Северного цвета

Надежда на то, что шум Мадаре просто мерещится во сне, умирает, когда звук ударов о дерево становится отчетливо раздраженным, словно находящийся по ту сторону преграды намеревается в итоге просто выбить ее с помощью методичных ударов. Откуда у Мадары есть умения различать удары в дверь на слух — он не знает. Но уверенно может заявить, что стучавший перешел с кулаков на ноги. В мире есть не так много людей, чувствующих себя в праве таким хамским образом нарушать его утренний покой. И, если размышлять согласно методу исключения, гость — не Хаширама. Просто потому, что его стук не способен звучать так нахально. От последнего живого кровного родственника Мадара по наивности ожидал больше любви и уважения. Понимая, что выхода у него нет, Мадара смиренно открывает глаза и идет на шум. Обнаруженный за покосившейся дверью помятый Изуна заставляет брови вскинуться вверх — он выглядит так, будто именно его, а не Мадару только что варварски подняли с теплой постели, и своим видом напоминает о тех временах, когда отец будил их на рассвете для тренировки. Мадара и не подозревал, что найдется еще один человек, способный заставить Изуну покинуть дом в таком виде. — Почему так долго? — на выдохе спрашивает Изуна, словно запыхавшись после бега. — Я надеялся, что ты поймешь, который сейчас час и уйдешь. — Ну уж нет. Я страдал — и ты будешь, — уверенно кивает он. И, видя безмолвный вопрос на лице Мадары, снисходит к объяснению: — Несколько минут назад меня поднял Тобирама — а он, между прочим, считает, что стук в дверь — лишняя трата времени. Так что ты еще должен быть благодарен, что тебя будить пришел именно я. — И как же он тебя поднял? — чувствуя, что настроение портится сильнее, но уже не из-за пробуждения ни свет ни заря в свой выходной день, а из-за слов брата, Мадара скрещивает руки на груди. Как вообще получилось, что Изуне так легко удается называть Сенджу-младшего просто по имени? Они же лет десять друг против друга сражались. Мадара сам был тем, кто изо дня в день выслушивал злые причитания брата, желающего одолеть соперника. А теперь — по имени и так просто? И… с каких пор Тобирама приходит ночью — назвать эти предрассветные сумерки утром даже мысленно не получается — к Изуне? — Стоит признать — более действенно, чем получилось у меня, — недовольно цыкнув, вздыхает Изуна. — Ведь сложно моментально не проснуться, когда над тобой в темноте нависает фигура и что-то говорит о какой-то Академии. И как, скажите на милость, он оказался в его доме?! — Через окно, наверное, — беспечно пожав плечами, вдруг отвечает Изуна на вопрос, который должен был звучать у Мадары только в голове. — Давай, одевайся, оба Сенджу должны уже ждать в Резиденции. Сборы и путь к месту встречи не запоминаются — голова, словно предчувствуя мозговой шторм на предстоящем собрании, раскалывается, а мысли занимает только одно. Почему Сенджу пошел к Изуне? Разве не логичнее было, раз уж вопрос действительно стоит раннего подъема, пойти к нему? Не то чтобы Мадара жаждал выныривать из сна из-за Тобирамы… Но он ведь был и остается вторым в Конохе человеком после Хокаге. Он глава клана Учиха. И если уж Тобираме вздумалось проводить внеплановые совещания и самолично поднимать для этого участников — правильнее было начать явно не с Изуны! — Почему так долго? — с порога спрашивает Тобирама, стоит им войти в кабинет Хокаге. Кажется, сегодня Мадара уже слышал эту фразу. С точно такими же нетерпеливыми нотами. И это совершенно не улучшает и так подпорченное настроение. «Потому что у моего брата есть зачатки приличия», — хочется ответить Мадаре, чтобы точно дать знать, что он в курсе, как Тобирама попал в спальню к Изуне. Но вместо этого он просто одаривает обоих братьев Сенджу взглядом покрасневших — совсем не из-за шарингана — глаз. Увиденное приободряет — по крайней мере, из всей их дружной четверки он выглядит самым свежим и на удивление даже почти выспавшимся. Грузно развалившись за рабочим столом и держась за голову, Хаширама производит впечатление глубоко несчастного пьяницы, все еще не протрезвевшего после празднества — что совсем не удивительно, ведь прошло не больше трех часов после того, как все разошлись по домам. Изуна, все еще взъерошенный, в надетой задом наперед рубахе, выглядит довольно бодро, если за бодрость можно принимать нервозность от незапланированного жестокого пробуждения в выходной. Но все это меркнет по сравнению с виновником их раннего сбора — Тобирамой. Вот кто явно не спал не только этой ночью, но и в предыдущие пару-тройку. Мадаре и прежде не единожды доводилось наблюдать Сенджу в таком состоянии — стоит сказать, откровенно херовом, словно он готовится отправиться на тот свет, состоянии. Удивительно, что он вообще появился на вчерашнем «‎веселом»‎ сборище в честь пятилетия Конохи, ведь обычно, если вспоминать предыдущие разы, он не показывается на людях от слова совсем, когда над чем-то работает. А то, что он что-то в очередной раз изобретает, подтверждают и впалые щеки, и блестящие глаза, цвет белков которых стремится сравняться с цветом радужек, и взлохмаченные, словно в них множество раз зарывались рукой, волосы. И вот так этим прекрасным еще не солнечным и еще не утром Мадара ловит себя на том, что вместо размышлений над предложенным планом Академии шиноби, выложенным Тобирамой на стол, думает о создателе плана Академии шиноби. Точнее, о его трудоголизме. И как он раньше об этом не задумывался и дожил аж до этого утра и этого собрания, прежде чем позволил мыслям течь в правильном направлении? Ведь трудоголизм Тобирамы заслуживает отдельного внимания! Этот вид трудолюбия, присущий лишь одному человеку в мире, всегда был токсичным. От его работоспособности и страсти, с которыми он берется за выполнение любых задач, всем окружающим не остается ничего, кроме как чувствовать себя лодырями и тупицами. А Тобирама эти чувства — наверняка с удовольствием — лишь усугубляет, безмолвно своим видом почти кидая в лицо, что они — все без исключения — делают недостаточно. Даже если и делает это одним только взглядом. Даже если Изуна совсем не согласился с Мадарой, когда тот однажды не выдержал негодования от лицезрения самодовольной рожи Сенджу, выложившего перед ними готовый план водоотвода для всей деревни. Тогда Изуна просто бросил недоумевающий взгляд на него и сообщил, что Мадара явно перегрелся и упустил самое важное — Тобирама в одиночку проделал колоссальную работу и облегчил им жизни, избавив от головной боли. И, уходя, намекнул, что Сенджу разве что выглядел уставшим и явно не спавшим несколько суток, но никак не самодовольным, хотя ему и стоило бы хоть немного почувствовать гордость за себя. Перегрелся тогда явно не Мадара, а Изуна, раз не смог даже со своими глазами — в конце концов, он же носитель вечного мангеке! — увидеть очевидное. Увидеть, что Сенджу специально не спал, чтобы бросить им это в лицо — мол, он такой потрясающий, трудолюбивый, сделал за них всю работу, пожертвовав здоровым сном! Наверняка сделал так, чтобы их устыдить. Напомнить в очередной раз, что работает за десятерых! Мадаре тогда пришлось возмущаться и злиться в одиночку и молча. И, наученный прошлым опытом, он в этот раз молчит, стиснув зубы, вместо плана Академии глядя на черные круги под красными глазами Тобирамы, слушая его охрипший голос, но совсем не слыша, что этот голос говорит. Сученыш снова не спал во имя всеобщего блага и явно кичится этим! Мадара представляет идеальный мир, где ему было бы позволено насильно вытаскивать эту белую гадость из-за стола и буквально привязывать к кровати, заставляя его спать минимум семь часов в сутки, как делают большинство из них — лодырей и тупиц. Неужели Сенджу не может даже позволить себе допустить мысль, что работу можно разделить с кем-то или — о ужас! — и вовсе делегировать? Неужели действительно думает, что никто ни с чем не способен справится, что остальные лишь испортят идеальные расчеты и разработки? То, что план Академии шиноби идеален, Мадара видит с первого взгляда. И чего это стоило создателю — тоже. Но разве стоит себя заживо хоронить ради такой показухи? — Твое присутствие здесь не обязательно. Мы способны разобраться в этом и без помощи. — Брат… — пытается встрять Изуна, глядя на него тем самым взглядом, способным вызвать лишь раздражение, взглядом, пытающимся предупредить, что Мадара на грани того, чтобы пересечь черту. — Ты пытаешься меня выгнать с собрания, которое я и созвал? — резко вскинув голову, Тобирама впивается в него сузившимися, словно перед боем, глазами, явно готовый отстаивать свой трудоголизм в чистом бою не сходя с места. «Это невыносимо», — думает Мадара. «Он — невыносим», — делая глубокий вдох. «Нахер черту». — Мадара просто имел в виду, что ты и так хорошо постара… — но и Хашираму никто не слышит, и он легко позволяет себя перебить, горестно вздохнув и подперев лицо рукой. — Ни в коем случае не выгоняю, просто намекаю, что больше тут твое присутствие не требуется, — подойдя ближе, чувствуя от Тобирамы стойкий запах бодрящих трав, уже давно ассоциировавшихся только с ним, чувствуя на своем лице его дыхание, Мадара обнаруживает лучший вид на красочные хронические отметины усталости на бледном лице. Глядя на измученные, но сверкающие яростью глаза Тобирамы, готового в любой момент вцепиться ему в глотку, чтобы отстоять свой проект и свое участие в нем, Мадара вдруг замечает, как тот держится руками за стол. Замечает, как сгорбилась его спина, словно под гнетом веса ответственности. Внезапно замечает, как он смаргивает, будто пытаясь вернуть себе ясность ума, словно оставаться в сознании — самая сложная задача для него. Буквально впервые видит — позволяет себе увидеть — в его лице истинные чувства, спрятанные за слоем яростного несогласия. Изнутри что-то невидимое резко толкает в спину и перехватывает дыхание. Толкает поддержать, положив руку на плечо, показать, что на него — на Мадару — можно рассчитывать. Толкает открыть то живучее и спрятанное у него в груди, то, что жаждет объять своей заботой. От силы этой незнакомой ранее жажды почти темнеет в глазах. Мадара с неудовольствием понимает, что имел в виду Изуна, когда говорил, что это — совсем не самодовольство. Наконец видит, что это просто любовь к собственной деревне, это просто раздражающая в Сенджу черта — ставить всеобщее благо на первое место. И совсем чуть-чуть осознает, чем каждый раз вызвана его собственная злость при виде истощенного Тобирамы. Дальше так продолжаться не может. В этот раз, сумев заглянуть за завесу, нет ни сил, ни желания спускать подобное непотребство на тормозах. Мадара разом весь как-то сдувается, растеряв с выдохом все негодование. Оставшимся эмоциям и чувствам он названий не находит. — Тебе нет нужды торчать здесь и смотреть на наши сосредоточенные лица, — совсем неожиданно понизив голос, без былой злости, явно демонстрируя отсутствие желания вступать в словесный бой, говорит он. Прислушивающиеся Хаширама и Изуна совсем не волнуют. — Куда продуктивнее будет, если ты сейчас пойдешь домой и выспишься, чтобы с новыми силами отвечать на все глупые вопросы, которые очень скоро непременно возникнут. Ты и так сделал более, чем достаточно, Сенджу. Когда за Тобирамой захлопывается дверь, Мадара готов поклясться, что слышит вздох облегчения — или удовлетворения из-за чужой сговорчивости? — разнесшийся по помещению. То, что этот вздох — его, он не признает. Но со смирением признает, что если бы Тобирама и вполовину не был таким трудоголиком — все рухнуло бы не начавшись. Признает, что хоть сам Сенджу и готов класть на алтарь всеобщего благополучия свое здоровье — к такому оказался не готов сам Мадара. И признает, что злит его лишь собственная неспособность как-то на это повлиять. Возможно, трудоголизм — это не причина, почему Сенджу может не нравиться людям. Но вот то, что его вызывает, — вполне может ею быть.