Пытали день, морили ночь

Последний раз с тела Аластора снимали одежду после земной смерти. Люцифер не особенный, он прекрасно об этом знает. Ему это и не нужно, но какой-то чертенок внутри топает копытцами и скручивает хвост в форму сердца, когда тот, на секунду прервавшись от агрессивного трения тела о тело, отстраняется, выдохнув ему в губы, и ослабляет давление бабочки на шею. Люцифер не знал, смеяться ему или плакать: у него встает от того, что с покрасневших губ, растянутых в жуткой улыбке, по подбородку стекает кровь. Подушечки пальцев скользят по спине, едва касаясь, и, как только кожа покрывается мурашками, врезаются когтями, несильно, играючи, оставляя белые полосы. Хочет пересчитать позвонки или готовится вырвать ему хребет? Люцифер может раздавить его при желании. Прихлопнуть его легче, чем Адама. Какую бы большую шишку среди смертных душ он из себя ни строил, его собственная продажная душонка ничего не стоит для бессмертного божественного существа, как он. Так что никакой борьбы за власть здесь и быть не могло, но вот игра с ней — вполне. Он может подчиниться. Он хочет подчиниться. Люцифер вздрагивает в когтистых руках, прижимается полуобнаженной грудью к его костюму и задушенно стонет. — Какие жалкие звуки, Ваше Величество! Люцифер узнает, что ангельская кровь на вкус горько-сладкая, когда сам вкушает её с острых зубов. Хвост отчаянно огибает чужую талию, и Люциферу кажется, что он сейчас размякнет и упадет, но даже если руки соскользнут с широких плеч, Аластор держит его достаточно крепко. Аластор может бесконечно гулять в иллюзиях своего могущества, но потребности его так же низки, как и у всех грешников. Завладеть, победить, испробовать — Аластор искушался этим запретным плодом так же, как когда-то искусилась Ева. Дай людям свободу воли — и они будут драть ближнего когтями. Люцифер отвечает на жестокость нежностью. Он гладит выбритый затылок, поднимается ладонью выше, и оленьи уши вздрагивают в ответ на прикосновение. Даже когда Аластор заводит ему руки за спину, он притирается горячей щекой к холодной шее и слышит над ухом недовольное рычание. Люцифер чувствует его эрекцию бедром, пытается толкнуться вперед, притирается и выбивает стон, невольно соскользнувший с губ сквозь сжатые зубы. Аластору понадобилось полминуты, чтобы прийти в себя. — Просто физическая реакция, Ваше Величество. Не стоит вашего внимания. Аластор не касается его там, где нужно больше всего. Когда возбуждение становится невыносимым, почти болезненным, Люцифер сам расстегивает брюки, сам двигает рукой под пристальным плотоядным взглядом. Он мог бы приказать, и, черт возьми, кто Аластор такой, чтобы его ослушаться? Но его так страшно заводила эта непредсказуемость, контраст между желанием и отвращением. Это было странно, унизительно, расскажешь кому — покрутят пальцем у виска, но Люцифер кончал, вжатый в матрас телом Аластора, как не кончал никогда. Следы от укусов на лопатках зудят при движении. Люциферу не хочется, чтобы они заживали: пусть лучше ноют, пропитывают рубашку сукровицей, гноятся, зарастают уродливыми корками, остаются неровными шрамами в тех местах, где должны быть крылья. Регенерация упрямо сопротивляется усилиям воли, стягивая рваные края плоти друг к другу. Радио-демон не остается на ночь. Люцифер просыпается в постели один, с засохшими пятнами золотой ангельской крови и редкими вкраплениями красной на простынях.