предчувствием. — Вы уходите, да? — Вы показали мне Москву, — он говорил с привычным акцентом, — я остался вам должен. Не люблю оставлять долгов. Чего вы хотите, Глаша? Глаша опустила глаза вниз. Она с силой сжала юбку чёрного платья, ощущая, как кровь шумно закрутилась внутри головы. — Вы знаете моё желание. Искреннее. Но, боюсь, исполнить вы его не сможете, ибо я простая смертная. А вы — князь тьмы. За вами вечность, за мной небольшой отрезок времени, который в любую секунду может внезапно закончиться. — Глаза Глаши слёзно блеснули. Но она довольно скоро смогла взять себя в руки. — Я бы хотела с вами не расставаться. Но и вашей прислужницей я не хочу становиться. Мне образ вампирши, как Гелле, не пойдёт. И я слишком горда, чтобы прислуживать мужчине. Воланд усмехнулся. Потом неожиданно протянул ей руку. Его лицо стало вдруг вновь непроницаемым, с лёгкой скрывающей его истинные намерения улыбкой. — Вы особая порода женщин. — Он словно говорил о ней и о ком-то другом. — Но Гелла выражает мне своё уважение своими действиями. — Я тоже вам его выказываю. Но всё равно не смогу вам служить. — Вы можете быть ведьмой. Не обязательно становиться вампиршей. — И все-таки нет. Воланд всё же издал тихий смешок. — Тогда каково же иное ваше желание? Глаша посмотрела прямо ему в глаза. Он всё понял. И потому сразу пояснил. — За такое вам придётся доплатить. Ничто в этом мире не даётся просто так. И вы это знаете лучше других, Глашенька. — Я понимаю. Я готова заплатить эту цену. — Уверены? — Да. Он выглядел довольным её ответом. Когда Глаша вложила ладонь в ладонь профессора, мир перед ней закрутился и померк.

***

Отца отвезли в лечебницу Стравинского на лечение после того, как он начал нести полную околесицу, что его дочь похитила нечистая сила, а вместе с тем сорвала ему голову во время выступления в театре. Говорят, его лечили от припадков, которые так до конца и не прошли — он постоянно хватал руками что-то в воздухе, требуя, чтобы ему вернули голову и Глашу, будто та от него улетела. Кончилось всё тем, что, растеряв свой прежний весёлый пыл, он ушёл со сцены сразу же, как только выписался из лечебницы. Его сбережений должно было хватить ему лет на 15 спокойной жизни, так что Глаша за отца не волновалась. Он ушёл на покой. И лучше уж уйти вовремя со сцены, чем ожидать, когда тебя с неё снимет верхушка власти. Но даже понимание всего этого не делало её хорошим человеком, как ей казалось. Она знала, что обменяла карьеру отца на свою. Совсем не благородный поступок, но Глаша была уверена, что его уход со сцены, пускай и принудительный, пойдёт ему и его жизни на пользу. У неё же сейчас всё было хорошо. Когда она появилась в Париже, пришлось приложить массу труда, чтобы добраться до своей цели. Но Аглая… Она всё для этого сделала: она устроилась секретарём в парижскую компанию Gaumont, которая изначально занималась продажей оптического оборудования, а потом превратилась в киностудию. Потом Глаша сняла свой первый фильм — художественную короткометражку. На тот момент ей было 28 лет. Она снимала во Франции для Gaumont, была одной из первых, кто использовал в съёмке крупные планы и ручную камеру. Аглая работала в самых разных жанрах: от вестернов до комедий, сняла несколько боевиков с героинями женского пола, которые самостоятельно выполняли трюки. Взялась первая снимать темы изнасилования, абортов и смерти в немом кино. Остросоциальное кино стало прорывом во французском кинематографе, прийдясь по вкусу любящим отборную жизненную драму французам, так что Глаша ещё при жизни успела оставить жирный след, который долго не забудется. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Стоя сейчас и куря в стороне, она следила за съемками. Уже не один раз звучала идея, что пора пробовать цвет и говорящих актёров. Ей подобная затея была по душе. Американцы брали в озвучку англичанок с хорошей дикцией, но снимали своих актрис. Глаше казалось же бессмысленным тратить время на переозвучку — лучше уж давать актерам сразу говорить в кадре, предварительно оплатив им уроки сценической речи, чем устраивать себе дополнительные проволочки. Но её размышления насчёт денежных затрат прервались, когда она подошла ближе к Сене и прижалась к вензельным перилам моста грудью, затягиваясь. В один момент Глаша поняла, что её внимание смещается против воли в сторону человека, шедшего к ней навстречу. Когда она узнала эту походку, костюм, очки и трость, её сердце подпрыгнуло внутри груди и забилось с тройным усердием. Чёрные глаза вовсю уставились на широкую знакомую улыбку. — Ну здравствуйте, meine Beste. Как проходят твои дела со съемками? Скоро будет обещанный тобою мне фильм? И Глаша не смогла сдержать широкой восторженной улыбки в ответ.