Северного цвета

— Это уродство. Сказанная с пренебрежением, граничащим с отвращением, фраза заставляет Мадару остановиться и прислушаться. У него был простой план — уйти с торжества домой, подальше от шумной толпы, скрыться от головной боли в пустых безмолвных стенах и, возможно, для разнообразия вдоволь отоспаться. Он никогда не был душой празднеств и молча посылал оды восхваления в сторону Мито, которой после свадьбы наконец удалось приструнить Хашираму — истинного любителя устроить праздник по поводу и без. Но пятилетие основания Конохи — весомый повод не только для жены Хаширамы проявить понимание и снисхождение, но и стиснуть зубы покрепче для Мадары, чтобы стойко перенести несколько часов торжества. И когда данный самому себе срок отбывания, полностью соответствующий приличиям, подошел к концу, Мадара ужом вдоль стенки, чтобы не привлекать лишнего внимания, поспешил вон к входной двери, чтобы убраться прочь из Резиденции Хокаге. Но стоило ему подойти к лестнице вниз, как сказанная не совсем трезвым голосом фраза заставляет ноги прирасти к полу, остаться за стеной невидимым для говорившего и превратиться в слух. Шиноби — все те же люди, не лишенные изъянов, в том числе и любви перемалывать чьи-то кости за спиной. Мадара не был святым — его никогда не волновало то, что говорят злые языки и о ком. И сейчас его бы тоже не заинтересовал чужой разговор, если бы не одно но — интонация. С такой интонацией говорят о зловонных отходах, портящих воздух, или жалуются друзьям на неверных бывших любовниц, приравнивая их к падшим и недостойным женщинам. Так не говорят о ненавистном — так говорят о том, что вызывает отвращение. — Клянусь, мы провели в засаде меньше часа! — отвечает второй голос. — А его лицо и руки за это время пошли красными пятнами и, кажется, волдырями! Мне даже думалось, что он не сможет складывать печати. Какой вообще шиноби может получить травму, даже не успев вступить в бой? Я удивляюсь, как он вообще дожил до своих лет с такими-то ущербными генами. На плечо осторожно, но весомо опускается рука, и Мадара дергается, поняв, что его словили за откровенным подслушиванием, что совсем не подходит статусу главы клана Учиха. Не придумав оправданий, он поворачивает голову, но сразу выдыхает — Изуна даже не смотрит на него, нахмуриваясь и также прислушиваясь к чужим словам. — Нашел проблему, — фыркает кто-то невидимый третий. — Я был на грани смерти, когда оказалось — в самый разгар сражения, на секундочку! — что у него ужасное зрение и он может хорошо видеть только благодаря беспрерывному току чакры в глаза. И представьте себе картину: идет бой, половина уже полегли, и тут он пропускает кунай, который вонзился мне в ногу, только потому, что он его уже не мог увидеть из-за закончившейся чакры! — с искренним негодованием восклицают, уже, видимо, позабыв, что не стоит кричать о второй руке Хокаге в резиденции этого самого Хокаге в разгар торжества. — Наш отряд еле выжил! — Говорю же — уродство! — вновь подает голос первый говоривший. — Куда смотрел глава клана, когда допустил такое отродье в ряды шиноби? Если даже после обычных спаррингов в тайдзюцу он весь в синяках и гематомах — хуже разнеженных гражданских барышень! Это же позорит звание всех нормальных шиноби! О ком идет речь — понятно без вопросов. Негодование Мадары достигает того уровня, когда становится совершенно не важно, что о нем подумают. Он дергается к лестничному проходу, чтобы наглядно и с примерами разъяснить, кто именно является примером позора шиноби. Но лежащая на плече рука сжимается и останавливает. Удивление не успевает родиться — Изуна резкими шагами подходит к лестнице, и Мадаре только и остается, что представлять, как угрожающе выглядит его фигура, заслонившая свет из помещения для вмиг умолкнувших «шиноби». — Должно быть очень оскорбительно для нормальных шиноби, когда кто-то с такими изъянами умудряется быть одним из лучших. И чертовски обидно, когда на миссиях только благодаря этому позору обычно выживает весь его отряд. Нестройный лепет оправданий напоминает мяуканье перепуганных котят, и под эти звуки Мадара понимает, как же сильно в этот момент он гордится младшим братом, оставившим в прошлом ненависть к сопернику и способным открыто признавать его силу. — У вас есть минута, чтобы убраться отсюда вон, пока я ищу брата этого позора шиноби — помните, того брата, который Хокаге? — чтобы он смог решить, что же делать с групповой жалобой своих подчиненных. Нерадивые любители почесать языками с грохотом скатывают вниз по лестнице, и — Мадара готов поклясться — меньше чем за десять секунд в Резиденции не остается и намека на их былое присутствие, если не считать его испорченного настроения и продолжающего бурлить негодования. Вернувшись, Изуна прислоняется спиной к стене, словно приглашая к нему присоединиться, и Мадара мысленно машет рукой и пристраивается рядом — все равно стоит успокоиться, прежде чем возвращаться домой. — Мне стыдно, что мы носим с этим отребьем знак одной деревни на повязке, — говорит Изуна, бездумно рассматривая присутствующих, даже не подозревающих, что минуту назад их буквально только чудо и спасло от гнева главы клана Учиха, и продолжающих выпивать за процветание Конохи. Мадара не рассматривает всех — какой в этом интерес? Но глаза невольно цепляются за белоснежный затылок и так и замирают на нем, словно в попытке загипнотизировать. Очень маловероятно, что подобные обсуждения младшего из братьев Сенджу происходили впервые. И если даже Мадара, старающийся намеренно избегать сплетен, смог стать свидетелем подобного — каков шанс, что Тобирама остался не в курсе, как о нем отзываются те, чьи спины он прикрывает и за кого готов без раздумий отдать свою жизнь? Мадара знает, что альбинизм — совсем неприятный бонус, но он раньше и не задумывался, что кому-то это может казаться не просто обстоятельством, осложняющим жизнь, но и самым настоящим уродством. — А ведь знаешь, если честно, я никогда не акцентировал внимание на его альбинизме, — словно подслушав мысли, вновь говорит Изуна. И, переведя взгляд на брата, Мадара понимает, что тот так же, как и он, изучает взглядом белый затылок, словно впервые его увидев. — Хотя, признаться, в период войн мне каждый раз доставляла удовольствие мысль, что, пусть я и снова не победил в сражении, Сенжду все равно вернулся с поля битвы весь в синяках даже от несильных ударов, расцветающих на коже и не сходивших неделями, — усмехается он, ненадолго прикрыв глаза, отдавшись воспоминаниям минувших дней. — Думаю, он каждый раз возвращался весь в сплошных напоминаниях, и они наверняка его бесили и шептали о слабости. Иронично, что, видимо, эти самые напоминания и толкали его вперед и вперед, все дальше в самосовершенствовании. Знаешь, чтобы даже с врожденными изъянами быть лучше тех, у кого таких слабостей нет. Поэтому я и проиграл ему. Поэтому эти идиоты и не понимают, что в этих изъянах он нашел лишь еще одну причину быть сильнее других. — Не понимаю, как кто-то видит в этом уродство, — Мадара бездумно озвучивает мысль, следя за поворотом чужой головы и открывшимся видом на профиль предмета обсуждений. Возможно, это и правда приносит некий дискомфорт: и непереносимость прямых солнечных лучей, и слабое зрение, и чувствительность кожи. Но, по факту, это говорит не о наличии дефекта, а лишь о том, что Тобираме необходима дополнительная забота, верно? Он представляет Тобираму, снимающего тяжелые доспехи, оставившие следы на плечах, и пыльную одежду, скрывающую его белоснежную кожу, усеянную синими и красными цветами синяков, — и все это, конечно же, требует заботы, которую, возможно, Тобирама не способен предоставить сам себе. Какой чувствительной должна быть его кожа. Как легко ее, должно быть, пометить даже легким прикосновением пальцев или… — Да-да, знаю, что тебе и в голову такое не могло прийти, — беспардонно прерывает набиравшую обороты мысль голос Изуны, полный сдерживаемого смеха. — Не понял, — на что этот мелкий паршивец вздумал намекать? — Ну как же, тебе же хорошее зрение, если не для боя, нужно лишь для того, чтобы мочь смотреть на него издалека. Я еще, дурак, по наивности сначала думал, что ты прожигаешь его взглядами ненависти и никак не можешь забыть прошлую вражду кланов. Но потом понял, что ты сверлишь белую макушку чисто из-за физической невозможности не смотреть и причины у тебя совсем другие! — совсем по-мальчишески хихикая, громким шепотом делится Изуна, толкая Мадару плечом и совсем не замечая, как с каждым словом все сильнее хмурятся брови того. — Готов поставить мешок золота, что ты только и думаешь, что о мягкости его волос. О, или о его ресницах. Или, раз уж все мы взрослые люди, о том, что под одеж… — Тебе пора домой, братец, — Мадара сквозь зубы прерывает веселящегося, кажется, выжившего из ума Изуну. — Ты явно перебрал саке, раз тебе в голову не просто пришли подобные мысли, но ты еще и осмелился их озвучить, — приняв свой привычный устрашающий вид, при виде которого у врагов начинают трястись коленки, Мадара нависает над братом. Почему-то на Изуну его смертоносная аура не производит должного эффекта, а лишь вызывает фырканье, уж больно сильно напоминающее смешок. — Да и откуда у тебя может быть мешок золота, не смеши. И ему тоже пора домой. Кажется, он также перепил саке, раз желание вклиниться в круг сплетников и физически выбить из них любые нелестные мысли — и в принципе любые мысли — о младшем Сенджу ощутимо толкало в спину. Точно пьян, хоть и сделал не больше трех глотков за вечер. Мадара уверен, что пьян почти смертельно, когда, подойдя к Хашираме, чтобы все же попрощаться, слова застревают у него в горле, а взгляд прикипает к белой шее, которую ласкают острые пряди снежных волос. Наверняка мягких, таких, к которым хочется прикоснуться, только чтобы отвести в сторону и открыть больший доступ к коже. К коже, на которой замечательно бы смотрелись следы — метки, но совсем не те, что можно получить в бою. Мадара так и не прощается с Хаширамой, потому что уверен — стоит ему открыть рот, и оттуда вылетят совсем не те слова. А ему нет никакого смысла озвучивать Хашираме (и всем окружающим), что он не считает альбинизм Тобирамы причиной, по которой он может не нравиться кому-либо. И Мадаре, конечно же, в том числе. Ведь есть куда более серьезные причины. Например — его трудоголизм. Да, трудоголизм — намного более веская причина, почему Тобирама может не нравиться людям.