Мадригал

                                         Атрей возмужал, вытянулся, остался таким же гибким, привлекательным. Стало больше рун, старые – словно стёрлись, истончились. Как и все, что когда-то было между ними.       Атрей больше молчит, но отвечает взаимностью, и Кратос учится говорить с ним на другом языке. На языке, который подходит им обоим. Который запрещен в их случае. Который не зря называют языком любви.       Атрей посещает Долину Великанов с отцом и молчит тяжелее, чем дома. Кратос осторожно помогает ему завязать тонкую тесьму, разошедшуюся на его бедре, которым он задел острый камень.       Дом Атрею все ещё дорог и любим, он обходит его по кругу, часто трогает ссохшееся дерево и обновленное новое. Улыбается своим мыслям, у него блестят глаза, и Кратос, он... Он ставит воду для его омовения, оставляя для них тишину. Атрей в благодарность касается лбом его лопаток, молчаливо оценивший, немного расслабившийся.       Атрей встречает ночь в своей спальне и вдруг находит старые записи и рисунки. Детские, неряшливые, ещё не четкие и совсем не поставленные. Каждый он любил всем сердцем.       Вышколен и выброшен, жаль, был не нужен.       Что ребенком, что юношей, что взрослым, Атрей всегда был таким осторожным. Всегда так быстро принимал, что люди думают о нем лишь худшее, и так легко закрывался в себе. Так было трудно его любить, и еще труднее ненавидеть. Кратос не справлялся.       Атрей маленький, юный. Пришло время посмотреть на то, как он видел отца. Он всегда смотрел, и ему всегда было плохо от того, что он видел.       Он не спал. Совсем.       Он не ел. При нем никогда.       Он держался скал, защищая спину сына. Своя – оголенная кость.       Он рассказывал о прошлых сражениях, смурной. Стена, монолитная, неперерости.       Он шил ему одежду, он учился для него готовить, у него всегда были травы для настоя от болезней, он убаюкивал его, храня сон, он тревожился, такой большой и сильный.       Стоило только указать ему, что он не справлялся (Атрей тоже умел больно колоть), как он становился ещё старше, умирая каждый раз заново, но никогда не говорил об этом вслух. Он отстраивал дом и он писал стихи, чертил карты, добывал руду, чинил для людей мосты, сворачивал горы и просто- Просто был тем, кто любил. Кто все ещё умел любить эту жизнь. И Атрей не был ее частью, он был ее центром.       Атрей лишь надеялся, ещё тогда, в более младшем возрасте, что отец сможет полюбить ещё. Ещё хоть раз.       Он вдруг касается своих щек, кидая взгляд на дальний угол, вспоминая, как отец утешал его, как слушал, как жалел и как ждал.       В его сердце все ещё было место для него.       Только для него в нем место и было.       Все говорили, что Кратос жесток, ведь прогонял разбойников, истязавших людей у стен Асгарда, – не зная, что он спас тысячи детей, в том числе и самих воинов. Что зол, ведь резко отбросил любые просьбы о помощи от Сиф – не зная, что он уже оставил им часть земли Ванахейма, договорившись с Фрейей. Что смертельно опасен, ведь убийцей он никогда не отступался и всегда доводил задуманное до конца – пожалуй, это было неоспоримо.       Но ведь они не знали, никто не знал, что он скучает и расстраивается, теплит надежду и смягчается воспоминаниям, борется с горечью и титаническим весом обломков чужих надежд.       Что спасается он лишь в тишине ночи, в теплом отблеске закатного солнца, читая старый пергамент.       Целует пальцы своего ребенка, нежа кожу. Видит будущее только в глазах синих-синих. Расслабляется под одними руками. Живёт ради одного сердца.       Почему-то именно сейчас он вспомнил то время, когда Рагнарёк только наступал.       Кратос тоже вспоминает ту ночь, Атрей знает. Он сам, ещё юный и вспыхивающий от одной искры, проник в комнату отца, отведённую ему в доме Древа. Вспоминает, как отец встретил его, пристально смотрел, острый и скупой.       «Сын».       Тогда у Атрея не было сил на ещё один серьезный разговор. Ни на какой разговор их уже не хватило.       Действия – приоритет.       Кратос не позволял себе целовать щеки Атрея в одну долгую-долгую ночь, когда все казалось провальным. Он хотел. Атрей знает. Но тогда Кратос был упрямее мула, он стерег их связь, не желая обличить мысли в слова.       Ночь была долгая, Атрей ласкал его тогда, гладил грудь и напряжённую линию живота, нежил руки и лицо и не мог насытиться. Тогда отец не препятствовал, потому что был рад, что он вернулся. Но он не отвечал, холоднее с каждым новым шагом сына, и даже самые потаенные желания остались при нем.       Тогда сын был далек от него, несмотря на близость.       Они много времени упустили и ещё больше у них впереди было, чтобы наверстать. Последние мысли заставили задуматься о другом: отец никогда не давал ему надежду на развитие их связи. Да, они почувствовали влечение рано, слишком рано, и никто не был готов. И если Атрей отвлекал себя войнами и чужим спасением, то Кратос продолжал его любить и его же спасать, поставив в основу приоритета.       Тогда вдруг он осознал, что ему всегда было куда возвращаться. Даже когда казалось, что многое закончено, что все оборвалось, прервано звено, это было неправдой.       Ведь самая лучшая связь – это связь с умным мужчиной. Если его мысли глубокие, если он начитан, как Хранитель основы основ, невпечатлительный, как император империи, признающий и обучающий, невероятно привлекательный вселенной внутри. Внимательный, трепетно берущий главное на себя: заботу о близком не за заслугу и в услугу долга, а как неотъемлемые желание и потребность... Но с ним тяжело. Он сложный. Это нужно учитывать. Думать Атрею было необходимо ещё десятилетие назад, нужно было, нужна ли им эта связь, или не стоит воина даже окликать.       — «Ты точно в порядке?» — спрашивал отец накануне. Смотрел сверху, осторожный. У Атрея есть все основания полагать обратное, поскольку он очень долго готовил себя к возвращению, ускорял путь накануне, а также прекрасно осведомлен о том, что Кратос давно не переживал. Давно живёт без ежесекундного желания обернуться. Но он ждал его, и он терпелив. И Атрей благодарен.       — Ничто не заканчивается поэтично. Оно заканчивается, и мы сами превращаем все в поэзию, — как-то вечером говорит ему Мимир открыто, не желая давить на Атрея. Поэтому она так нравится отцу, понимает Атрей, рассматривая пополнившуюся библиотеку в гостиной. Мимир, не впечатлённый его молчанием, уверенно продолжил, делая вид, что читает свитки от Тюра: — Только даже самый лёгкий путь содержит в себе все то, что мы поместили в книги. Отчаяние, скуку, разочарование и кровь. Не было и раза, чтобы вся эта кровь была красивой. Она была просто красной, братец.       Кратос же говорил когда-то — когда они научились наконец друг с другом разговаривать, — что близкое знакомство со смертью оставляет после себя много разных последствий. Часто – пожизненных.       Атрей не знает, почему все их слова только сейчас смогли повлиять на него. После всего, что было, и никогда до его ухода. Неужели он был настолько юн и глуп тогда, и потому-то ему и понадобился свой путь, чтобы вернуться к тому, с чего он и начинал?       Он никогда не признает вслух, что Мимир, черт побери, был прав.       — Жизнь ломает каждого, Атрей, — Фрейя улыбается ему, лишь взглядом обещая, что дальше будет лучше. Она перекладывала оружие, подготовив его для юных ванов и асов – она все чаще стала им преподавать, отыскав в этом свою отраду. Он почувствовал себя, словно ему снова десять и он смотрит на нее, как на всесильную волшебницу. — Ломает даже самых добрых, самых нежных и самых храбрых. А кого не может сломать – убивает. Не имеет смысла скрывать и стыдиться. Нужно собирать все, что потерял при ее ударе и начинать заново. Но уже зная, как идти, какую дорогу выбрать и к кому держать путь.       Это тоже для него много значило.       Все вокруг считали, что он гордится своим наследием и самим собой. Все вокруг считали, что он не обуздал беспрекословную уверенность в себе. Но никто не знал, что весь его путь он только и делал, что оплакивал хвост из расширяющегося кладбища и в его действиях непоколебимых он сам варится в полном отсутствии знаменитой самоуверенности настолько, что грань без микроскопа разобрать невозможно. Они так думали, отпустив его, оправдывая, а ему ничего не осталось, как плотнее приставить маску к лицу, чтобы она стала совершеннее.       Лишь отец знал истину.       Если изначально, Атрей отчётливо помнил, это не было игрой, его желание идти путем великана, то стало ею потом, очень быстро, когда пришлось себя сломать и перестроить, когда от воспитаний об отце и Мимире пришлось избавиться почти полностью, когда пришлось измениться кардинально, чтобы стать проводником, который ведёт за собой судьбы умершего народа.       Когда раз за разом наступая на одни и те же грабли, он получал нагоняи почти от каждого – такая маска была лучшей его защитой.       Потому что перестраивать себя и так больно и безмерно тяжело; потому что желание быть достойным сжирало изнутри и жгло, но чтобы все заполучить, нужно было все сломать.       Атрей забыл, но ведь ничего не изменилось: нужно иметь ввиду, что часто принимая стрелу за человека, именно он то и держал арбалет. И жаль, что он сам выстрелил себе в грудь, когда решил быть взрослым, чтобы тянуть бремя, не сковывающие и необязывающее его. Когда он не простился с лучшим другом, оставив Синдри совсем одного. Когда так и не попросил прощение у Фрейи за все свои поступки, каждый раз от которых она теряла близкого человека. Он не сказал ничего Валькириям, что вели его и отца весь путь в Мидгарда, охраняя их ото зла, давая больше времени.       Оставив семью, Мимира и Кратоса – стало фатальным ударом для него самого, когда путь лишь заставил понять беспричинность самого пути.       У воина лишь путь, но не цель? У него не было ни того ни того. Он ошибся и признание стоило ему, и Мимиру, и Кратосу нескольких лет жизни.       Атрей вдохнул. Выдохнул. И сбросил вуаль печали и холода, что окутали его после ухода. Новый день был по-настоящему новым. Чистым.       Многим позже, наутро, Атрей просыпается отдохнувшим и выспавшимся. Он выходит к завтраку, и ещё успевает застать отца. Кратос смотрит на него спокойно, немного уставший, он вернулся позже. Теперь у него новый статус, а помощи не было-       Он прерывает сам себя, уверяя, что теперь все будет проще, для всех, теперь все точно поменяется, у него есть на это силы. Он улыбается ласково, как когда-то давно, щурится тепло и целует отца в щеку, уже не имея необходимости вставать на носки, спокойно дотягиваясь до чужих теплых губ. Желает доброго утра, касается нежно рожков Мимира, за которым ухаживал всю юность. И начинает говорить.       Кратос и Мимир вздыхают в унисон.

Лишь тот, кто ждёт — оценит встречу, в разлуке нет ничьей вины — кто не любил — тот гасит свечи, кто любит — тот горит внутри.