Только ты

Оставить свою отчужденную семью во имя Бессмертного Пророка оказывается на удивление просто. И вероятно, не последнюю роль в этом сыграло то, что некогда любящая и поддерживающая мать Эймонда, теперь и взгляда на него поднять не могла. Когда бы он ни пытался заговорить с ней или хотя бы приблизиться, она только хваталась за висящие на шее ожерелье с Семиконечной Звездой и начинала безостановочно молиться. В последние дни перед его уходом все только усугубилось — Кристон Коль, человек, которого Эймонд некогда считал своим наставником и другом, окончательно убедил ее, что мертвым место среди мертвых. С его же подачи она вложила немалую долю семейного капитала в политическую кампанию человека, пропагандирующего изоляцию, а то и казнь живых мертвецов. И даже клятвенные заверения Хелейны в том, что Эймонд не мертв, больше не мертв, не убедили ее отступиться. Так что да, оставить свою семью ради Бессмертного Пророка было легко. Стать одним из его Апостолов тоже. День за днем проповедовать его учения и собирать вокруг себя толпы последователей — уже сложнее. Эймонд никогда не обладал природной харизмой, присущей некоторым членам его семьи, и не любил находиться в центре внимания. Но он справлялся. Едва ли не каждую неделю приходил кто-то новый. И как минимум половина оставалась насовсем, а то и приводила кого-то еще. Так что Эймонд быстро стал в некотором роде популярным, а по меркам местных властей еще и опасным. Ни единожды он задавался вопросом, что тому причина. Религиозная мать, так или иначе привившая ему «умение следовать догматам и мимикрировать под порядочного гражданина» (как некогда любил характеризовать это Эйгон) или отсутствие глаза, потерянного еще при жизни, придававшее ему то ли мученический, то ли воинственный вид. Узнай о размышлениях Эймонда племянник, наверняка хохотал бы до упаду. И здесь, пожалуй, начиналась самая сложная часть. Еще в больнице, едва его вылечили, превратив из безмозглого зомби, жаждущего чужой плоти, в «частично мертвого», Эймонд принял решение не искать его. В конце концов, сказал он себе, ты нанес достаточно урона еще при жизни. Ему нравилось думать, что это здравый смысл и благородство, которых ему недоставало прежде, однако в глубине души он знал, что дело в банальном страхе. Не в страхе быть отвергнутым, нет. Эту кару он принял бы без возражений, с благодарностью и смирением раскаявшегося преступника, получившего заслуженный срок. Его страх был куда более разрушительным и фатальным. Он боялся, что в отличие от него, Эймонда, Люк не вернулся к жизни. Что могила его племянника не пуста и разрушена изнутри, подобно его собственной, а по прежнему хранит останки некогда прекрасного жизнерадостного юноши, что ушел из жизни так непозволительно рано. И будь это так, Эймонд бы точно не выдержал, как не выдержал все эти годы назад. Поэтому неведение было предпочтительней. И даже так, он не мог задушить в себе надежду до конца. Перемещаясь от города к городу, от последователя к последователю, от границы к границе, Эймонд не мог не искать племянника. Среди толп новоприбывших. Среди случайных прохожих или около-знакомых лиц. Даже на рекламных билбордах и экранах многочисленных гаджетов. Со дня их последней встречи прошло почти четыре года, и все, что Эймонд знал тогда и сейчас — племянник умер за несколько месяцев до него самого. У Эймонда даже не хватило духу явиться на похороны. Как теперь не хватило духу явиться на порог дома сводной сестры. Поэтому он ждал. Хорошо это или нет, живые мертвецы не старели и не изнашивались со временем. И однажды, еще почти полтора года спустя усилия Эймонда наконец окупились У него был всего один здоровый глаз, а волосы, глаза и кожа племянника выцвели, лишившись своего природного пигмента, как у всякого живого мертвеца, и все же Эймонд не мог ошибиться. Он стоял вполоборота, ссутулившись и засунув руки в задние карманы поношенных джинс, и что-то яростно объяснял смутно знакомому пареньку, явно ничегошеньки кругом не замечая. Мог ли это быть повзрослевший Эйгон-младший рядом с ним? — Люк, — позвал Эймонд внезапно осипшим голосом. И уже громче, да так, что на его зов среагировали сразу несколько человек: — ЛЮК! Племянник поднял голову, и теперь даже в движениях угадывалось безошибочное узнавание, прищурился, явно не веря своим глазам… Значит, он не искал меня намеренно, осознал Эймонд не без горечи. … а когда понял, кто перед ним, тут же развернулся и побежал вон из шатра, вот уже не первую неделю служившего пристанищем Эймонду и другим последователям Бессмертного Пророка. Но если мальчишка всерьез думал, что его побег или даже заступивший дорогу племянник помладше станут для Эймонда препятствиями на пути к нему, то сильно ошибался. Эймонд просто переставил Эйгона-младшего с места на место и припустил быстрее прежнего. Чтобы выскочить из шатра на полной скорости и едва не проскочить мимо «вожделенной добычи». Оказалось, Люк больше никуда не спешил, напротив, встал неподалеку, словно бы в ожидании. — Люк, — тупо повторил Эймонд. Люк красноречиво промолчал, нервно ковыряя гравий носком кроссовка. — Ты не убежал, — с каждым произнесенным словом Эймонд чувствовал себя еще тупее прежнего. — Я решил, что бежать бессмысленно. Мы потратим лишнее время и усилия, но рано или поздно ты все равно своего добьешься. Так что, давай. Скажи, что хотел сказать, и разойдемся каждый своей дорогой. Эймонд озадаченно нахмурился и наконец приблизился к племяннику. Тот реагировал совсем не так, как того ожидал Эймонд. Он был готов к крикам, обвинениям, даже драке. Но неохотное смирение? Это выбивало почву из-под ног и даже немного пугало. — А что если я не хочу расходиться? — осторожно поинтересовался Эймонд, приближаясь еще чуточку ближе. Люк тоже нахмурился, явно заметив маневр, но ничего с этим не делая. — Тогда что тебе нужно? Теперь каждая частичка Люка, будь то голос, вздернутый вверх подбородок или сжатые в кулак руки, говорила о вызове. Боги, как же он скучал по этому. — Ты, — просто ответил Эймонд. И не раздумывая больше ни секунды, преодолел последние разделяющие их миллиметры и что есть сил обнял племянника поперек туловища. — Ты. Только ты. И вот теперь, словно прорыв старой водонапорной трубы в Эймонда посыпались обвинения и проклятия. Люк пытался вырваться и кричал, что это вообще-то он, Эймонд, его бросил. Что это он хотел чего-то большего и настоящего, с кем-то более достойным. С кем-то, кто способен дать ему детей, и кого одобрит его мать. И что, если он вдруг забыл, Люк по-прежнему не способен ни на то, ни на другое, теперь даже больше, чем раньше. И как это иронично, что Эймонд из всех людей проповедует открытость, принятие себя такого и превосходство Восставших над живыми, хотя всю свою сознательную жизнь провел в шкафу и даже самого Люка хотел туда запихнуть. Люк говорил и говорил, сначала крича, потом переходя на шепот, пока наконец не выдохся и не затих окончательно, а Эймонд мог лишь жаться к племяннику ближе и крутить в голове одну единственную мысль: если бы живые мертвецы могли плакать — он бы сейчас рыдал в три ручья. И что-то подсказывало ему, что Люк тоже.