Сдержанность в любви или дружбе была бы глупой причудой и к тому же актом
себялюбия, убивающим всякое чувство сначала в нас самих,
а затем и в любимом человеке.
Жорж Санд
***
Сначала исчез воздух. Растворился во тьме, затопившей палату вместе с грохотом двери. Он унес с собой любые мысли, даже те, что плясали в неистовом хаосе после сведений, раздобытых во снах. Следом за этим исчезли ощущения тела — с головы до ног его парализовало ступором, холодным, точно взгляд главного охотника, что мог отыскать в месте любом, даже забытом богами. Взгляд, без малейшего движения прикованный сейчас к ней; кажется, он мог видеть выражение ее лица и сквозь маску. Сделать обычный вздох показалось непозволительным, будто это могло спровоцировать свершение необратимого. Эва с трудом сглотнула вставший в горле шипастый ком; он обжег ее глотку и провалился в желудок, изрезав попутно весь пищевод. Стало больно и страшно, и страх этот побуждал сорваться с места и унестись, но она, тем не менее, стояла на месте, даже не выпрямившись до конца. Так и нависала, остолбеневшая, над безнадежно больным помощником лекаря, Джахи, и только дрожащие руки выдавали, что в сознании она и все понимает. — Снимай. Легкие все же отказались жить без воздуха. Судорожный вдох звучал в собственных ушах слишком громким, заглушил даже рокот приказа охотника, что направлялся сейчас к ней медленным, уверенным шагом и в этот момент походил больше на льва, подбирающегося к загнанной в угол добыче. Этот шум заглушил и слова Ливия, сбросившего морок оцепенения и кинувшегося Амену наперерез. Туманно, словно в ибоговом сне, Эва увидела, как Амен легко, будто это ему ничего и не стоило, коснулся плеча лекаря и развернул в обратную сторону, что-то попутно сказав; остановиться для этого ему не пришлось. Он продолжал наступать. Перед внутренним взором у Эвы проносились события: вот Исман, которому уже никогда не открыть глаз и не вдохнуть воздуха; а здесь ее схватили и тащат неизвестно куда, где затем истязают и вырезают на предплечье вечную метку; а вот и момент, когда Амен примчался ее выручать и едва не погиб у нее на глазах. Она заморгала, фокусируясь на реальности. Важно не прошлое и даже не вера в произошедшее с ней. Важно лишь то, что сейчас. А сейчас, отмечая, что эфес клинка лежит в его огромной ладони так гармонично, словно с ним Амен был сразу рожден, Эва не могла отделаться от бьющей тревогу мысли — теперь он ее совершенно точно убьет, никак этого не избежать. Никто не спасет. Вдруг она ощутила себя погрязшей в песках в низине без дюн и барханов, наблюдающей за неистовым песчаным штормом; надвигаясь, он обещал изничтожить ее, вырвать из тела самую душу и в труху ее истереть, а ноги все глубже и глубже утопали в песке. Голос его походил на раскат грома: — Снимай, или я сам сорву ее с твоего лица. Эва выпрямилась, когда Амен остановился в паре шагов, возвышался над ней несокрушимой скалой. Пожелает — и сразу убьет, теперь и наклоняться ему не придется, чтобы направить коротким движением кинжал к ее ничем не защищенной груди. Она так и не поняла окончательно, откуда черпнула смелости, чтобы встретить его непроницаемый взгляд, запрокинув для этого голову, и сделала еще один вдох. С возвратившимся воздухом пришло и всё прочее — вернулся свет факелов, и на нее обрушились звуки: где-то внизу за окном смеялся Тизиан, так громко и заливисто, будто не возле храма стоял, а в таверну наведался или в дом удовольствий; стрекотали цикады и шумно дышал Ливий, отчего-то замерший в нескольких шагах от прикрытых дверей. Она услышала звучание жизни и тут же забыла о нем. Страх достиг апогея и превратился в решимость; она сорвала маску с лица и впечатала пластину в грудь эпистата точно так же, как утром возвратила накидку. — Убьешь, я знаю, но прежде выслушай. Мне есть, что сказать, — взгляд ее горел отчаянием, от бушующего ужаса остался лишь маленький след, от которого оказалось непросто избавиться; она поспешила сообщить и о нем: — И пообещай, что не тронешь Ливия. Он ни при чем. Всего на долю секунды лицо эпистата исказила усмешка, болезненная и ядовитая. Эва подумала, что уловила в его глазах, что утратили цвет, крупицу тревоги, но он быстро моргнул и след этот исчез безвозвратно. — Я не ослышался? Амен вскинул брови, наверное, удивленный дерзостью, непозволительной и слишком безрассудной даже для нее, и сделал шаг, уничтожая и без того ничтожное расстояние между ними. Свободной рукой он накрыл ее ладонь, что все еще прижимала к его груди маску, — о Незримый, какая же огромная у него лапища! — и сжал тонкие пальцы, они от того не захрустели едва. В отличие от ее собственных, его глаза не выражали ровном счетом ничего; Эва теперь сомневалась, что видела в них что-то мгновение назад. Она дернула руку в безуспешной попытке освободиться и тут же ощутила кожей на шее пронзительный холод — он приставил клинок почти к ее горлу, но не касался. Как же быстро он двигался, она и не заметила взмаха рукой. В этот миг она пожалела, что не перевязала сегодня почти зажившую рану, будто льняные лоскуты могли от оружия ее защитить. Она явственно помнила, что похожим образом к ее шее был приставлен клинок черномага и как легко ранил он нежную кожу, угрожая в любое мгновение отнять жизнь; сейчас те события казались лишь сном, не реальностью. Это подхлестнуло ее: раз тогда не погибла, значит, и сейчас не отступит. Голос ее сочился язвительностью, когда она спросила: — Твои слова ничего не стоят? В голове теперь носилась память о дне, когда решил ее задушить и не смог. Видимо, разум пытался отыскать в ситуации хотя бы долю надежды, но не сумел — тогда Амен рад был и едва ли не сломлен, сейчас же напротив — если лицом и выражает хоть что-то, то лишь праведный гнев; тогда, в тот день, заявил, что не убьет ее, но разве можно в это верить теперь, когда оружие, смертоносное в его сильных руках, направлено на нее? Что ж, если ей суждено погибнуть здесь, заклейменной и одинокой, она сделает это с высоко поднятой головой. Амен сжал ее пальцы снова и отпустил, вырвал маску из ослабевшей руки. Клинка от шеи, впрочем, не отвел и глядел все так же — пронзительно, бесцеремонно сметая любые препятствия и пробираясь до самых глубин. Эве вдруг болезненно захотелось сжаться, такой его взгляд она выносила с трудом; но это желание она отмела с безмолвной усмешкой и заставила себя встречать его напор со всем достоинством и отвагой, что сумела в себе сохранить. Знаешь, эпистат, если ищешь что-то во тьме, будь готов провалиться в нее. — Назови хоть одну причину и дальше все спускать тебе с рук, лживая шезму. Эва хотела ответить. Сказать, что не смеет он, кем бы ни был, так разговаривать с ней. Съязвить, оттолкнуть, сделать хоть что-то, чтобы прекратил смотреть на нее та́к, но не смогла выдохнуть и звука. Слова попросту застряли в горле, сдавив дыхательные пути, а глаза так и остались прикованными к бесцветным озерам, лишившимся и искры доброты, что точно горела в них прежде, и полюбившегося ей голубого оттенка. Кажется, это она провалилась, не он. Тело отмерло тогда лишь, когда Амен коротким, но сильным движением махнул рукой в сторону, наполнив палату каменным грохотом — он ударил пластину, служившую ей маской, о низ окна и расколол ее пополам. Эва вздрогнула, против воли обнаружив испуг, но могла гордиться хотя бы уже тем, что не вскрикнула. — Молчишь, — он выдохнул это и отвел, наконец, от ее шеи оружие, чтобы отточенным за многие годы движением закрепить на поясе. Голос его холоден был и суров: — За мной. Оба. После она не смогла вспомнить, что Ливий забирал обломки пластины. Не помнила, как проделала путь от залы с больными к колеснице и лошадям, на одном из лестничных пролетов едва не упав; как отворачивалась, скрываясь от изумленных взглядов охотников и Тизиана, она тоже забыла. Эва не обратила внимания даже на шипение Ливия по отношению к Амену; целитель был возмущен, что эпистат поднял шум в лекарском храме, полном больных и усопших, а Амену, кажется, не было никакого дела до его слов. Он шел широким и уверенным шагом и даже бровью не повел ни на возмущения лекаря, ни на ворчание Омфиса, зачем-то крутящегося у него под ногами, но никаких других действий не предпринимающего. Она ни на что не обращала внимания, погруженная в мысли о скорой расправе; ноги отказывались идти, и она переставляла их с огромным трудом. Очнулась Эва только тогда, когда широкие, поразительно горячие ладони легли на ее талию и сжали чуть сильнее необходимого, когда сильные эпистатские руки оторвали ее от земли для того, чтобы усадить на коня. Эва окинула высокого белоснежного скакуна испуганным взглядом и не поняла, откуда он взялся, но решила, что на анализ времени нет. Она затряслась всем телом и дернулась в попытке освободиться, но Амен был непреклонен и демонстрировал превосходящую силу. — Будешь сопротивляться дальше, — голос его звучал негромко, но все так же рокочуще, когда он заговорил над самым ее ухом. — Свяжу руки и поплетешься пешком до самого поселения, как прочие твои друзья́. Садись на коня, Эвтида. Друзья? Люди, которых успела искренне возненавидеть, в его глазах — ее друзья? И как он смеет такое себе позволять? Тако́й он видит ее? Все внутри выло, кричало и било тревогу. После того, что с ней сделал, он вот так просто у всех на глазах снова прикасается к ней в абсолютно компрометирующем жесте? Неужели после того, как настолько доверилась ему, он действительно о том позабудет и вновь наденет суровую эпистатскую маску? Страхи ее подтверждались, воплощались в реальность, но Эва запретила себе думать об этом и уперлась ногами в сандалях в бочину коня. Тот, недовольный таким обращением, заворчал, затоптался нервно на месте, надежно привязанный к массивной балке, и только благодаря ей не вздыбился. Крепкие пальцы сильнее стиснули узкую талию, но Эва не позволила себе выказать боли. Он считает, что теперь может вертеть ею, как вздумается? Нет, она не станет терпеть и не позволит закончить все так, сначала ему придется все выслушать. Пусть не рассчитывает, что она сдастся без боя. — Прекрати, — эмоций в его голосе не прибавилось, и если бы от слов человеческих менялась температура воздуха, то всё окружающее покрылось бы льдом, таким же, какой подается лишь в царских дворцах. Эва читала о нем в какой-то из храмовых книг и была уверена, что на ощупь он такой же холодный, как речь эпистата. — Я не умею ездить верхом, господин эпистат, — должно быть, переживания достигли критической точки вместе с безрассудной решимостью; в голос ее вернулись язвительность и дерзость. — Не в твоей власти заставить меня доехать живой, я упаду и не раз. Он усмехнулся без тени добра и веселья, поднял ее выше; Эва выгибалась, все еще отвертеться пыталась. — Кто сказал, что я позволю тебе ехать одной? Села. Живо. — Амен, в самом деле, за что уж ты с ней так? Разве сделала что? Ну подумаешь – опоздали. Пусть едет в колеснице, раз не умеет. Это говорил Тизиан, участливый, как и всегда, и пытающийся быть справедливым. Если до этого внутри Эвы и оставалось хоть что-то, стойко выносившее обрушившиеся на нее тяготы, то теперь от стыда и вины сжалось и оно. Знал бы охотник, уже не впервые совершавший попытку перед руководителем ее защитить, что она делала и как поступала с доверием, тогда первым бы встал в очередь желающих отправить ее на суд мертвых. Свой поступок Эва вовсе не считала неправильным. Полученная информация могла бы здорово помочь в продвижении дела и, возможно, принести пользу и ей, и охоте, и лекарям. Она верила в это и корила себя лишь за то, что вновь оказалась в ситуации, когда вынуждена лгать и предавать чужое доверие; наученная недавним горьким опытом с Аменом, она к повторению вовсе не стремилась и слепо надеялась, что обнаружения избежит, сумеет всех провести. Снедаемая мерзостью чувств Эвтида на время забыла про негодование и страх, ураганом ревущих от обращения с ней эпистата, и смиренно перекинула ногу через широкую спину коня. Амен хмыкнул едва уловимо и, совершив небольшое усилие, усадил ее окончательно. Эва почувствовала себя странно, оказавшись верхом. Попона не сильно смягчала позвоночник и мышцы коня, а ноги оказались непривычно разведены; она ощутила себя беспомощной и беззащитной, словно могла упасть за то короткое время, что проведет здесь одна, и не поняла, каким образом люди могут сражаться на лошадях, если настолько лишены здесь удобства. Амен тем временем отвязал поводья от балки и закинул их на могучую шею животного. — Любопытство при себе оставь вместе с советами, — зычным голосом кинул Амен подручному, следом взбираясь на коня и усаживаясь позади Эвы. — Проследи, чтобы остальные добрались. Лекаря в любую свободную хижину. Он не стал дожидаться ответа. Потянувшись к поводьям, предплечьями он сжал корпус Эвтиды, не слишком сильно, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы не позволить ей качнуться в сторону или вперед, когда послал коня с места в рысь, а затем сразу в галоп. От внезапного набора скорости у Эвы перехватило дыхание. Она подавила порыв вцепиться в его жилистые запястья и нашла лучшим решением взяться за гриву коня, по-видимому слишком сильно ее оттянув. Зверь от того недовольно заржал и взбрыкнул, нутро у нее похолодело даже с тем, что Амен прижал ее крепче, не позволив упасть. Он сделал с поводьями что-то, что оказалось далеко за пределами ее понимания, ведь после этого простого действия конь успокоился и продолжил резво бежать. По коже разнеслись стайки мурашек, когда сквозь прохладные потоки встречного воздуха, немилосердно хлещущие ее по щекам, Эва ощутила макушкой горячее дыхание Амена. — Я держу тебя. Отпусти, не нервируй животное. — Мне страшно. Амен вновь усмехнулся, вновь холодно и безрадостно. — Неужто не доверяешь? Оставь привычку судить по себе. Сказал, что держу. Не упадешь. И с чего только взял, что не верит ему? Мысль оглушила, увеличила шум пульса в ушах. Ведь и правда не верит. Эва всхлипнула, постаралась сделать это бесшумно, но знала — все он слышал, фараонский охотник, обученный обнаруживать сколь угодно сокрытое. Как же сложно ей теперь разобраться во всей путанице, что возникла меж ними. Незримые боги, кто бы помог все прояснить! Сердце кололо тысячью игл, на плечи словно давила толща воды; кажется, до этого вечера где-то в ней, совсем глубоко, теплилась надежда, что все у них может быть хорошо, но теперь она погибала и, потухая, причиняла страдания. Что может быть хорошего, Эва? Он воспользовался твоим слабым доверием, а теперь везёт убивать, говорила она про себя. Убедилась сейчас, что, видимо, одинаковы люди: чуть почуют отличие — и сразу желают избавиться. Она была до нелепого наивной, если полагала, что он простит ее или позволит помочь. Наверняка, как и все, кто узнал о позорном клейме, захотел в тот же день отвернуться, и не сделал этого сразу только затем, чтобы позволила приблизиться и… Ей пришлось подавить очередной всхлип. Размышления казались логичными, об изможденном происшествиями воспаленном сознании она и не думала. Вместе с болью в груди желудок крутили отвращение, гнев и стыдливость; в голове смешивались побуждения все исправить, доказать свою ценность и возможную пользу и одновременно с этим все прекратить. Вырваться и сбежать, оставить это все позади — эпистата, проклятье, черную магию и разочаровавших ее представителей, забыть даже про месть. Взгляд сам собой упал на предплечье, где под перевязкой рубцевалось вечное напоминание о произошедшем. Прошлое ее не отпустит. Не обрести покоя даже на краю света, и от этого ей не сбежать. Эва отпустила гриву коня. От вида дороги, пролетающей под ногами животного, сердце ее колотилось в истерике, а сознание с издевкой рисовало боль, какую она испытает, стоит ей соскользнуть. И все же Эва не позволила себе взяться за руки Амена. Нет, он не увидит ее слабости, теперь этого она не допустит. Впрочем, намерения пошли трещинами почти тут же — он усмехнулся так, словно все… — Знаю, боишься. Ни к чему твоя гордость, держись за меня. Она с шумом вдохнула, без опоры все бесконечно долгие секунды не дышавшая, смирилась с необходимостью держаться за крепкие запястья. Под пальцами сильным пульсом бились его вены, жар его кожи согревал озябшие женские руки, и здесь она уже не сумела подавить чувств, всхлипнула снова. Он казался ей безмерно надежным и сильным, могущим все. Как было бы славно, займи они иные роли, но увы — боги, распоряжающиеся судьбами, вовсе не милостивы. Тело неумолимо качало, с непривычки ее замутило, и она глубоко вдыхала остывающий ночной воздух вместе с крупицами летящего в лицо песка. И все же размышления требовали подтверждения. Она решилась спросить: — Не убивать разве везешь, господин? Какая разница, где сделаешь это, для чего иначе уехал вперед остальных? — Замолчи, не то прикусишь язык. Эва с горечью обнаружила ожившего в груди мотылька, то кружащего вокруг исстрадавшегося сердца, то стремящегося к голове, к ее разуму в анализе сказанного Аменом; кажется, он все силился отыскать в голосе, лишенном эмоций, хоть малейший проблеск тех интонаций, с какими прежде проявлял заботу о ней, но как ни старался — не находил. Она мысленно усмехнулась, мрачно и столь же безрадостно. Незачем ему теперь заботиться, она снова его подвела. Может, он разочаровался еще прошлой ночью, но не имел возможности о том заявить, а теперь наверняка просто хочет, чтобы она не утратила способности ответы дать на вопросы, прежде чем он казнит. Боевой скакун шел быстро и широко, стремительной стрелой стелился по дороге, не споткнулся ни разу. Краем глаза Эва заметила Омфиса, отчего-то решившего их сопровождать, и сосредоточилась на том, чтобы не свалиться с позором; спиной она ощущала крепкий торс Амена, размеренное биение его сильного сердца и пыталась верить, что и впредь не даст ей упасть. Впереди уже виднелись редкие факелы на улицах поселения, в окнах пары домов еще сиял тусклый свет масляных ламп. На подъезде их встретил патруль. Вместо приветствия или каких-либо слов Амен ограничился коротким кивком и послал коня дальше. Вскоре остановились возле конюшни, и Амен спрыгнул на землю так легко, что Эва невольно отметила — он явно проделывал это не одну сотню раз. Когда протянул руки к ней, чтобы спуститься помочь, сердце ее болезненно обожгло. Подумалось, что даже сейчас, когда поймал на преступлении и собирается в допросную сопровождать, не забывает о том, чтобы помочь; наверняка она стала первой шезму за всю его жизнь, получившей тако́е его отношение. Вовсе неуместной стала мысль, что сейчас, в свете луны, он как-то особо красив — волосы сияли серебром, белая кожа словно светилась и даже метки на пальцах, признак его ремесла, выделялись как-то особенно ярко. Сердце снова кольнуло. У нее тоже есть метка, с охотой повязанная, но если он носит их с гордостью, то о своей она думает только когда размышляет, как избавить себя от нее. Он убрал от нее руки сразу же, как только ноги коснулись земли. Эва нервно отряхнула и оправила платье; благо, надела с вырезами от бедра, не пришлось для езды задирать юбку. Перенапряженные мышцы бедер гудели; наверное, слишком сильно сжимала круп скакуна. Амен стоял неподвижно и чего-то от нее ожидал, но она больше и взгляда поднять не решалась, потирая плечо. Знала: скоро их путь завершится, ее ждет пугающая неизвестность, и старалась хоть чуть-чуть оттянуть страшный момент. — Не стой, — наконец ему надоела затянувшаяся пауза, голос его был строг и суров: — Иди. И она пошла, послушная до тошноты. Амен двинулся следом за ней и держался на расстоянии всего в пару шагов; сбежать не получится, даже если и попытаться. Ноги отказывались слушаться, с каждым шагом немели все больше. Вот уже и центр поселения охоты, до камер и пыточных осталось пройти всего сотню метров. Неужели это станет ее последней прогулкой при жизни? Эва вздохнула тихо и глубоко, сворачивая направо, туда, куда отводили всех прежних отловленных шезму. Его голос прогремел после пары шагов в том направлении, от холода интонации у нее дрогнуло нутро: — Куда направилась? — К допросным. — Разве туда тебя вел? Эва хотела огрызнуться, что мыслей читать не умеет, но где-то внутри загорелась слабо надежда, и она сдержала этот порыв. Хорошо, если не туда. Оказаться там она видела еще более худшим событием, чем плен в подвале у шезму, и промолчала. Решит, чего доброго, в самом деле туда отвести. Она остановилась и глянула нерешительно через плечо. Амен смотрел на нее и никуда больше, будто думал, что стоит отвести взгляд на секунду, как она тотчас умчится. — Тогда куда мне идти, господин? Эпистат не ответил. Шумно выдохнув носом, он взял ее за плечо над локтем, мягко, но крепко, и потянул в противоположную сторону, к эпистатскому дому. Теперь Эва семенила за ним, не имея возможности ни отстать, ни пойти впереди; стальной хватки он не ослаблял ни на миг. Свидетелями им были лишь сияющие на ночном бархате звезды да яркая луна. Эва смотрела под ноги и не решалась поднять головы, лишь вздрогнула, когда с грохотом за ними захлопнулась дверь, а Амен ее отпустил и направился в дом. Стояла недвижимой статуей, пока он, сняв с пояса клинок и возложив его на стол у дальней стены, разжигал по периметру лампы и ставил в центр комнаты стул с низкой спинкой, и покорно села, когда он на него указал; сам сел напротив, возле стены, и потребовал: — Объяснись. Эва подобралась и сжала колени, сцепила пальцы в замок и взглянула, наконец, на него. Если ее глаза выражали смятение, страх и остатки решимости, то в его она уловила лишь тьму. Отчего-то к ней пришла уверенность, что именно так он проводит допросы. Во всяком случае в их самом начале. Наверняка все его пленники оказываются перед ним с трясущимися поджилками, а он одной только своей уверенной позой демонстрирует различие их и превосходство над ними во всем — в силе, в умениях, во власти распоряжаться их жизнями. От этой мысли в горле встал склизкий тревожный комок, Эва с трудом проглотила его и не смогла сдержать крупной дрожи. — Господин, прошу, пообещай… — Ты не в том положении, чтобы о чем-то просить, — Амен откинулся на спинку стула и, оперевшись предплечьями на подлокотники, расслабленно положил ладони на бедра. — Объясняй. Под его пристальным взглядом Эва почувствовала себя обнаженной и связанной. Сердце гулко колотилось в груди, но она чувствовала его отдаленно, будто не ее это тело, а чье-то. Если он так требует здесь, в своем доме, и так давит одним только присутствием, то что было бы, притащи он ее на полноценный допрос? Эва мотнула головой, прикладывая все силы к тому, чтобы хоть немного расслабиться. Она должна рассказать. Все равно собиралась, пусть и хотела умолчать о способе получения сведений, а теперь без этого отсюда ей не уйти. Хотя, пожалуй, не уйти даже и с этим. Эва подняла голову и вынуждала себя смотреть на него, когда начала говорить: — Я проникла в сон заболевшего, чтобы узнать, что случилось. Сочла, что если узнаю причину, это сможет помочь, и ты позволишь мне присоединиться к поиску виновных, — говорила она без утайки, голос старалась держать ровным и четким, чтобы в искренности не возникло сомнений. — Во сне Джахи, тот юный лекарь, рассказал мне, что им принесли вино от охотников. Они выпили всего по кружке и вернулись к работе, а уже через час… — Постой. Амен поднялся и тяжелой медленной поступью приблизился к ней, смотрел в глаза неотрывно. Пожалуй, в этот момент она была рада, что клинок его остался лежать на столе; даже без оружия Амен сейчас внушал ей всепоглощающую тревогу. Эва отчетливо видела, как на лице его ходят желваки, как раздуваются при дыхании ноздри, и ощущала в этом его сдержанный гнев. Когда он протянул руку и, взяв пару черных шелковистых прядей, пропустил их меж пальцев, Эве безудержно захотелось исчезнуть, раствориться, только бы он прекратил. — Ты обвиняешь охотников? — в его голосе не было ни обвинения, ни угрозы, ни злобы, но полнился он такой холодной улыбкой, что вместе с этим холодело нутро. Эва все же сумела сдержать порыв съежиться, вздернула даже горделиво подбородок, встречая его взгляд. Надеялась, что ничто в ее виде не выдает, как сотрясается каждая внутренность. — Я просто рассказываю о том, что узнала, господин эпистат. Он улыбнулся уголками губ и выпустил ее волосы, отступил, но лишь на шаг. Эва очень хотела, чтобы он вернулся к стене, где и сидел, только бы не видеть больше, как он, вновь скрестив на груди руки, впивается пальцами в белую кожу плеч над локтями, как взгляд его становится только темнее. Пауза затянулась. Видимо, так решил и сам эпистат и наконец отвел от нее взор, стал прохаживаться и сделал по периметру комнаты не менее тройки кругов. Всякий раз, когда оказывался за спиной, вне ее видимости, Эва ощущала до души пробирающий холод и дрожь. Он будто знал об этом и, когда решил остановиться, встал позади. Голос его не изменился, не стал ни на градус теплее: — Продолжай. Под гнетом его близости и неизвестности, что он может с ней сотворить, Эва перевела взгляд на дверь. Может, в пасть великой Амат все доводы рассудка? Может, она все же сумеет сбежать? Зачем только в это ввязалась, глупая Эва. Она себя проклинала. Когда продолжила, безотказно повинуясь приказу, голос ее чуть подрагивал, смятение выдавал и неуверенность; мысленно она прокляла и его. — Вино им принес не охотник, трактирщик, — поспешила уточнить, избегая повторных реакций. — Он лишь сказал, что это дар от охоты в благодарность за содействие в борьбе с хворью. Лекари выпили по кружке и очень быстро почувствовали недомогание. Они не успели ничего сделать, сознание оставило их слишком скоро. Во сне Джахи согласился показать мне мужчину, принесшего им вино, и я готова привести вас к нему или дать подробное описание, если… Голос, поганый предатель, дрогнул особенно сильно, и Эва поспешила умолкнуть. Не хотела растратить остатков достоинства и позволить себе слишком явно страх проявить, хоть и была уверена — эпистат чувствует, распознает его ауру всем телом, видев его проявления не одну сотню раз. И снова повисло молчание, гнетущее и звенящее. Она слышала даже, как тянется по полу сквозняк, проникающий через большое окно, и молила богов ускорить происходящее; обретя малость сил, Эва поспешила заверить, что на обряде онейромантии настаивала именно она, и если кому и нести ответственность за случившееся, то точно не Ливию. Амен усмехнулся и по звуку его шагов, по усилившемуся давлению беспокойства она поняла, что теперь он стоит совсем близко, и хотела было глянуть через плечо, но была остановлена: — Не двигайся, Эва. Рассказывай дальше. — Это все, господин, — она уже шептала. Ярости к себе не хватало, чтобы вытащить на поверхность уверенность. Сейчас над ней властвовал Амен, решений и мотивов которого она предсказать не могла, и страх от этого ее затопил. — Неужели? — огромные ладони легли на ее плечи и совсем едва сжали, но и от этого в ее тело словно несколько раз ударили молнии, а по спине разбежались змейки мурашек. Она ощутила его дыхание, когда он наклонился почти к самому ее уху. — Забыла, что обещала мне все рассказать? — Я думаю… — Эва непроизвольно сглотнула и за это тут же себя укорила. Нервно, слишком нервно, она должна взять себя в руки. — Думаю сейчас неподходящее время для этого. — Вот как? Эва не видела его лица, но знала, что он улыбнулся, наверняка как-то хищно; она попросту ощутила это кожей, когда он наклонился ближе и, заправив прядь за ухо, его же едва не коснулся губами. На шее от этого вздыбились тоненькие волоски. — Сейчас ты здесь не затем, чтобы думать, Эвтида. И хватит дрожать, — голос его был глубоким и вкрадчивым и, будь все иначе, она бы отдала что угодно, лишь бы он продолжал говорить так, но неумолимость его требований возвращала к жестокой реальности. — Я тебя не убью, не раз говорил. Поэтому соберись и объясняй всё, что велю, — той же рукой, что заправлял прядь, он собрал ее волосы и перекинул через одно плечо, на спину целиком открывая обзор. — Рассказывай. Я хочу знать, почему ты сбежала, почему, дав обещание больше не лгать и рассказать обо всем честно, ты решила отправиться с лекарем и снова творить запрещенное. Не забудь упомянуть, как додумалась черной магии обучаться и почему скрывать продолжала даже тогда, когда знала, что можешь мне доверять. Если минуты назад Эва чувствовала себя обнаженной, значит, это чувство было далеким от реальности. Теперь она ощущала себя растянутой на кровати, лишенной одежды и малейшей возможности скрыться от внимательных глаз. Он издевается! Он совершенно точно каким-то образом проник в ее голову и узнал все, что ее беспокоило, и теперь этим давит, ломает ее. Какой он умелый, как мастерски ведет он допрос, наверняка для каждого находит наиболее подходящий способ воздействия. Она осознала это внезапно, и от понимания этого жутко вспылила. — Могу доверять?! — она повернула голову, глянув через плечо самым испепеляющим взглядом из всех, что были в распоряжении. — Я не ослышалась? Его ладонь мягко, почти бережно легла на край ее челюсти и, совсем слегка надавив, вернула голову в прежнее положение. — Заблуждаешься, Эва, если думаешь, что сейчас тебе дозволено подобное поведение, — в его речь вернулись знакомые нотки холодной стали. Они предостерегали, совсем не скрываясь, но Эву уже повело. — Тогда, может, верховный эпистат расскажет мне, почему обращается так с теми, от кого ждет доверия?! — она напрягла шею, в очередной раз совершая попытку вырваться из его хватки, но он крепко держал, не убирая пальцев от ее подбородка. — А может, Эва, это ты мне расскажешь, почему из раза в раз я должен спасать твою жизнь, — от непреклонной суровости и холода его голос вновь вернулся к прежним глубинам; жар его дыхания опалял ее покрасневшее ухо. — А в ответ получать дерзость, ложь и бестолковые поступки? Что бы делала, если бы в тот зал вошел не я, а любой другой из охоты? В таком случае мне бы пришло́сь казнить тебя, неужели ты этого не понимаешь? Хоть иногда ты задумываешься о последствиях, Эва? Он засыпал ее вопросами вполне справедливыми; Эва ощущала это так, словно ее заживо погребают под тоннами песка. Все ее тело обратилось в осязающий орган и чувствовала она лишь одно: как Амен захватил ее в плен, безжалостно лишив права на свободу распоряжаться хотя бы собственным телом. Он не связал ее, но все равно обездвижил, и далось это ему настолько легко, что ей захотелось непременно его огорчить. — Разве я просила о том, господин? Выбор беречь мою жизнь, если подо́бное так называешь, ты сделал сам. И я хотела помочь, просто так не пошла бы на это! Она прекратила его ощущать в ту же секунду, как выплюнула последнее слово, и, вопреки собственному рвению добиться именно этого, почувствовала внезапный холод и пустоту, особенно в тех местах, где касался ее. Оглушительным звуком раздался его тяжелый шаг и всего через секунду перед глазами возникло лицо эпистата, эмоций до сих пор не являющее. Сейчас Эва чувствовала себя меньше, чем букашкой на его огромной ладони, и горячо желала хоть немного возвыситься, но только видом своим, нисколько не напряженным, он являл данность: подчиняется и прогибается под гнетом его давления и собственных эмоций здесь только она. Незримый, что ей сделать, чтобы пробиться сквозь это?! — Довольно попыток вить из меня веревки, Эва. Он не повысил голоса, но нужды в этом и не было: от одного только взгляда, темного и поглощающего, ей вдруг отчаянно захотелось возвратиться назад и сказать как-то иначе. Однако такой возможности не было, и она не позволила себе отступить: — Я и не думала! — Неужели? Забыла? Давай вспоминать вместе. Он наклонился, нависал над ней огромной неотвратимостью так близко, что Эва отчетливо видела, как под белой кожей перекатываются мышцы упруго, как яростно в шейной артерии пульсирует кровь. В нос, проникая в каждую частицу сознания, вновь ударили ароматы граната и свежего мирта, от интенсивности запаха она ощутила странную какофонию чувств. Эва столкнулась с его взглядом, пронизывающим до самой души, и спешно отвернула голову, уставилась в стену. Щеки коснулся жар очередной эпистатской усмешки. — Говоришь, что не станешь больше лгать, но вновь и вновь делаешь это, без конца ищешь границы терпения. Сначала льнешь, говоришь о желании стать моей и доверии, кричишь, в мою сторону отпускаешь претензии… Амен говорил негромко и вкрадчиво, но каждое слово казалось ей громче надрывных криков самых усердных глашатаев; дыхание его чуть смещалось, грело скулу и нижний край челюсти, затем и ухо, когда снова заправил за него непослушную прядь и открыл себе вид на изящную длинную шею с обеих сторон. Эве от того захотелось, чтобы пол развалился и унесло ее не меньше, чем в Дуат, только бы унять разбушевавшийся в ней жар, болезненный и ненормальный, но вместе с тем и приятный. Ей показалось, что она сходит с ума, Амен неумолимо продолжал: — На следующий день и взгляда не можешь поднять, избегаешь и вновь вьешься вокруг приезжего лекаря на моих же глазах. Ты шутница, Эвтида, и с огнем желаешь шутить? Так не удивляйся, когда он опаляет в ответ. Он почти коснулся губами ее шеи за ухом, дыхание его глубоким стало и обжигающим, но в следующий миг отстранился и выпрямился. Эва краем глаза заметила, что скользит по ней пристальным взглядом, заложив руки за спину, явно оценивал произведенный эффект; ей хотелось сжаться, превратиться в пылинку, только бы укрыться уже наконец от этих внимательных глаз. Она опустила голову и к груди подбородком прижалась, он в тот же миг приблизился вновь. — Смотри на меня, когда с тобой говорю, — его крепкие сильные пальцы легли на ее подбородок и к нему повернули лицом, чтобы смотрела в глаза. Эва почувствовала, что снова начинает дрожать. — Ты славно поигралась с моими нервами и доверием, Неферут, но теперь все будет иначе. Если останешься здесь, будешь под моим надзором и властью. — Е́сли останусь, господин?.. — прошептала Эвтида прерывистым голосом, напрочь забыв о необходимости его контролировать. Что он имеет в виду? Собрался все же казнить, обманул? Сердце забилось в истеричном припадке. — Не намерен насильно рядом держать, но и подобные выходки терпеть больше не стану, — большим пальцем он огладил линию челюсти и отдалился на шаг, распрямился. — У тебя два варианта: остаться здесь и делать, что велено, под контролем моим и защитой, или уйти навсегда. Мне безразлично, куда ты пойдешь, дам денег на первое время, сможешь начать новую жизнь, — он посмотрел на нее как-то особенно пристально, во взгляде на секунду тяжестью мелькнули эмоции, но он умело их скрыл и закончил: — Но если снова встретишься на пути черномагом — пощады не жди. Эва нашла в себе достаточно смелости, чтобы встать и отвернуться в полкорпуса, посмотреть продолжительно на тонкую полосу неба сквозь большое окно. Там, на улице, стрекотали цикады и шумели сверчки, раздавался грохот колес и шум голосов — это, наверное, прибыли Тизиан и остальные. Она вздохнула поглубже и вновь в груди болезненно обожгло; когда начала говорить, на Амена взглянуть не решилась. В ее стремительной речи нашло выход все, что терзало за непомерно долгий день, и то, что мучило дольше: — Хочешь больше знать обо мне? Что ж, слушай, — она вдохнула поглубже и прикрыла глаза, сознанием и едва ли не телом оказываясь в беспокойном прошлом. — Я родилась в несчастливой семье и рано осталась без родителей, ты знаешь это и так. Семья Исмана приютила меня, дала кров и еду, хоть они и сами были бедны. И все, чего я хотела — отблагодарить их и самой больше не жить в нищете. Никогда не терпеть голода и издевательств, не быть никому не интересным… отбросом, — горло сдавило колючками, будто порезало, Эва зажмурилась. — Хотела достичь хоть чего-то и не видела иных вариантов, не сумела найти другого способа. Я думала, что черномаги помогают людям, была уверена в этом и столкнулась с суровой реальностью только здесь, в Фивах, куда ты, господин эпистат, против воли меня приволок. Здесь я впервые пожалела о выборе. И здесь я узнала, что мать заплатила мной Сету, и я оказалась должницей его за ее жалкую прихоть; потому, кстати, и сбежала. Вместо того, что он просил изначально, я должна была найти человека, что нужен ему, но не успела – схватили. Она снова вздохнула поглубже в попытке успокоить грохочущий пульс и спазмы, волнами накатывающие на горло, сжимающие его без пощады. Эва обхватила себя руками, впиваясь пальцами в тонкую ткань и кожу на ребрах, чтобы ни в коем случае не позволить пролиться слезам. Нужно отдать Амену должное — он молча внимал и не двигался, ждал завершения. Прошло немало времени, прежде чем Эва снова открыла глаза и чуть запрокинула голову, подняв взгляд к потолку. Усмехнулась горько и холодно: — Неужели думаешь, после всего, что случилось, я хочу остаться среди этих людей? Они наслали проклятье на целый город, убили Исмана, сотворили со мной то, от чего мне никогда уже не отмыться, и едва не убили т… — она запнулась и запретила себе договаривать, перескочила. — Этим поступком я лишь хотела помочь. Найти их, найти всех и отомстить. За город, за всех погибших и пострадавших людей, за все, что они сотворили. А ты, после всего, что сделал со мной, хочешь вот так просто прогнать, отмахнувшись деньгами? Не нужно мне этих монет. Все, чего жажду, – найти виновного в смерти Исмана и отомстить. Уверена, что этот человек связан с тем, кто стоит за проклятьем. Если отсюда уйду, то в одиночку ничего не добьюсь; ты даешь мне выбор без выбора. Я не приму таких условий, так что слушай мое, эпистат: я останусь здесь и буду делать, как скажешь, а когда отыщу то, что мне нужно, — можешь делать, что хочешь. Можешь хоть убивать, мне давно уже жизнь не мила, но не думай, что власть твоя будет распространяться на тело. Амен так и не прервал ее речь, выслушал до конца и приблизился лишь после этого. Эва бесконтрольно поежилась, когда ощутила над ухом его жаркий вкрадчивый шепот: — Расскажи-ка, что сделал с тобой? Что-то в ней лопнуло, разорвалось с пронзительным треском. Она развернулась слишком внезапно, чтобы Амен успел среагировать, и хлестнула по неприкрытому торсу концами разлетевшихся волос. Губы ее дрожали, а глаза, покрывшись красной сеткой сосудов, с секунду всматривались в его непроницаемость, силясь что-то в ней отыскать. Воздух вокруг стал словно илом, настолько густым, пульс бешеным ритмом отдавался в ушах, и Эва больше не могла сдерживаться и не захотела. Тонкая рука взметнулась вверх. Эва не обратила внимания на чуть расширившиеся бездонные глаза, не заметила, что после монолога ее в них вспыхнули чувства, моментально ладонь занесла. В следующий миг аскетичную комнату наполнила звоном пощечина. Эва дышала загнанно, словно пробежала не один километр, и не двигалась больше; Амен медленно, словно задумался глубоко, тронул пальцами проступающий алым след на щеке. — Ты смеешь спрашивать?! — выдохнула Эва, не отступив ни на шаг. Смотрела, как и всегда, снизу вверх, но того ничуть не страшилась; говорила громко, голос ее подрагивал от накатывающих слез: — Воспользовался опьянением и стал моим первым мужчиной, а теперь хочешь сделать вид, что ничего это не значило или, хуже того, что ничего не было? Я не проститутка, Амен, не наложница и даже… — она прервалась на секунду, не в силах горький всхлип удержать. — Даже не шавка охоты, чтобы так со мной поступать! Плечи ее, предатели, задрожали, вторя губам. Все ее старания скрыть истину чувств исчезли в биении саднящего сердца, и по щекам скатились первые слезы. Вопреки любым ее ожиданиям, Амен не повысил на нее голос, не принялся сыпать угрозами и не выволок на улицу силой. Вместо любого действия, которое он, как стоящий в обществе значительно выше Эвтиды, оправданно мог совершить, он прикоснулся к ее левой руке мягко и бережно, кончиками пальцев огладил начавшую саднить ладонь и скользнул к перевязке, зацепился за край и принялся медленно разматывать лоскуты. От этого, кажется, пространство вокруг раскалилось и едва искрами не пошло. Эва запретила себе даже моргать. — Что ты… — Помолчи, — он не поднимал взгляда от изящного предплечья, методично его обнажал. — Я не брал тебя, и мне жаль, раз полагаешь, будто способен на такие поступки. Лишь целовал, — он уронил снятые лоскуты на пол и, взявшись двумя пальцами за запястье, подтянул ее руку к широкой, исполосованной врагами груди. — Взгляни. Посмотри, Эва, это просто шрамы. Такие же, как у меня. Они не значат ничего кроме того, что тебе повстречались подлые люди. Никто, и я в том числе, не считает тебя ни шавкой, ни проституткой, ни кем-то еще, а если кто скажет обратное – пусть повторит передо мной. Амен отпустил ее руку и коснулся смуглой щеки, бережным жестом вытирал мокрый след. На несколько секунд Эва забыла, что нужно дышать, замерла и превратилась в осязание осторожности и трепета его прикосновений, а после — напряглась всем телом и отскочила как от огня. Рыдания пылали в груди и гортани, рвались всполохами наружу, она сдерживала их изо всех сил. — Я не верю тебе, — она шептала отчаянно, чувствуя, что сердце колотится в горле, и руками отгораживалась так, словно это могло заставить его остаться на расстоянии. Его глаза вспыхнули ярче, горели недобрым синим огнем. Этот взгляд, Эва чувствовала, без церемоний проникал под одежду и кожу, видел ее душу насквозь. Он опустил руку и не приблизился, не шелохнулся, но когда заговорил с прежней суровостью, размеренно и властно, — стало ясно, что в том нет нужды. Он пригвоздит ее к месту и так. — Тогда придется тебе обойтись без доверия. С этой ночи любой мой приказ первоочередней дыхания, и служить будешь мне, о работе с лекарем можешь забыть. Скажу отправляться в гробницу – отправишься. Скажу проникнуть в сон жертвы – проникнешь. Скажу дать сведения обо всех известных тебе черномагах – сдашь всех. Ты сделаешь все, что скажу, и не будешь роптать. Это условия, на которых ты остаешься. Прав на тело, — в голос его на секунду проник яд и исчез, как только Амен продолжил: — В них нет. Устраивает? — ему хватило едва заметного кивка головой. Он сделал шаг в сторону, открывая прямой путь к двери. — Поймаю снова на лжи или непотребных деяниях – узнаешь, каким гнев может быть. Теперь возвращайся к себе. Завтра жду на утреннем объявлении. Ни пойти, ни очнуться от обрушившегося шторма Эва не сумела успеть. Она боролась с отчаянным желанием тела выплеснуть в кратной степени возросшие страхи и боль, когда в дверь забарабанили так, словно случился пожар.***
Амен проводил глазами стройную фигурку Эвтиды, поспешно скрывшуюся за дверью своего дома, вздохнул глубоко и перевел взгляд на Ливия. О великий Ра, как он устал; кажется, долгий день начался неделю назад. Кивнув в сторону прохода, он пропустил лекаря перед собой и зашел следом, попросив Тизиана дождаться его. — Садись, — Амен переставил стул ближе к столу и указал на него. Сам сел туда же, где сидел прежде, возле дальней стены, разминал мышцы шеи. — Скажи, что навело на мысль, что тебе дозволено ломиться в мой дом с требованиями? С первых секунд Ливий вел себя куда как смелее Эвтиды, хоть Амен назвал бы такое поведение иначе — наглее. Лекарь расправил плечи и воззрился на него так, словно вина за произошедшее лежала не на нем, а на Амене, и это вовсе не он нарушил все перед отъездом данные обещания. — Наверное то, что я не в твоем подчинении? — голос его сочился небрежностью, но все же он пояснил: — Боялся за Эву. Уволок ее, словно казнить собирался, что еще оставалось? — Что еще оставалось? — Амен коротко усмехнулся. — Например, не позволять заниматься черной магией ради твоих людей и тебя самого под носом у охотников с риском быть обнаруженной. Такое не приходило в твою непомерно умную голову, прославленный лекарь? Помнится, когда забирал ее, утверждал, что необходимо обстановку сменить в ее состоянии, отвлечься. Та́к ты обстановку меняешь? — Она не ради меня это делала, господин эпистат, а ради общего дела. Амен вскинул брови, втянув побольше воздуха в легкие. Мальчишка определенно найдет, как истрепать его нервы к концу фиванского дела, и лучше бы не упрощать ему этой задачи. По этой причине Амен как можно скорее опросил его, уточняя детали лишь для того, чтобы сверить их с показаниями Эвы. Как только уверился окончательно, что ни словом не солгала, поднялся, прекращая разговор. — Можешь идти, но прежде напомню: здесь, в этой стране, Ливий из Пеллы, черная магия запрещена. Пособникам, укрывателям и помощникам шезму в их темных делах здесь выносится один приговор, такой же, как и самим черномагам, – смертная казнь. В следующий раз, когда не задумаешься о ценности чужой жизни, подумай хотя бы о своей. Наставник твой – лекарь нашего царя, и я бы не хотел лишать его воспитанника. Ливий усмехнулся, поднимаясь. — Тогда ты и себя казнить должен, верно? — он подошел близко совсем, глядел без страха, а с вызовом. Амен повернулся всем телом, со всем достоинством встречая лекарский взгляд; не проявил ни чувств, не эмоций, ни единый мускул понапрасну не дрогнул. — Разбрасываясь такими заявлениями ты лишний раз подтверждаешь, что нет тебе дела до жизни той, кто тебе помогал. Утром возвращайся в Фивы, спасай людей своих и не смей больше приближаться к Эвтиде. Вон отсюда. Он шагнул к двери и с резкостью ее распахнул, так, что дерево с размаху ударилось о стену. Ливий ушел, не сказав больше ни слова, скрылся в лекарской хижине. Амен встал на крыльцо, заложив руки за спину, и молча воззрился на звезды. Чувствовал внимательный взгляд подручного, но заговорил не сразу: похоже, в передышке нуждался. — Почему не выполнил приказ? — Как только въехали в поселение и остановились, он спрыгнул с повозки и помчался к допросным, а потом, накричав там на патрульных, сюда. Всю дорогу как на иголках сидел, извелся, — Тизиан руки сложил на груди и повернулся к другу в полкорпуса. Амен кивнул и еще какое-то время молчал. Понимал, что подчиненный ждет объяснений, и наконец решился. Негромко рассказывая о том, кто такая Эвтида, он помнил о пусть и дерзких, но правдивых словах Ливия, и знал, что Тизиан волен действовать в рамках закона. Может доложить обо всем фараону, рассказать прочим охотникам, и в таком случае Амен уже не сможет ее защитить: Эву без разбирательств на месте казнят, а его, Амена, с позором притащат в царский дворец, где, вероятно, в присутствии местных и македонских вельмож фараон лишит его титула и вынесет приговор. Напрасными станут все его старания спасти ее и донести, наконец, до ее разума мысль — не бессмертна она, как и все прочие, и не будет удача вечной спутницей ей. Однако если он хочет осуществить задуманное, без помощи друга никак не обойтись, а для этого его нужно во все посвятить. После услышанного Тизиан долго молчал. Пожалуй, даже слишком — на ясном черном полотне Амен успел отыскать не меньше десяти разных созвездий. — Амен, сколько лет шел за тобой, помнишь? Ты думал, я не догадался еще в тот момент, когда ты вынес ее из подвала? — охотник тепло усмехнулся и в дружеском жесте толкнул его в плечо. — По тому, что на руке вырезали, все ясно ведь. Я просто не стал раньше времени докучать вопросами. Раз решил оставить ее, значит, так нужно, у тебя на все имеется цель. Оставь беспокойство, от меня никто не узнает. Амен даже не заметил, не проконтролировал, насколько расслабилось до этого предельно напряженное тело, как легко стало дышать. Он наконец оторвал взгляд от неба и глянул на друга, уголки рта сами собой слабо дернулись. — Цель есть. Завтра втроем едем в город. Будем искать предателя из наших рядов. Проследишь, чтобы не проспала.***
Лежа в кровати после колоссально долгого дня Амен снова не мог заснуть. Впору уже брать у лекарей сонный отвар, окуривание смолой кифи в последнее время вовсе не упорядочивает мыслей. А может, их попросту стало в разы больше обычного — помимо борьбы с хворью, теперь в голове помилованный черномаг в поселении, так и не найденная Агния и предатель. Одно важнее другого и внимания требует в равной степени. Амен знал об этом, но так или иначе разум его, строптивец, оторвался от злободневных проблем и снова вернулся к Эвтиде. Слёз и стенаний за годы службы он навидался прилично и был уверен, что уже никогда им не тронуть в нем то, что затронула сегодня юная Неферут, позволив нескольким каплям скатиться по щекам. Ему защемило сердце и на несколько мгновений он просто застыл: и слова ее о причинах, и обнаженные страхи, и слезы со всей беспощадностью обрушили осознание, что он с ней сотворил. Она справлялась в Гермополе так, как могла, и сумела выстроить жизнь, пусть и подалась в запрещенное ремесло, а он явился и вырвал ее из налаженного порядка, утащил за собой в пучину тьмы и страданий. Разве кто от этого выиграл? Она? Попала в заложницы, получила вечные шрамы, потеряла самого близкого человека — а Исман был таковым, иначе весь ее риск с самого начала безрассуден, — а он, Амен, не сумел даже найти и схватить подлеца, виновного в смерти мальчишки, и бросить его тело к ее длинным ногам. Растеряла за прошедшие месяцы и дерзость былую, и жизнерадостность — Амен уже и не помнил, когда в последний раз слышал ее звонкий смех. Сомнительный выигрыш от перемен, как ни посмотри. Он? Тоже так не сказать. С ее появлением вся привычность и ясность жизни пошла трещинами, эмоции слишком часто переполняли его, и вряд ли он мог что-то поделать — попросту не знал, как с этим справляться. Должен был казнить, как и всех прежних, и забыть, продолжить свой путь, но не смог; позволял ей слишком многое, допускал то, за что любого по-меньшей мере бы высек. Власть, какую она получила в свои изящные женские руки, оказалась для него непривычной, и иногда он искренне желал избавить обоих от этого. Но все же он, в очередной раз сражаясь с ворохом контрастных чувств и эмоций, понимал: дай ему силу повернуть время вспять и оставить ее в храме Тота — и он ничего не изменит. Сделает все так же, как делал, потому что в тот самый момент, когда она так искренне заявила, что хочет помочь, он отчетливо и безоговорочно понял — без нее он пропал. Он просил ее выжить, и она справилась. Он просил бросить темное дело — и она лишь в момент отчаяния прибегла к нему. Лгала из необходимости, не из прихоти. Что еще ему нужно? Он и разозлился-то в храме Анубиса не от того лишь, чем она там занималась. Едва завидев ее, облаченную в маску, он не сумел с привычной скоростью отделаться от тревоги, походящей на страх, что испытывал в пристанище шезму дней десять назад. В ушах тревожным и громогласным набатом грохотал пульс, а перед внутренним взором, когда он двинулся к ней, явственно встала картина, что было бы, если бы пришел не он, а кто иной из охоты. Амен редко думал о собственном будущем, жил службой и долгом. В бесконечных разъездах по стране, в бесчисленности пойманных шезму он привык к одинокому постоянству и забыл или не хотел знать каково это — иметь место, куда хочешь вернуться, и знать, что кто-то может обнимать так нежно и мягко; знать, что другой человек одним только взглядом может согреть все нутро, одним лишь ароматом пробудить прежде неведомое по силе желание, и одной слезинкой побуждать чувство необходимости повергнуть весь мир, лишь бы больше не видеть этих страданий. И теперь, имея это, он все чаще размышлял, как сделать так, чтобы она до будущего дожила, не бросилась в очередном бездумном поступке в огонь, чтобы поверила — жизнь полнится не одним только мраком, обманом и болью. Поверила так же, как заставила поверить его. Пусть даже сейчас все и закончилось так. Сейчас, на холодную голову он хорошо понимал: так реагирует и ведет себя ради того, чтобы от всех защититься. Не только ему — всему миру не доверяет, боится и сражается, чтобы остатки себя сохранить. Он не знал пока, как ей помочь, но узнает. Она захотела остаться, и теперь он не отпустит ее, так он решил, и сделает все, чтобы возвратить ей доверие. В размышлениях Амен и не заметил постепенно застилающего сознание сна. Снова все повторялось. Он стоял на коленях, саднящих так ощутимо, словно преклонили его со всей силой минимум пятеро, и не чувствовал ничего, кроме смрадного запаха пота, крови и сухой паленой травы какой-то особенно гадкой разновидности. Ветер гудел, набирал силу, рвал листья и ветви всевозможных цветов и деревьев и уносил их к затянутому неестественной чернотой небу, волновал воду в огромном пруде. Амен стоял на коленях. На плечи и голову давила неизвестная сила; она насмехалась над ним, наглядно демонстрировала неспособность сделать хоть что-то, но он не позволял себе сдаться. Не мог. Над ним высилась смутная фигура в черном и золотом. Богатое одеяние, но по нему не удалось отнести человека ни к одному известному Амену классу — ни вельможи столицы, ни жрецы, ни лекари, ни военные и никто прочий не носил подобных одежд. Амен силился разглядеть лицо, но перед глазами плыло и мутнело, словно под веки засыпали горсти песка; по общим чертам и фигуре оставалось догадываться, что перед ним возвышался мужчина. Амен чувствовал ярость. Ослепляющую, животную, ревущую ярость; она заполняла каждую клеточку его тела, вместе с кровью в венах кипела, заглушала все мысли, кроме одной. Он должен убить его. Он умрет сам, пожертвует своими людьми до последнего, он сделает все, но убьет. И словно в назидание за эту ревущую мысль та же неведомая сила применила больший напор. Амен упал, распластался на мощенной дорожке, и вслух чеканил обещания настичь; воздух оставлял легкие под усилением давки, порывы силились вмять его в камень. Туманная фигура усмехнулась жестким, лишенным человеческого голосом. — Напрасно ты явился сюда. Густая тьма, накрывшая Амена, показалась ему нескончаемой. В ней он столкнулся с тем, от чего сознание его отчаянно отгораживалось, и запомнить хоть часть возможности он не нашел. Слышал лишь изредка все тот же насмехающийся голос, отдающий приказы. А когда тьма рассеялась, наконец выпустив из морока оков, одной рукой он держал смуглую длинную шею, сдавливая едва не до хруста, а второй сжимал эфес отцовского клинка, по рукоять загнанного в едва вздымающуюся грудь. Янтарно-золотые глаза вглядывались в самую его суть и теряли блеск жизни. Чуть пухлые губы приоткрывались, что-то шептали ему, он обратился весь в слух, но слышал лишь звенящую тишину.***
Амен стоял перед жителями поселения, привычно заложив руки за спину, и уже в третий раз окидывал взглядом собравшихся. Эмоций, как водится, не проявлял, но внутреннее недовольство снова росло. Два безалаберных бездаря, одно лишь задание дал им, а они и того не смогли! Наконец увидев две макушки — каштановую с кучерявым хвостом и черную с шелковыми волосами, — стремительно приближающиеся к остальным, Амен прочистил горло и приступил к объявлению. Решил, чтобы не спугнуть предателя, не отступать от обычных речей, и дал всем рутинные задания, не посвящая остальных в подробности собственных дел. Охотникам, не задействованным в дежурствах и патрулях, дал выходной, но наказал не покидать поселения. Когда все разошлись, он повернулся к парочке опоздавших и руки скрестил на груди. Эва едва заметно понурила плечи, Тизиан подходил с веселой усмешкой. Амен изогнул бровь, ожидал объяснений. — Мы бы успели, Амен, — начал пояснять подручный, почесав затылок. — Но у Эвы был тако-о-ой кавардак, что в том виде оставлять было не делом. Решили, что успеем, но переоценили возможности. — И как же этот бардак появился? — Амен перевел взор на Эву и едва заметно вздохнул от того, сколь поспешно отвела она взгляд. Отметил, что в светлом платье с золотым украшением на поясе выглядит она чуть свежее; должно быть смогла отдохнуть. Предплечья ее легкой тканью укрывали длинные рукава. — Кто-то вломился в твой дом? — Вчера я повела себя неразумно, — она ответила коротко и замолчала, находя небо необычайно интересным. — Она сегодня скупа на общение, не донимай, — Тизиан, похоже, взял в привычку слегка толкать его в плечо с веселенькой ухмылкой. Амен возвел взгляд к небесам, прося богов послать еще немного терпения. — Завтракайте и выезжаем, — бросил через плечо, уже направившись к конюшням. День выдался жарче и душнее предыдущих, на небе не плыло ни облачка. Эва сидела по правую руку от Тизиана и сосредоточенно крутила браслет; Амен стоял с другой стороны и, пока подручный управлялся с поводьями, внимательно следил за изменениями в городе. Их становилось все больше: если город казался живым еще по приезде в самом начале, то теперь словно расцвел — на улицах стало в разы больше людей, из глаз их пропала печаль. Похоже, искренне верили, что действиями отряда фараона одолена черная хворь и не вернется совсем. Особенно смелые приближались к дороге и взмахивали руками, некоторые даже и кланялись; до слуха то и дело доносились слова благодарности и отождествление с божественным даром. Эва неуютно поеживалась, вглядывалась в резьбу на золоте украшений. Амен замечал это, кидая на нее редкие взгляды, и хмурился. Он и сам неоднозначно воспринял такую признательность: сейчас, когда становится ясно, что до победы еще дойти предстоит, оказалось сложным внимать счастью людей, которым на деле ни спасения пока не принес, ни защиты. Одергивал себя за подобные мысли, убеждал: совсем скоро отыщут предателя, а там и зачинщиков схватят, недолго осталось; однако тень все равно висела над ним. Тизиан фыркнул. — Из-за вас скоро гром разразится и молнии полетят. Сделайте лица попроще, дайте людям порадоваться, — он дернул поводьями, сворачивая с основной улицы в правую сторону. — Эва, что не так? На колеснице поехали, не верхом. Думал, довольна будешь. — Вот уж действительно радость, — она усмехнулась без тени веселья. — Спокойно мне только пешком. Амен прислушался к словам подручного и тень улыбки натянул на лицо, встречая взгляды народа. Заявил без упрека: — Если бы дела из-за этого не растянулись до поры Шему, пошли бы пешком. Эва возвела взгляд к небесам, характерно вздохнув, но ничего не ответила и слегка дернула уголками губ. Колесница гремела, подскакивала на редких кочках; лошади фырчали, усталые от растущего влажного зноя, послушно приближали их к храму Хонсу, близ которого питейное заведение как нельзя кстати — кто откажется выпить вина или пива, воздав благодарности богу правды. Дома на подъезде богатели без стеснения — глиняные стены и хлипкие тростниковые дверцы сменялись деревом и сырцовым кирпичом, высились расписные заборы и шелестели кронами пальмы, воздух пение заморских птиц наполняло и если и пахло чем, то лишь цветением. Резиденции закончились, когда впереди стал виден храм, вместо них улицу обступили лавки с роскошью ассортимента домам ближайшим под стать — продавали здесь и дорогие иноземные ткани, и заговоренные жрецами амулеты и обереги, и оливки с ввезенным летним афинским вином. Амен почти ощутил себя вернувшимся в Мемфис, богатый и разнообразный, но увы — всего лишь почти. Пышное очарование района разрушил трактир, расположившийся в конце улицы и слегка в стороне, на отшибе роскоши жизни. Амен спустился с остановившейся колесницы и предложил руку Эвтиде, но она предпочла спрыгнуть сама; он не расстроился, решил, что сейчас ей так проще. Глядя на трактир он на секунду задумался, как главный жрец позволил держать такую захудалость близ храма — даже снаружи заведение выглядело обшарпанным и неухоженным. В помещении царил полумрак в компании затхлого, душного воздуха. Хозяин отчего-то вздумал жечь лампы и днем, не снимая тростниковых полотен с окон, и оттого, кажется, все здесь было пропитано дымом прогорклого масла, пота и перегара. Немногочисленные любители крепко выпить с утра расположились за столами у стен, лишенные выбора — остальная мебель была перевернута и составлена друг на дружку; освобожденное пространство намывали две рабыни, худенькие и скверно одетые. Амен не поморщился, для этого сдержаться пришлось, и уверенным шагом двинулся вглубь. Кинул через плечо: — Тизиан, окна. Зевак на улицу. Эва, со мной. Взгляды устремились на них. Амен не обратил на это никакого внимания — давно уж привык. Скинув с головы капюшон, он пошел дальше, Эва держалась сразу за ним. Вида не подавала — держалась достойно, гордо расправила плечи и вышагивала так, словно не Тизиан ближайший эпистатский подручный, а она. И все же Амен улавливал браваду в каждом ее движении и вздохе, едва ли не телом ощущал ее дискомфорт, подумал: наверное, избегала бывать в местах с такой публикой. Рабыни, едва поднимая головы для быстрого взгляда, спешно отодвигались к стенам, стремились освободить путь. Амен на них не смотрел, глядел только вперед — за столом, повыше остальных, замер стоящий мужчина. Одутловатый и в преклонных годах, он был одет в белый когда-то шендит и полупрозрачную накидку без рукавов. Завидев эпистата он побледнел и дернулся в нервной улыбке, заметной и в полумраке. Амен подумал, что напрасно взял Эву с собой и мучил дорогой. Все ясно и так. Мужчина, едва глянув на ускх и браслеты, внушительные массивностью и размерами, узнал в нем эпистата и ударился кланяться, оставшись за стойкой и призывно щелкнув ближайшей рабыне. — Вина для верховного эпистата и его спутницы. Амен остановился с другой стороны стола, одним концом упирающегося в стену, и мимолетно все же поморщился — от мужчины кислым тянуло так сильно, словно без пива он дня не начинал и не заканчивал, а про воду и бани вспоминал значительно реже. Не поднимая руки Амен легким касанием Эву придержал за бедро, не позволяя выйти из-за плеча и встать ближе к трактирщику; она воздух шумно втянула, недовольная, но все же осталась за его правым плечом, потянулась слегка и шепнула, что лекарь указывал именно на этого. Амен кивнул и обратился к хозяину: — Вина не нужно, мы здесь по делу. Слышал, ты в дом Анубиса дар от охотников передавал. Так? Мужчина шумно сглотнул, его напряженность не укрылась от внимания Амена. Ответил: — Да, господин эпистат. — Зачем? — Прошу прощения, господин, — руки хозяина заметно тряслись, когда он вновь поклонился. Амен про себя усмехнулся, услышав, сколь недовольно цокнула Эва. Совпадают, похоже, во взглядах на подобострастие. — Должен был исполнить волю слуг фараона, а как иначе-то? Разве плохое сделал? Тизиан справился с небольшими окнами и в помещение вместе со светом хлынул хоть и жаркий, но гораздо более свежий воздух. Тотчас дышать стало проще и видеть; на лбу хозяина заведения проступила испарина. Амен уточнил: — Не показалось странным, что охотники к тебе обращаются, а не сами относят? Вино твое было или принесли? Трактирщик спешно закивал, заговорил с облегчением: — Вот как раз поэтому и не показалось-то, господин! Охотник кувшины пустые приволок, сказал, что освящены рукой жреца, верховного то бишь, Амона! Сказал, что вино мое — самое сладкое из всех, что пил. Просил налить в них и передать так почтение лекарям, помогавшим в борьбе с поганой хворьбой, Исфет ее побери. Амен повторил, такими доводами вовсе не убежденный: — И ты не посчитал странным, что охотник не отнес их сам? — Да как же, господин?! Он один был, а кувшинов-то четыре, куда бы он их полными доволок? У меня и колесница есть маленькая, ну такая, знаете же, их недавно к нам завезли, вот я и согласился помочь. Амен скрестил руки на груди, чуть нахмурился. Похоже, просто пьяный глупец и приукрасить любитель. Ни разу за все время в Фивах охотники не покупали ничего ни на рынках, ни в лавках, не посещали трактиров. Не пробовал никто из них его клятого вина и не подумал бы без весомой причины заходить в такую убогость. — Отвез все четыре кувшина? — Да, но там было только трое из тех, кого просили похвалить, и один кувшин я оставил пока у себя. Думал, передам позже, но… Амен молчал, выжидая. Был спокоен, хотел поскорее закончить и выйти отсюда на свежий воздух. — Простите, господин эпистат… — глаза его забегали, засновали по пивом изъеденному дереву. — Когда возвращался, чтобы четвертый кувшин-то отдать, мне сказали, что лекари-то те, отблагодаренные, заболели. Я слышал, что хворь — проклятье от черномагов, и до смерти испугался, убёг. Подумал, заражусь чего доброго и не стал больше возвращаться. Эва вздохнула, принялась в нетерпении пяткой по влажному полу постукивать. Трактирщик глянул на нее помутившимися от частого питья глазами, Амен на то недобро прищурился и сделал полушаг в сторону, окончательно скрывая ее за широкой спиной. — Ты сказал, там были не все. Кому конкретно ты должен был передать вино? — Этому… как же его, он главный из лекарей тут… Точно! Ливию и помощникам его, но когда я пришел, его в храме не оказалось. Я побоялся оставлять такой ценный кувшин на хранение. Вдруг прибрали бы к рукам? Решил, что вернусь позже, а потом… — Достаточно. Кто принес тебе эти кувшины? — Охотник! — он с готовностью выпалил, словно этого вопроса больше прочего ожидал. — А как же, охотник и был. Явился под вечер, помню его, как сейчас: рослый, смуглый, сильно кудрявый, но волосы-то не особо длинные, шею не прикрывают. Одет хорошо, но уж больно по-македонски: и шендит-то у него плечи закрывает, и накидка на македонский манер через плечо одно, зеленая, кажется, да… А! Ускх у него тяжелый, весь бирюзой усыпан, богатый! Конечно не такой, как у вас, господин, но видно – очень, очень дорогой… Эва не сдержала смешка, Амен от этого и сам уголками губ улыбнулся на долю секунды, но быстро вернул лицу сдержанность. Не до веселья совсем. — Уверен в описании? Не лжешь? — Да разве можно верховному эпистату? Амат меня поглоти, если я лгу! — Довольно. Неси тот кувшин. Мужчина закряхтел, вповалку двинувшись к многочисленным полкам у него позади, выудил кувшин с самой верхней и пыльной и вскоре поставил его перед охотником, спешно назад отшагнул. Амен чуть подвинулся, чтобы Эва могла взглянуть на него, она приблизилась. Амен заметил еще один взгляд хозяина на девушку, сальный и плотский, оттого что-то недоброе в нем шевельнулось. Он не сдержался, положил ладонь на хрупкое плечо, протянув руку над спиной, демонстрировал расположение к ней; мужчина сразу взгляд потупил. Эва на прикосновение не отреагировала. С секунду подумала, подкатив глаза так, будто к воспоминаниям обращалась, подтвердила: — Это он. — Тизиан, — Амен кинул, не оборачиваясь. — Подождите с Эвой на улице. Едва дверь за ними прикрылась, он вновь обратился к хозяину: — Пробуй. — Г-господин? Он настойчиво повторил: — Выпей вина. — Дорогое, уважаемый эпистат, не пристало пить свой товар мне, простому торговцу… — Послушай, торговец простой, — он протянул руку, чуть склонившись над не слишком-то широким столом, поймал край полупрозрачной накидки возле шеи. Ткань оказалась засаленной, брезгливое омерзение от этого волной по телу прошлось. — Лекари захворали сразу после вина твоего, одной ногой в Дуате стоят. Будешь дальше противиться – разговор в другом месте продолжим. Я сказал тебе: пробуй. Твое ведь вино, чего страшишься, если дурного не делал? Мужчина вцепился в запястье держащей руки с отчаянной силой, взмолился: — Прошу господин, пожалейте! Я вдовец, кроме меня у дочек моих никого… — он продолжал лепетать. — Как услыхал о том, что с лекарями произошло, так света белого страшусь… Амену надоело. Он время теряет, пока взрослый мужчина трясется, словно пятилетка в грозу! Отпустил накидку и ловко, уперевшись ладонью в поверхность, перемахнул через стол, к хозяину оказавшись впритык, теснил, наступая, к стене. Слова не говорил уже – цедил: — Так выходит, знаешь о чем-то? Рассказывай все или, клянусь, кувшин целиком в тебя опрокину. Трактирщик осел, вконец потускнев — желтая кожа, испещренная рытвинами морщин, вся покрылась каплями пота, брови и губы нервно подрагивали. Он громко сглотнул, открыл рот и информация наконец полилась неровным потоком. Рассказывал, как приказано было, все. Так Амен узнал, что три дня назад сюда явился охотник и предложил хозяину денег приличных. С просьбой передать вина в кувшинах из самого Мемфиса он пояснял, что так представители фараона решили выразить благодарность наиболее отличившимся лекарям. Трактирщик согласился мгновенно: разве дурак он какой, чтоб от пары золотых за такой простой труд отказаться? На радостях тогда и не задумался о том, что действительно странной просьба была; думал только о том, что наконец приведет в порядок трактир и гости приличные станут наведываться. А когда приходил после в дом Анубиса, чтобы Ливию оставшееся передать, и узнал о хворьбе, сразу понял — в кувшинах дело было, никто ведь больше не заболел, только трое. Это ему сообщил мальчишка-прислужник по большому секрету. С тех пор и засел в трактире, боялся и носа на улицу показывать, знал: подставили его. Признался, совсем уже обескровленными губами едва шевеля, что думал, будто эпистат так решил избавиться от неугодных. По речи его, необразованной и еще более упрощенной пристрастием к выпивке, Амен с первых фраз понял: не имеет пьянчуга ничего общего с заговорщиками, лишь указ выполнял. Когда хозяин замолчал, Амен кивнул и отдалился на шаг, не хотел больше терпеть эту вонь. — В следующий раз, заботливый отец, задумайся о дочках раньше, чем наступят последствия от сомнительно легкого заработка, — он накинул на голову капюшон, наконец собираясь выйти отсюда. — Из города не уезжай в ближайшие дни, могу вернуться с вопросами. Узнаю, что сбежал – найду, не надейся на чудо. Молчи обо всем – и о том, что сам сделал, и об этом разговоре. Трактирщик упал на колени, кланяясь ему, словно фараону, и рассыпался в благодарностях. Амен отступил снова, накрыл руку тканью накидки и взял ею кувшин, забирая с собой. Едва вышел на улицу, глаза ослепил яркий дневной свет; проморгавшись, увидел Эву и Тизиана, спинами облокотившихся об стену. Знал, рассказа ждут и дальнейших решений. Он все уже понял, других вариантов быть не могло; к изменам пора привыкать. Поглубже вдохнул: — Наш предатель – Келадон.