Гуси-лебеди

             Они с Решкой возвращаются домой и оба застывают на пороге, понимая, что вновь остались только вдвоём. Не будет больше разговоров по вечерам, совместных готовок ужина, когда они наперегонки чистили картошку. Николай не покажет ему, как прекрасна станет гора поздней весной, как озера и ручьи засеребрятся чешуей рыб, как под ногами красными камушками запестреет дикая, самая сладкая на свете земляника.              И все-таки он уверен, что поступил правильно. Мальчика ждёт дом, ждут родные люди, ждёт его собственное будущее. Подумаешь: горько и тоскливо на душе… Главное, чтобы добрался до своего Мондштадта без приключений, господи.              Бабки, узнав об уходе Дилюка, ругаются и чуть ли не бьют его вениками.              «Как ты мог его отпустить, Колька! Он же не отъелся, не окреп до конца, соколик маленький… даже в баньку не сходил!» — кричат они. Николай усмехается: этот пацан и сам кому хочешь устроит баню. Кровавую. Но понимает их грусть — вместе с Дилюком из деревни ушла звенящая молодость, и она вновь медленно, но верно начнёт погружаться в набившую им всем оскомину тишину.              Весна наступает громко, победно. За несколько дней сходят, казалось бы, вечные снега. Зеленеют на деревьях почки, пробивается свежая, юная трава.              Он выметает из избы сор своих печалей. Моет окна, чистит печку, разбирается на чердаке, сжигает старый, никому не нужный хлам (хтонь, живущая наверху не знает, радоваться ей или плакать). То и дело находит вещи, что остались от Дилюка: тонкий кинжал со сломанной рукоятью, резной деревянный гребень, которым тот расчесывал свои непослушные вихры, шерстяные носки — подарок от Агафьи — они годятся разве что на прихватки…              Надо бы тоже от этого избавиться. Выкинуть. Позабыть. Снова вернуться в свою скучную, серую жизнь. Надо бы — да не получается. Этот мальчик растравил в нем что-то почти позабытое, отмершее за ненадобностью. Что-то, что, наверное, он мог бы назвать надеждой. Какое глупое, сентиментальное слово. Он складывает все эти вещи в шкатулку и ставит на полку, где пылятся сборники детских сказок.              Изба у него старая, добротная. И пристройку новую он делает такой же — чтобы не один век простояла. Потолки повыше, окна шире, с такими вычурными наличниками — у бабок аж лица от зависти зеленеют, что трава под ногами. Часть мебели мастерит сам, что-то заказывает у столяра в соседнем городке. Покупает ковры, новую посуду, игрушки, приятную глазу мелочевку. Вспахивает целину за домом, выпалывает прошлогоднюю траву и заросли колючего малинника. Мало ли, невестка захочет разбить огород. Он сам себе смешон: она ведь может даже не посмотреть на него, отвернуться, как он отворачивался от них все эти годы.              Что же от творит, зачем это делает. Но слова, сказанные им Дилюку, прорастают на сердце молодой рассадой. Хорош из него вышел советчик — наказал пацану смелее быть со своими чувствами, а сам… Нельзя так. Взрослые ведь для того и нужны, чтобы детям пример подавать.              Нельзя.                            Город встречает его шумом и пылью. Отовсюду льётся смех, грохот механизмов и повозок — за всем этим робко прячутся островки природы, где тихо-тихо поют птицы. Он впервые сюда приезжает, но ноги сами несут его по адресу, выученному наизусть. Прочь из центра, от толпы, к тихим дворам, где цветет лиловая сирень, где в лужах отражается оранжево-рябиновое солнце.              Мальчика он замечает сразу. Белокурый, маленький — как утенок ещё не сменивший желтый пушок на взрослые пёрышки — он сидит у ручейка и пускает по нему белый бумажный кораблик. Тот плыть не хочет, все заваливается на бок, пачкается, набирает на корму воду. Мальчик насупливается, и сердце Николая пропускает несколько ударов. Так хмурился его умерший сын, так хмурится он сам, выражение лица мальчика — словно весточка из тех далеких мест, откуда никогда уже не пошлют тебе приветов.              Он, кряхтя, садится рядом. Достаёт кораблик — руки сами, следуя велению души, по памяти, расправляют загнутые уголки, прижимают где надо, вытягивают острый, гордый нос. Передаёт его обратно, и мальчик вновь опускает его в журчащий ручей. Теперь тот радостно плывёт по волнам, уносясь все дальше и дальше, в чужие страны и новые приключения. Так, наверное, уплыл из Снежной и Дилюк. И Николай опять думает: доберись до дома, кутёнок, в целости и сохранности. Пусть обнимет тебя тот, кто ждал этого все эти страшные годы.              Мальчик улыбается щербатым ртом. Николай не узнает этой улыбки — наверное, эта тихая нежная радость досталась ему от матери. Сколько ещё он не знает о своём внуке? Сколько всего он уже безвозвратно упустил, пока горевал?              — Любишь кораблики, да?              — Люблю! — кивает мальчик, — А ещё люблю пускать самолётики и летучих змеев, и из рогатки стрелять, и играть в казаки-разбойники, а ещё я люблю кошек! Мама обещала, что скоро мы заведём котёнка! Да, мама? Заведём же? Ты обещала!              Николай вздрагивает и оборачивается.              Невестка стоит за его спиной. Комкает в руках кулек с горстью клубники. Наверняка она здесь совсем безвкусная, одна вода и трава, совсем не те ягоды, что можно собрать на деревенском поле. Он встаёт, отряхивает колени. Какая же она маленькая — даже до плеча его не достаёт! Какая же сильная.              Он всматривается в ее лицо и вспоминает, что, увидев ее в первых раз, принял ее за принцессу. Такой она была красивой — уж точно могла выбрать любого, а почему-то полюбила его сына.              Она и сейчас была принцессой, только глаза — грустные и потерянные — говорили, что ее «и жили они долго и счастливо» вырвали прямо из рук.              — Алёнка… — начал он и замолк. Что он может ей сказать? Как извиниться за все эти годы молчания, за все секунды, что его не было рядом? Как просить прощения, если за такое не прощают? Она должна разозлиться, прогнать его отсюда взашей. За все то, что он не сказал и не сделал. За все эти дни, что он откупался от своей семьи холодной, беззвучной морой.              Но из ее ослабевших ладоней лишь падает кулек: ягоды рассыпаются по дороге раскалённым углём. Она закрывает лицо руками и плачет.              — Мамочка, ты чего? — мальчик подбегает, пытается заглянуть ей в лицо, — Смотри, дядя починил мне кораблик! Здорово, правда?              — Очень здорово, милый, — говорит она, — лови же его скорей, пока он не уплыл.              Сколько раз она вот так прятала свои слёзы, лишь бы ее ребёнок не беспокоился? Могла ли она хоть нормально оплакать свою потерю, как это делал он, или же все время заставляла себя улыбаться?              — Я думала, вы меня ненавидите. Не хотите меня знать… — глаза у неё тёплые, карие, с зелёными крапинками по краям. Они смотрят на него тоскливо и виновато. Какая глупая — это он же здесь один во всем виноват.              — Я себя знать не хочу, Алёнка, — отвечает он честно, — не заслужила ты этого, девочка. Ну зачем тебе я, деревня эта? Что ты там увидишь? Одни лишь старики да угрюмый я.              Слезы все ещё текут по ее щекам, плечи все ещё вздрагивают, но взгляд становится острым, цепким.              — Я сама решу, что заслужила, а что нет. Сама, понимаете? И сына я выбрала вашего сама, хоть все меня и отговаривали. Мол, зачем тебе такой неотесанный нужен. Но я любила его, господи, как я его люблю даже сейчас. И деревню вашу, и домик, и лес, и озеро, где вы спорили, на что ловить карася, да так и не поймали ничего. И как по вечерам вы пели, а он в шутку закрывал уши, а я все равно видела, как он вас слушает и сам подпевает… Какие у вас там звезды! Я каждую ночь потихоньку за дверь выскальзывала и смотрела на небо, а соловей все пел, пел… Я готова была бы там всю жизнь простоять, так мне было хорошо и спокойно. Ваш сын говорил: да сдалась тебе эта деревня, а я думала: глупый ты мой, да ты же вырос там, стал таким, каким я тебя полюбила: свободным, добрым, гордым. Я так его любила, и своего сына люблю, и вас — помните, как однажды вы одной рукой меня подняли и на печь усадили, когда я случайно в реку упала? А он хохотал, и я хохотала, и так мне было радостно, до слез почти… Так почему вы…              Она проговаривает все это на одном дыхании, всхлипывает, трёт руками лицо. Лучше бы залепила ему пощечину — по крайней мере, эта боль не вскрыла бы ему грудную клетку, как сделали ее слова.              Он гладит ее по волосам. Бедная, бедная девочка. Как же он ошибался. Может быть, она так хотела в деревню, чтобы вновь хотя бы ненадолго снова почувствовать себя любимой — не мертвым, а живым мужем.              Ведь его сын все ещё оставался там: в трещаньи огня старой печки, в ветре, что гонит по воде рябь, в каждой кочке и тропинке, в накарябанных на межевом камне неприличных частушках, в шуме реки, которую в детстве он называл «Злючкой» и пытался бросать по ней блинчики. Он оставил все это для себя, не понимая, не делясь этим с той, кто так тосковала по его улыбке.              — Прости меня, милая, прости, — слезы жгут глаза, он ожесточённо смаргивает их, — Ты меня после такого… наверняка даже видеть не хочешь. Но все-таки скажу. Знаешь, я всю зиму выхаживал одного птенца, и на прощание он прочирикал мне кое-что очень правильное. Хочешь, собирай вещи — и поедем. Пусть воздушного змея с собой возьмёт, а рогатку я сам ему смастерю. И кошка у меня есть. Не котёнок, правда, но ласковая, ой… Останетесь, поживете. Хотя бы на лето.              Девушка отнимает от лица руки. Улыбается робко, счастливо. Он не заслуживает этой улыбки. Берет его за мизинец, будто скрепляя обещание.              — Пожалуйста. Хотя бы на лето… — шепчет Алёна.                     По всей деревне слышны шум и гам. Когда они втроём вернулись, бабки, словно получив невидимую индульгенцию, в одночасье написали своим детям, и те также быстро отправили к ним внуков. Шайка пиратов, бандитов, рыцарей — или кем они решили быть сегодня — носятся по всей деревне, пугая кур и убегая от гусей.              Деревня оживает и становится такой, какой и должна быть — шумной и немного сумасшедшей.              Проходит быстрое, жаркое лето. В его середине он случайно получает газету и удовлетворенно читает, что на винокурню «Рассвет» вернулся ее хозяин. Фото владельца серое, размытое, но даже так он узнает своего кутенка. Опадает золотом сентябрь, тонкой коркой тумана ложится на лес поздняя осень. Скоро вновь наступит зима — вечная и белая. Погреба ломятся от запасов, на чердаке лежат книги, чтобы тёмными вечерами читать их вслух. Алёнка порхает по дому прекрасной, счастливой сказочной птицей. Внук вместе с кошкой забрался на печку и строит там шалаш из подушек и одеял.              — Ты говорила, что раньше работала на почте, — вспомнив, говорит он.              — Да, — невестка улыбается, достаёт из печи противень с румяными пирожками. Лепили все вместе, и каждый выбирал свою любимую начинку.              — Мне нужно отправить в Мондштадт посылку, — Николай уже прикидывает в уме, как сработать ящик, чтобы долгое плавание не повредило хрупкие чувства и пинок, что он собирается в него вложить. — Поможешь?