***
— Та-ак.. — слышится, как в чужой голос сначала наполняется энтузиазмом, постепенно утихающим в никуда. Карминовые глаза пробегаются по содержимому холодильника и разочарованный вздох не заставляет долго ждать – скоро вырывается из груди Кавеха. — Ты ешь вообще? — А по-твоему нет? — аль-Хайтам даже носа не высунет из-за книги. В конце-концов, он что, маленький мальчик, чтобы его отчитывали за его рацион питания? Ведь, вообще-то, помимо недавно заказанных роллов, коробки с пиццой ещё с прошлой недели, там ещё был какой-то салат и даже панкейки, которые были самые свежие – вчерашние. — Там есть еда, если ты не видишь. — Это ты называешь едой? — Кавех резко оборачивается и судя по выражению его лица, не очень-то он доволен этим ответом. И аль-Хайтам встречает его невозмутимым взглядом, наконец то оторванным от книги, на что Кавех сначала набирает побольше воздуха в лёгкие и молниеносно выдыхает, понимая, что бессмысленно что-то говорить. Он возвращается к холодильнику и какое-то время рассматривает его, после чего принимается опустошать, выкладывая всё то, что аль-Хайтам называл едой, на стол и кухонные тумбы. — Иди воду набирай. И аль-Хайтам сначала сидит в непонимании, думая, что Кавех просто прикалывается, однако продолжительный зрительный контакт сказал всё за Кавеха.***
Ладно, в целом, эта процедура нисколько не помешала – помимо платы за аренду они договорились, что разделят домашние обязанности и будут оба поддерживать в доме порядок. Бывало, по приходе домой делать вообще ничего не хотелось, особенно после того, как весь мозг выели всё, кому только не лень, зато Кавех, так удобно работавший из дома, везде понемногу прибирал, так что о чистоте можно было не париться. Единственное – по-прежнему был вопрос о еде, потому что рацион аль-Хайтама, состоящий из чего-то лично приготовленного и растягиваемого на неделю и полуфабрикатов не очень гармонировал с кавеховским. И аль-Хайтам придерживался своих правил – не менять ничего ради кого-то, когда и так всё неплохо. Ровно до того утра, как он проснулся и ощутил витавший в воздухе аромат чего-то сладкого. И стоило ему приплестись на кухню, чтобы прояснить, что происходит, он понимает, что в системе есть небольшая поломка. — Ва-а-ау, — Кавех самодовольно улыбается, переворачивая очередной панкейк, а после ставя тарелку с уже приличной стопочкой на стол. — Все-таки пришел. Доброе утро, вот тебе нормальный завтрак. Силь ву пле, прошу. — Какая доброта, а. Спасибо, — хмыкает аль-Хайтам в ответ и берёт пробу – действительно вкусно. Кавех с ухмылкой наблюдает за этим, будто маньяк, ждущий, пока жертва наконец-то откусит кусочек с ядом и пожалеет об излишнем доверии. — Вкусно, конечно, но какой повод? Если не ошибаюсь, то сегодня я готовлю, а ты моешь посуду. Или ты решил взять на себя и то, и другое. — Мечтай, Хайтам. Я твой сосед по квартире, а не комплекс услуг по уборке и готовке. Приготовил, потому что меня уже достало однообразие твоего холодильника. Нет, готовишь ты нормально, просто делать это стоит.. хм.. чуть по-другому, — Кавех делает две чашки кофе и ставит на стол, присаживаясь напротив аль-Хайтама. — Возьми те же панкейки. Вкуснее всего они свежие, только снятые со сковороды. Конечно, если разогреешь в микроволновке, вкус не сильно ухудшится, но долго они в холодильнике не простоят не потеряв своих вкусовых свойств. Их потом даже есть невозможно, поэтому готовить их лучше в размере порции на одно утро, максимум два, когда разогреть можно, — Кавех прерывается, чтобы сделать глоток, а после продолжает: — И вообще, лучше не злоупотреблять полуфабрикатами. Тебе же проще будет приготовить простейший салат или ещё что-нибудь. — Ага.. — аль-Хайтам приоткрывает рот, вопросительно глядя позади Кавеха. — А у тебя там ничего не горит? И тут же слышит отборный мат и спешную возню у плиты, и сам для себя понимает – определённо что-то идёт не так.***
Что-то определённо шло не так, потому что аль-Хайтам изначально поставил себе за правило – пусть они с Кавехом и были одногруппниками и сохранили дружеские отношения, но потакать чужим прихотям он уж точно не собирался – приготовление еды успешно забывается, поскольку, как выяснилось, до проблем с желудком ввиду неправильного питания было недалеко. Однако аль-Хайтам по-прежнему придерживался своей системы жизни. И она, почему-то, опять давала трещину. Потому что крадущийся в очень странной манере в зал Кавех, почему то так и не снявший промокшую после ливня куртку, оказался поинтереснее очередной книги. И, к несчастью Кавеха, зрительный контакт случился именно тогда, когда он уже почти пробрался в комнату. И – о Архонты – в момент такой напряжённой тишины из-под куртки раздалось предательски громкое "мяу". А аль-Хайтам нервно поглядывает на трещины той идиллии, которой всю жизнь придерживался. — Это что? — он прожигает взглядом Кавеха, который нервно кутал маленький комок слипшейся от влаги шерсти в полотенце. — Слушай, я могу всё объяснить, — блондин, кажется, стараясь оставаться спокойным. — Он сидел прямо под машиной, совсем замерзший и промокший. Разве можно было его оставить? Аль-Хайтаму сказать нечего, потому что Кавех так беспардонно закрепляется в его жизни, буквально становясь исключением из всех правил. Потому что аль-Хайтам настолько старался сохранять свой суверенитет, но из этого ничегошеньки и не вышло – лишь дополнительные четыре пушистых лапки в квартире. Он успокаивает себя тем, что Кавех наверняка ещё опомнится и, пусть и скрепя сердце, отдаст спасенного в приют, даже не думая о том, что трещина лишь расползется шире.***
И ладно, пережить кошачье мурлыканье в квартире аль-Хайтам мог. И новые рецепты чего бы то ни было тоже мог пережить. И даже требования в ласке Мехрака – так Кавехом был назван малыш с кремовой шерсткой – аль-Хайтам мог принять. И сам Кавех, которого Хайтам успел застать за уборкой в его, аль-Хайтама, наушниках – кажется, сейчас уже ничто не могло совсем обезнадежить его. Кроме того, что прямо сейчас он позволял использовать себя в качестве подушки – Кавех был так увлечён фильмом, что уснул, удобно подмяв под себя полулежащего аль-Хайтама, который почти всё внимание уделял книге, уже давно выпавшей из рук. Кроме того, что каким-то образом они сначала обзавелись собственным секретным рукопожатием, а после в целом то сделали нечто на подобие личного языка жестов – и понимать друг друга стало странно просто. Кроме того, что Кавех заставлял впускать по утрам свет везде, где только можно – "ведь жить в темноте невозможно, и если он продолжит читать и выполнять бумажную работу в полумраке, то глаза ему спасибо не скажут за излишнее напряжение". Кроме того, что аль-Хайтам, обычно игнорировавший любые посторонние звонки, за исключением каких-то разговоров по рабочим моментам, поставил отдельный рингтон для контакта Кавеха. Кроме того, что по выходным после очередного вечернего сеанса просмотра фильма, который предложил Кавех, аль-Хайтам, просыпаясь, не желал вылезать из-под теплого одеяла, которое изначально принадлежало только ему – и на которое заявил свои права Кавех под предлогом того, что только под ним можно было нормально согреться — даже после того, как аль-Хайтам купил несколько одеял, которые должны были оказаться даже теплее, чтобы блондин обратил своё внимание на них, а то самое, зелёное, вернул аль-Хайтаму. В конце концов, кроме того, что аль-Хайтаму приходится признать самое страшное – Кавех прирос к нему безвозвратно, и что более всего пугает — сердце предательски трепещет каждый раз – и аль-Хайтам отчаянно уверяет себя – не от Кавеха. Точно не из-за Кавеха он в последнее время сам не свой. Точно не поэтому обычно чуждая ему тактильность откуда-то вырвалась с такой мощью, что сбила с толку. И мимолётные касания подушечками пальцев чужих костяшек, и стояние бок о бок во время готовки завтрака – все сбивало с толку. И как Кавех смотрел своими карминовыми глазами, пока ворчал что-то аль-Хайтаму про лихорадку и посещение врача, напоминая ими рассвет и первые лучи алого зарева, которые каждый день встречали аль-Хайтама в окне. И как откровенно завораживал смехом на невнятное бормотание аль-Хайтама в ответ, который будто бы находился под влиянием гипноза – смотрел долго-долго, разглядывая каждую крапинку в радужке игривых глаз и лишь руками почесывая за ушком у мирно устроившегося на коленях Мехрака. И идиллия сохраняется ровно до того момента, как Кавех насильно запихивает ему в рот градусник.***
И как бы то ни было, но аль-Хайтам просто не мог раскрыть всё то, чем кишило сердце. Даже если бы был шанс на взаимность. Даже если бы исход не был бы таким ужасным, каким его представлял себе аль-Хайтам. И даже от близких друзей не укрылась смена поведения – а как им было рассказать? Ведь аль-Хайтам даже не знал, как это назвать. Глупость? Или счастье? А может любовь? Удивительно, но будучи тем, у кого в жизни были основные правила для нее, у него так и не нашлось названия для странного чувства, от которого в жар бросало, а ноги ватными становились. И всё идёт гладко вновь ровно до одного момента – когда все принципы аль-Хайтама были разрушены именно в том месте, куда втиснулся Кавех. И чтобы потешить себя самого, аль-Хайтам делает глупейшее – фотографию Кавеха кладёт в бумажник. Он не был суеверным – до этого дела не было. Но осознание того, что он может так делать, облегчало тот камень, давивший на сердце, и даже заставляло чувствовать, что всё правда – в его окружении не редкость видеть фотографии второй половинки в бумажнике. И все идёт просто отлично, пока бумажник не теряется. Аль-Хайтам не переживает за его содержимое – там была всего-то мелочь, а карта у аль-Хайтама обычно была в более доступных местах – главное фотография. И чувствует некий укол сожаления, когда очередным вечером встречает Кавеха, пришедшего со встречи с клиентом. И, кажется, вот оно – самое несуразное, что могло произойти. Аль-Хайтам встречает отпускает Мехрака с колен, и тот семенит к ногам Кавеха, чтобы потереться о них и получить очередную порцию ласки. А Кавех, наконец вымыв руки, проходит в кухню, с интересом разглядывая стейки и гарнир к ним, приготовленные аль-Хайтамом. — Выглядит аппетитно, — подмечает он, но тут же замечает взгляд аль-Хайтама, — А вот ты что-то совсем никакой. Я правда говорю – ты не заболел ничем? — Не неси ерунды, — помотал головой аль-Хайтам в ответ с невозмутимым выражением лица. — Что у тебя нового? Как встреча? — А-а – никак, ничего необычного, — Кавех безразлично махнул рукой, как вдруг резко дёрнулся, что-то промычав, и потянувшись к сумке, откуда выудил – о Архонты, аль-Хайтаму сейчас плохо станет – бумажник. Его потерянный бумажник. — Смотри, нашёл чей-то сегодня у кофейни рядом. И я это, заметил тут.. И едва открывается злосчастный бумажник, а аль-Хайтам уже чувствует, как вспотевают ладони, он резко выдаёт: — Это мой. И он прямо-таки чувствует, как щеки заливает румянец, а лёгкие сдавливает от стыда и смущения. И смотреть на Кавеха он не может – ведь как ему объяснить то, что он таскает в своём бумажнике фотографию соседа. Соседа – никого более. И приходит в недоумение, когда сосед заливается смехом – тем самым, от которого у аль-Хайтама мурашки по коже. И он не понимает, в чем причина такой реакции Кавеха ровно до того момента, как тот показывает ему уже свой бумажник. И – аль-Хайтам не знает, как это назвать – но видя собственную фотографию, он тоже невольно смеётся.