Золотая грёза

В один из своих волонтерских дней, сквозь дрему, Миша услышал звон фарфора. Аккуратный звук. Кто-то очень старался его не разбудить, разливая напиток по чашкам, но экранированная комната колыбели представала собой одно большое помещение с несколькими диванами и столиками у кресел. Глухо простучали каблучки по ковровому покрытию, еще одни шаги были и вовсе почти не слышны. Посетители устроились в креслах у окна, там, где плотные шторы закрывали вид на Полис, подальше от Мишиного дивана. Раздергивать плотные занавеси они не стали, благодаря чему Миша так и не выплыл из сна, воспринимая реальность опосредовано, краем сознания. — Не знала, что ты вернулась. Тихий голос принадлежал Рене — одной из смотрителей Колыбели. Именно она курировала всех волонтёров программы. Уже много лет как. — Я сама не думала, что вернусь. Второй, удрученный, голос был Мише лишь смутно знаком. Он не помнил имени его хозяйки, Миша смутно ее помнил. Девушка уходила из программы примерно в то же время, как Миша в нее пришел. Они пересекались всего раза три, но ее советы он помнил до сих пор. Вообще текучка волонтеров в Колыбелях была не большой, но стабильной. Редко кто годами продолжал ходить и помогать спящим, еще реже встречались те, кто делал это регулярно, один-два раза в неделю, не пропуская смены. И если и уходили, то обычно не возвращались. Это было слишком тяжело. — Я вернулась не как волонтер, а как родственница спящей. — Ох. Так та девочка вчера? Мне показалась знакомой фамилия. — Да. — Мои… нет, я не буду приносить соболезнований. — Рене, судя по звуку, отставила чашку на столик. — В первый месяц у нее все шансы проснуться. Услышать тебя и очнуться. Вернуться в реальность. — Где я ошиблась? Чего не смогла ей дать? — Голос собеседницы Рене упал в еле слышный шепот. — Что она предпочла грёзы реальности? Предпочла ложь фантазий? — Не вини себя. Это просто ошибка, она скоро проснется. Не может не проснуться. Ты же проснулась. — И поэтому мне страшно. Я помню, как сильно завлекает идеальный мир, построенный меморией, что крутится вокруг тебя. Мир, где нет трудностей, где тот, кого любишь ты — любит тебя. Слишком сильная тяга. — Не сильнее тебя. — Убежденно ответила ей Рене. — Не сильнее твоей дочери. — Надеюсь. После Миша вспоминал этот случайно услышанный им разговор каждый раз, когда заваривал себе на ночь подаренный чай. Или когда отказывал себе в этом. Потому что в последние недели руки тянулись к заветной коробочке все чаще. Потому что он начал понимать спящих. Действительно понимать их нежелание проснуться. После того, как дедушка пропал, Миша два года провел в системе сирот, но после совершеннолетия, больше не мог оставаться на попечении Полиса. Конечно, его учеба была оплачена заранее, и Миша даже ее закончил, вот только заниматься часами, как мечталось когда-то, не мог. Руки тряслись. Потом, конечно годы спустя, это прошло, Миша вернулся к любимому делу, пусть не как к работе, а как к хобби, хоть ему до сих пор иногда писали с предложениями часовые мастерские Полиса, но тогда, сразу после совершеннолетия, ему нужна была работа, и он выбрал Отель Грёзы. Там и платили достойно, выделяли жилье, и самое главное, можно было прикоснуться к Вселенной, пусть и через призму рассказов путешественников. Через восприятие людей со всех обитаемых систем узнать, что именно когда-нибудь Миша сможет увидеть собственными глазами. Что сможет попробовать, ощутить, услышать. Именно эта жажда была тем, что заставляло Мишу цепляться за реальность даже в худшие дни, что приносили с собой опыт, которого он бы никогда не хотел касаться. Ведь мемория во снах создавала видения исходя из памяти спящего. В ней не могло быть ничего нового, неизведанного. Но в последнее время, так часто, Миша видел во снах то, чего не мог видеть по определению. В реальности он никогда не пробовал и не ощущал, не видел того, что приносили с собой сны. За прошедшие месяцы во снах он узнал, как пахнут ромашки, эти маленькие цветы с желтой серединкой, каковы на вкус помидоры, овощи которые на Пенаконию никогда не ввозили. Воспоминания ощущались реальными, даже слишком. Миша теперь знал, что горы на другом берегу озера будут казаться синими, потому что на них растет хвойный лес и что вода в таких водоёмах вовсе не соленая, но и держаться на ее поверхности куда сложнее. Что на Солнце, там, на естественных планетах, где атмосфера создана природой, а не тарраформированием, может сильно влиять на кожу. Затемнить ее, как в случае с господином Воскресенье или обжечь, как случилось с Мишей. После чего та стала красной и горячей, а фантомные ощущения солнечного ожога сопровождали Мишу даже в реальности еще несколько дней. Больше Миша не пренебрегал во снах защитой крема, предлагаемой господином Воскресенье, даже если это означало, что чужие руки будут касаться его голой спины. Миша просто закрывал глаза, а после быстро бежал в воду, не оборачиваясь, какой бы прохладной она не была. Еще благодаря грёзам Миша узнал, что такое гроза. Пенакония когда-то, до Семьи и Шипе, была рабочей тюрьмой. На планетарный астероид, крутящийся у небольшой, угасающей звезды привозили тех, кто должен был работать на добыче полезных ископаемых. Терраформирование естественно было минимальным. Больше похожим на создание огромной станции в толще пород, закрытой щитом удерживающим кислород, чем на полноценное создание планеты. Поэтому на Пенаконии не было дождей, снега или уж тем более гроз. Небо было матово белым днем и темным ночью. Иногда стелились туманы из-за перепада температур, но не более того. Гроза была прекрасна. Темное небо, нависшее над темно-зеленым лугом, вспышки молний и разрывающий тучи гром. Гроза пахла свежестью, озоном, как объяснил господин Воскресенье, влажностью дождя и обновлением. Такие сны, полные новых впечатлений были прекрасны. Но больше всего Миша любил вновь оказаться в саду. В той уплетенной плющом беседке, на полу которой было свито гнездо из пледов и подушек. Иногда, он оказывался там один. Тогда Миша зарывался в мягкие ткани, укутываясь по горло и дремал, слушая пение птиц. Но чаще всего его или ждал там, или присоединялся к Мише чуть позже, господин Воскресенье. В беседке он всегда был одет по домашнему. Во снах Миша господин Воскресенье вообще мало напоминал себя публичного, которого можно было увидеть по телевидению или в холле Отеля. В Мишиных снах он чуть сутулился, небрежно забирал волосы, закалывая их стилусом от рабочего планшета, но выглядел таким живым, совсем не похожим на божество из реальности. И поэтому, Миша с каждым сном влюблялся только сильнее. В этого господина Воскресенье. С которым можно было говорить обо всем на свете, который улыбался ласково, и даже если хмурился, то никогда Миша не чувствовал, в этом свою вину. В конце-концов, господин Воскресенье стоял на вершине, а это явно было сопряжено с огромными усилиями и множеством трудностей, которые даже в голову бы Мише не пришли. Но лицо его всегда смягчалось, если Миша присаживался рядом, прижимаясь боком или укладывая голову ему на колени, перед этим забрав из рук господина Воскресенье рабочий планшет, и отложив его экраном вниз на дощатый пол. Хмурое, озабоченное выражение лица его смягчалось. Сквозь него проглядывала умиротворенная благодарность с легким оттенком озорства в том, как господин Воскресенье приподнимал бровь… И в эти моменты Миша совершенно не хотел просыпаться. Никогда. Не проснуться казалось таким желанным, чем-то совершенно необходимым, но Миша знал — это будет предательством. Даже не уроков дедушки, самого себя. Собственных мечт, тех лет, что он прошел, ради их исполнения. Не проснувшись, Миша бы предал самого себя. И то, как сильно он хотел этого пугало сильнее, чем одиночество, ненужность и бессилие вместе взятые. Прошлым вечером Миша выпил последнюю чашку подаренного чая. Пустую коробочку протер сухой салфеткой, чтобы оставался едва заметный чайный, медовый аромат на стенках, вложил в нее законченные часы. Сон ему приснился замечательный, но Миша все равно проснулся от будильника и, вытирая предплечьем слезы, даже не умывшись, стал собирать вещи. Уложился в полчаса — у Миши никогда не копилось много одежды, а чемоданчик с инструментами был едва ли не больше, чем сумка с личными вещами. Отправив в кадровый отдел заявление на отпуск с дальнейшим увольнением, он закинул карту-ключ смотрителю, ему же сдал форму портье. Пешком спустился на самый нижний этаж, пока считал ступеньки, на телефон сбрякало сообщение о выплате отпускных и оставшейся платы на неделю. Внизу он посмотрел на позолоченные двери Отеля, запоминая, улыбнулся и пошел к такси, больше не оборачиваясь. Дорога заняла немного, не больше двадцати минут. Дверь в общий холл высотки открылась по отпечаткам пальцев. Квартира дедушки принадлежала ему, из базы его не удаляли, просто… Мише было невыносимо находиться в ней одному. В этих больших комнатах, предназначенных для большой семьи, и раньше было немного неуютно, когда родителей не стало, и они остались вдвоем, после пропажи дедушки же… Миша навещал квартиру раз в два-три месяца, стирал пыль с поверхностей, перекладывал некоторые вещи, просматривал старые альбомы, но никогда не оставался ночевать. А теперь… Миша поставил сумку и чемоданчик на пол, вытащил из кармашка коробочку с часами и вышел, закрыв дверь. Стоило прогуляться до почты. Отправить подарок, сказать «спасибо». Без этих снов Миша бы никогда не решился повзрослеть окончательно. Без них бы не узнал, как сильно можно… Конечно, в реальности господин Воскресенье даже не знал, кто Миша такой, но это не значило, что он не достоин подарка. Для Миши его существование, его образ, обратившийся в Грёзу, стал стимулом и радостью. Такой, которую невозможно забыть. И за это Миша хотел его поблагодарить. Подарить что-то, что господин Воскресенье, возможно будет использовать. Держать в руках. Таких горячих ладонях, пока Миша узнает на самом ли деле снег хрустит под шагами, а гроза пахнет озоном. Да.