С налётом грязи

Энджел Даст — самая известная порнозвезда в аду. Самый изящный, самый сексуальный, самый покладистый актёр в этом проклятом месте. Он пользуется наибольшим спросом, как дорогостоящий товар, способный выполнять любой изощрённый приказ за жалкие пачки зелёных бумажек. И не важно, было ли то на съёмочной площадке, в клубе или чьей-то дорогой квартире с неоновыми гирляндами на алых обоях и окнами в пол… Вокруг всегда будет грязь. Противные до тошноты демоны, мерзкие пасти с острыми челюстями, грязные деньги, грязь-грязь-грязь. Энджел Даст — самая дорогая блядь ада. Самая послушная игрушка для чужих утех. Одна ночь с ним стоит, как целое состояние, способное разорить. Энджел Даст совершенно не ощущает себя дорогим. Он лишь чувствует, как вязкая грязь скапливается под лёгкими, в животе, между ног, во рту, на ладонях. Она везде, и дорогая блядь думает, что и гроша ломаного не стоит. Розовая вехотка остервенело проходится везде, где паучьи лапы в силах достать. Она плечи трёт до покраснений, ноги намывает до зуда, пытаясь содрать толстый слой липкости, давно укоренившийся под мехом на бёдрах. Энджел жмурится в слепой надежде, что просто отключится, лишь бы не задыхаться сейчас под кипятком в своей маленькой простой ванне. Лишь бы просто не чувствовать на теле одну сплошную грязь-грязь-грязь. Вехотка летит в стену с жалобным хлюпом, с досадой о невозможности помочь. Невозможности стереть то, что кислотным ядом въелось в кости. Энджел Даст — самая развратная потаскушка Валентино. Он пошло улыбается, тянет уголки губ так высоко, как может, и послушно умоляет уродливого беса быть жёстче, поторопиться и причинить боль ещё раз. Потому что если скажут наслаждаться, блядь будет наслаждаться. Потому что если скажут плакать, блядь будет плакать. Яркие софиты режут глаза, зрение плывёт, руки «коллеги» сжимаются на шее, где-то снизу что-то рвется, но Энджел на автомате просит о чём-то большем. Взгляд направлен к оператору. Он случайно видит свое бледное отражение в объективе и плакать уже хочется по-настоящему. На зеркале в его гримёрке огромная трещина, и Энджел в ужасе от того, как правильно это ощущается. Он с глубоким страхом осознаёт, что по-другому ведь и быть не может, и было бы наоборот удивительно, не будь это зеркало сломанным и заляпанным. Прямо как он. На зеркале в его комнате отеля трещины нет. И грязи нет. Грязь в нём только отражается: высокая, худощавая, с бело-розовым мехом и четырьмя руками. Глаза у этой грязи стеклянные, пустые, будто мёртвые больше, чем единожды. Будто смотрят не на красивое отражение, а на ушат помоев, обмазанный месивом из похабщины, скверны и нечистот. Арахнид прикрывает веки с размазанными тенями. Пальцы, недавно сломанные кем-то для очередного пикантного шоу, в треморе бьются, словно не восстановились. Словно блядская регенерация, наконец, не сработала. Энджел Даст — обычная игрушка. Сломанная, побитая, всеми использованная, но до сих пор реставрируемая садистским мастером в попытке придать ей вид недешевой. На губах сама собой появляется усмешка, острым осколком впившаяся в лицо. Он смотрит на себя в зеркало, а там только грязь-грязь-грязь и ни проблеска чистоты. Лишь под покровом ночи, когда плотные шторы скрывают его комнату от внешнего мира, Энджел ненадолго перестаёт думать об этом. Когда тёплый шершавый язык нежно касается щёк, ласково стирая влагу, спускается к подбородку и ниже, к шее, подолгу вылизывая красные гематомы. Когда холодный нос утыкается куда-то в плечо, в ключицы, в пушок на груди, или совсем невесомо проходит дорожкой к пупку. Когда Хаск рядом, готовый пройтись кошачьим языком по всему белому телу по первой же просьбе, Энджел вздыхает полной грудью, ощущая, как липкая субстанция растворяется из лёгких. Когда это Хаск, мягкими лапами оглаживающий впалый живот, у Энджела не плывёт зрение. Когда это Хаск, с самым трепетным отношением целующий ступни, Энджел решает, что они не так уж плохи. Когда это Хаск, прижимающий тонкие ладони к своему лицу, у Энджела больше не дрожат пальцы. Он тихий, не говорит ни слова, и ведёт себя совсем иначе, чем на площадке. Иначе, чем где-либо ещё. Он не просит, не умоляет, не улыбается даже, но ещё никогда прежде он не чувствовал себя более дорогим. Более ценным. Более нужным. Энджел тонет в медовых глазах, зрачки которых расширены до пределов, и не может сдержать неслышимый вздох. Он вытягивает руки вперёд, и ему не нужно высказывать что-либо вслух, чтобы к нему послушно наклонились. Хаск прижимается к его пушку, крыльями накрывая, как самым тёплым на свете одеялом. Энджел не сравнивал. Ему не с чем. Но он уверен, что, слушая тихое мурчание, может искупить грехи быстрее, чем от молитв. Потому что когда это Хаск, Энджел Даст чувствует себя чистым.