Беспокойство — это неудовлетворённость,
а неудовлетворённость — первейшее условие прогресса.
Покажите мне совершенно удовлетворённого человека,
и я вам открою в нём неудачника.
Томас Алва Эдисон
***
Неосторожность. Имеет ли кто право на нее? Проявить ее — значит, допустить непозволительную ошибку или попросту признать, что любой человек, даже самый дальновидный, не способен предусмотреть всего? То, что в руках одного может стать смертоносным оружием, для другого обернется петлей на собственной шее; сильные, стремясь к достижению цели, в неосторожности сокрушают весь мир, переворачивают его до последнего камня, слабые — забываются, слепо вверяют самих себя случаю и безвольно покоряются судьбе. Вряд ли хоть одна живая душа в Египте могла счесть верховного эпистата слабым: всем в той или иной степени известно и о его методах, и о неотступности, и о безжалостности. Пожалуй, единственным человеком, который считал сейчас иначе, стал он сам. И мысль эта ему вовсе не нравилась. Занимающаяся кровавая заря выдернула комнату из ночного мрака, под стать собственной тяжести принесла ему лишь очевидную неспособность в одиночку справиться с нависшей над Египтом тьмой. Под окном прекратили трещать цикады, уснули, как и все жители поселка. До возвращения отряда остается еще несколько часов, однако Амен оставил попытки отдохнуть — почти всю ночь беспокойно ворочался, а провалившись в недолгий сон сделал только хуже. Проснулся в холодном поту, схватился за лежащий поблизости кинжал и не сразу осознал грань между реальностью и вымыслом. Перед глазами во мраке ночи еще слишком живо стояли образы, своей жестокостью внушающие решимость не позволить воплотиться этому в жизнь; сердце мощными ударами колотилось о ребра, разгоняло по телу отраву парализующего страха. Опустив взгляд на руку, крепко сжимающую эфес, он с отвращением швырнул кинжал в противоположный конец комнаты. Сталь с жалобным звоном ударилась о стену и приземлилась на холодный каменный пол, затихла; в эпистатском доме снова воцарилась тишина, прерываемая лишь сбитым громким дыханием. — Дурной сон и только. Этого не будет, — заявил сам себе, тверд был в намерениях. Откинул со лба влажные пряди, поморщился – мутить начало. — Невозможно. Впрочем, разум не позволил так легко отмести смятение и успокоить напряженное тело. Слишком реалистично всё было, до мельчайших деталей — и собственные люди, что без сознания лежали на траве и мощеных дорожках знакомого сада, и полный усмешки голос, отдающий команды, и кинжал, что собственной рукой вонзил в грудь, окрасил нежно-голубую легкую ткань в насыщенный красный. Все это отличалось от привычных кошмаров, где видел всегда свершенные уже дела; казалось немыслимым, Амен не мог и вообразить, что когда-то последует такому приказу. Если и убьет однажды — что, как убедился недавно, вряд ли, — то точно не так. Он прикрыл глаза, потерев переносицу. Бессмыслица какая-то, лишенная логики больная фантазия утомленного разума. Но даже после этого вывода не сумел покоя найти и, после бесцельного созерцания потолка в течение получаса, поднялся и вышел из дома. Утренняя прохлада приняла в ласковые объятия, заботливо взбодрила изможденный ум и уняла тошноту. Сумерки стремительно рассеивались, уступая солнечному свету, но в воздухе еще висела едва видимая дымка тумана — влажность воздуха в жаркую летнюю пору значительно выросла. Амен повел плечами, с раздражением сбрасывая остатки сомнений, и широким шагом направился к дому Эвтиды. Сам не отдавал себе полного отчета, зачем идет туда. Решил, что просто убедиться хочет: спокойно спит сейчас, не промышляет ничем запрещенным. Объяснение достаточно стройное, чтобы уверить самого эпистата. К чему распыляться на допуск иных мыслей, обнажающих обеспокоенность состоянием? Не должно быть его, даже после столь близкого контакта. Случившееся она сочла ошибкой; возможно, так оно и есть. Он подумает об этом после разговора, сейчас же действует исключительно из эпистатской ответственности. Так он решил и отступать не был намерен, но остановился в паре шагов от крыльца. Тонкие занавески цвета молочного крема не могли скрывать звуков, чуткий слух уловил тихие всхлипы из большого окна. Амен стиснул челюсти, протяжно выдохнув; воспоминания о сне хлестнули тяжелым кнутом. Может, приснилось такое потому, что он и вправду чудовище? Разве есть хоть какой-то толк отрицать? Последнее, что сотворил до ночной встречи, — задушить попытался, а едва возвратившись искушению поддался слишком легко. Знал, что ни с кем не была, но все равно себе позволил раздеть ее, прекрасную и опьяненную; касаться, как прежде не касался никто, а после — ушел, не попытавшись ни объясниться, ни успокоить. Ведь сразу разбита стала, наверняка желала поговорить, убедиться, что не причинит больше боли. Она же совсем не умеет просить о подобном, мог и сам догадаться. Сейчас ему, пожалуй, захотелось всего одного: чтобы все было проще. Хотелось, и ничего с этим желанием поделать не мог, чтобы не было никаких званий, огромной ответственности, чтобы не было недомолвок и лжи, чтобы не приходилось всякий раз помнить о долге, когда видел ее. Вроде просил и крох совсем жалких, все это доступно огромному числу смертных, но с другой стороны — непозволительно много. Сам решил стать эпистатом, сам прошел этот путь и нет теперь дороги назад. Вихри поднявшегося ветра вздымали песок, щекотали неприятно лодыжки. Ладони сжались в кулаки и расслабились, Амен негромко вздохнул. Что стоять, если пришел? Он подошел ближе к окну, заглянул в комнату через просвет между легкими полупрозрачными тканями и замер. Так и не начала закрывать балдахин, лежит беззащитная, утонув в накидке его, такой ей огромной, — похоже, даже не подумала снять. В руке что-то держит и пристально смотрит, сквозь слезы шепча. Пригляделся и ахнул беззвучно: к его амулету обращается. Зачем? О чем просит? Не мог он расслышать и не успел, за спиной раздался угрожающий рык. Резко обернувшись, он столкнулся взглядом с ее животинкой; короткая черная шерсть вздыбилась на загривке, пес клыки обнажил. Амен приподнял руки, выставив ладони перед собой, всем видом демонстрируя — зла не желает, лишь проведать явился. Перестал зверь рычать, но глядел все так же: неотрывно и как-то осознанно. — Ухожу я, ухожу, — негромко проговорил Амен, отшагнув в сторону от окна. Не хватало еще, чтобы увидела. Усмехнулся себе под нос – защитник у нее все же есть. Желания поворачиваться к собаке спиной он не испытывал и стал медленно шагать назад; так и сверлили друг друга взглядами, полными недоверия, пока расстояние не показалось достаточным. Тогда эпистат развернулся и побрел в сторону дома, уставший и с недосыпом, а пес заскребся решительно в дверь. Амен ускорился, успел скрыться за ближайшим углом, когда услышал скрип, а после и радостный возглас Эвтиды. Наверное, не видела любимца давно. По возвращении в дом добрых полтора часа потратил на изучение отчетов. Что-то не сходилось, казалось нелогичным. Отловить восьмерых старших, указанных Реммао, удалось слишком быстро, и одно уже это было подозрительным после нескольких недель топтания на месте, когда значительными результатами похвастать не могли. Привезут сегодня, допросят, однако надежда на подвижки слаба — все пойманные ранее твердили одно и то же: сговорились, хотели панику посеять среди народа, оттого и проклятье наслали. На вопросы об организаторе отвечали как один — сами собрались, вместе все решили. Очевидная ложь. Алчные люди, работающие в одиночку, без идейного вдохновителя никогда бы не собрались в группу с одной целью; но как бы их ни расспрашивали, сколько бы ни изводили — от сказанного не отступил ни один. Запугали? Заставили забыть? Амен свободно откинулся на спинку стула, пробегаясь глазами по очередному папирусу. Ничего странного. Если верить сводкам меджаев и отчетам лекарей за последний месяц, ничего странного в Фивах не происходило вовсе, за исключением прекратившей на днях свое распространение хвори — не было ни очередных заболевших, ни новых смертей. Бытовые ссоры, воровство, небольшие стычки простого люда на улицах — все это случалось в любом городе. Потер переносицу, выдохнув сквозь стиснутые зубы. Уж слишком быстро и хорошо все сложилось, так быть не могло. Подлые и хитрые, шезму столько времени изворачивались и теперь вот так легко проиграли? Определенно что-то не так, что-то он упускает. Где искать? Возможно, причины смерти мальчика-лекаря прольют свет, помогут понять больше? Реммао не признался, в день поимки не до того Амену было. Стоит расспросить поподробнее. Едва послышался отдаленный стук копыт, эпистат укрыл плечи запасной накидкой и покинул дом, оставив папирусы на столе. Вернется к ним позже, сейчас важнее занятие есть. Охоту с добычей он встретил у конюшен, прошелся оценивающим взглядом по схваченным, отметил, в каком состоянии привезли. И все-таки, почему выловить этих было так просто? Не бывает такого, не случалось ни разу за все годы службы. Выходит, с гермопольским черномагом он действительно еще не закончил; видимо, тот ведет закулисную игру или что-то знает о ней. Охотники живо сходили с остановившихся колесниц на землю, связанных пленных за собой тянули без милосердия. Старшие выглядели испуганными, в лицах читалось нежелание умирать, любому присущее, но ненависти, какой одаривали предыдущие, не обнаруживалось. — Архандр, — Амен окликнул подчиненного, что стоял ближе всех. — Проводите их в камеру, переоденьте, дайте воды. Агния где? — В Фивах, господин эпистат, — подтянутый и черноволосый, охотник почтительно поклонился. — Сказала, будет искать других, если остались. Амен ничего не сказал, но внутреннее негодование росло, в большей мере к самому себе. Непослушание и своеволие — последнее, чего ждет командующий. Раз расслабились, выходит, он это позволил. К чему вообще этим занялась? Знала ведь, разбежались все мелкие шавки, не осталось их в Фивах — меджаи отчитывались о нескольких людях, снявшихся с места и покинувших город сразу после штурма дома купца. Их прежде не ловили, чтобы не спугнуть старших, а теперь людей выделять на загородные поиски ни смысла, ни желания нет. Щенки совсем, пускай убегают, может, от испуга забросят запрещенное ремесло, а нет — так он позже настигнет. Сейчас куда важнее дела есть, чем отлавливать их. — В допросах не участвуешь. Передохни и отправляйся за ней, чтобы к вечеру была здесь, — тяжелыми шагами он направился к допросным. Кинул через плечо: — Найди Тизиана, пусть к камерам явится.***
Голова гудела, словно добела раскаленная сталь под тяжелыми ударами кузнечного молота. С большим нежеланием Эвтида открыла глаза; залитая дневным светом комната не сразу стала видна за мутной пленкой, затянувшей зрачки. Птицы пели, призывали подняться и наконец заняться делами; раздражали едва ли меньше, чем собственные проступки. Со стоном зарывшись в подушку лицом девушка прокляла собственное упущение, когда поддалась на уговоры друзей. Перебрала. И зачем нужно было столько пить? Кажется, играли в сенет, и проигравший должен был осушить целый кубок вина. Эве не удалось вспомнить, кто выходил победителем. По слабости от кончиков пальцев и до самой макушки, по мерзкому вкусу во рту и легкому ощущению тошноты было ясно одно: сама она проиграла не меньше пятерки раз. Кожа горела и не сказать точно — от уличного жара это или же от похмелья. События вечера туманились в памяти, смешивались в огромную кучу, не позволяя восстановить цепь происходившего; Эва, однако, попыток не оставляла. Кажется, Герса была рада получить от Тизиана подарок, что посоветовала Эвтида. Гречанка так искренне и смущенно улыбалась, позволив охотнику застегнуть ожерелье на шее, изящной и длинной, точно у лебедя. Затем, если верить памяти — что Эва сейчас допускала с натяжкой большой, — решили сыграть и выяснилось, что Ливий, которому она еще днем объясняла все тонкости правил старейшей игры, на самом деле виртуозный игрок, не раз ее обставивший с извечной мягкой улыбкой. — Не огорчайся, милая госпожа, ты просто устала, — поддерживал он, каждый раз ласково похлопывая ее по плечу. Постель рядом прогнулась от чьего-то прыжка, а в следующий миг горящую щеку кто-то лизнул. Эва резко вскинула голову и сразу же о том пожалела — мозг словно молния пронзила, так стало больно. Впрочем, вспыхнувшее было негодование быстро уступило восторгу и радости, мотыльками трепещущим в животе и груди и щекочущими нутро прозрачными крылышками. — Омфис! — воскликнула Эва, оплетая руками холку и подтянутую грудь. — Где же ты был? Омфис часто дышал и лизнул снова, теперь уже в нос. Эва засмеялась тихонько и ойкнула от очередной вспышки боли; пес вытянулся рядом с ней, прижался к бочку, и от этого стало так тепло и спокойно, что наконец Эва расслабилась; кажется даже задремала. Сердечное биение пришло в норму, и через полчаса она с большой неохотой заставила себя встать, чтобы пообедать и работой заняться. Казалось непозволительным снова дома разлеживаться, вчера вернулась к делам и больше их не запустит. Голова готовилась расколоться, кровь неприятно пульсировала в заживающих ранах, и каменный пол казался ледяным на контрасте с чрезмерным жаром кожи. Эва наспех ополоснула лицо водой из чаши и осушила наполненный бокал; стало полегче. Не стала даже задумываться, кто это принес, наверняка позаботился Ливий. Одета была в чистое платье, переодеваться нужды не было, и к сундуку направилась только чтобы украшение взять. Там и замерла, наконец заметив белую накидку, небрежно брошенную на тяжелую деревянную крышку; поблескивающую золотую застежку узнала бы из тысячи. Омфис лежал на спине и лениво глядел на нее одним глазом, когда поборов оцепенение Эва наконец протянула руку и едва согнувшимися пальцами схватила вещь, поднесла ближе к лицу. Глаза расширились до невозможности — в нос проник деликатный аромат мирта, знакомый до щекотки где-то в глубине живота. Желудок скрутило вместе со вновь разогнавшимся пульсом, и накидка из рук скользнула к ногам. В липких путах неверия Эва сделала пару шагов назад и едва на ногах устояла. Значит, он вернулся? Когда? Мысли снова спутались, лихорадочно заметались, но ни одна из тревожных мерзавок не привела к воспоминаниям о том, чем кончился вечер. Не ясно, как дома оказалась, но что важнее — откуда здесь его́ вещь? С немалой долей страха она осмотрелась. Все в комнате стояло и лежало на своих местах, ничего не изменилось и лишнего не добавилось; обстановка словно насмехалась — не было никаких признаков, что кто-то посторонний сюда заходил, кроме этой самой накидки. Омфис тем временем прытко соскочил на пол, звучно вздохнув, прошествовал к двери и качнул головой. Пойдем мол, здесь ничего не узнаешь. Она сокрушенно вздохнула, задержалась лишь для перевязки руки и нанесения оставленной Ливием мази на ранки. Сразу после аккуратно свернула эпистатскую вещь и, прижав ее к груди, направилась к выходу. Вернет и сразу уйдет, разберется с этим потом; вести с ним разговор о деяниях прямо сейчас, в таком состоянии, вовсе не хочется. Запах настойчиво ощущался, образы создавал в голове, непрошеные, но такие… желанные? Эва тряхнула головой, отгоняя их, и распахнула дверь. Омфис скользнул вперед и снова куда-то умчался. В лицо ударил дневной воздух, прогретый солнцем до миражей на далекой горной гряде, и Эва закашлялась. Лето в Фивах выдалось особенно жарким, в пору ахет улица походила на баню; хотелось, чтобы поскорее наступил хотя бы немного прохладный Хойак. Шагом сначала нетвердым, но постепенно обретшим привычную уверенность, она пересекала поселок. Вот и дом эпистата, все ближе и ближе, и Эва уже стоит на крыльце. Как ни храбрилась, сколько бы ни говорила себе, что отдаст и мигом улизнет, сейчас стало страшно и сердце ухнуло в пятки. Не могла его вещь просто так у нее оказаться; сразу вспомнилось, как совершила кражу и мигом подозреваемой стала. Сглотнув ком, вставший в горле, она глубоко вдохнула и дважды постучала в закрытую дверь. В порядке все будет, у себя ведь проснулась, значит, и не произошло ничего. Настаивала мысленно, себя убеждая. Ответа не последовало, и тогда постучала снова, а после еще. Когда развернулась, собираясь уже уходить, едва сдержала судорожный вздох — он стоял совсем рядом, на расстоянии в локоть-другой, не двигался и глядел в пространство над ней. В этот раз сердце вместо того, чтобы заколотиться, замерло вместе с дыханием, позабыв сделать нужный удар. Он на нее не смотрел, зато ее глаза ошеломленно сновали от сурового лица к неприкрытым накидкой рукам, животу и снова к лицу, двигались по кругу и наполнялись истинным ужасом. Амен был весь покрыт брызгами крови — даже платиновые волосы, что так нравились ей, слиплись в чудовищных кляксах. — В… вы оставили это у меня, господин, — пролепетала сразу, как вернулся дар речи, и слишком резким движением протянула накидку, отчего сквозь слои ткани рука ткнулась в широкую твердую грудь, от этого болезненно заныло запястье. Амен чуть опустил подбородок и их взгляды пересеклись. Ненадолго совсем, всего на доли секунды, но этого хватило, чтобы до высшей точки страх довести; в его бездонных глазах она не сумела разглядеть ничего, кроме пустоты, давящей и темной. Эва качнулась в сторону и стремглав прочь понеслась, не сказав больше ни слова и ни разу не повернув головы. Она не разбирала дороги, не думала, куда бежит, и вовсе не понимала, почему испугалась так сильно; чувствовала лишь пронзительный взгляд, прожигающий спину. Окружение слилось, размылось, не различала ни редких людей, ни деревьев, и больно упала, когда с кем-то внезапно столкнулась. Головная боль набросилась с новой силой — о землю затылком приложилась неплохо и едва не заплакала, глядя на свободно плывущие вверху облака. — Ну какая же ты бедовая, госпожа. Лба и плеча коснулись прохладные ладони, мягкие невероятно, и через пару мгновений перед глазами возникло обеспокоенное лицо прославленного лекаря; медные волны волос обрамляли его и в свете солнца казались сверкающими шелковыми водопадами. — Сам такой. Смотреть же надо, куда идешь, — обескровленными губами огрызнулась Эвтида, когда он взял ее за руки и с присущей бережностью подняться помог. — Так ведь как ястреб неслась, попробуй успеть увернуться, — беззлобно усмехнулся Пеллийский, осторожными движениям отряхая одежды ее от песка. Оглядывал попутно, кивнул, довольный тем, что новых ран не нашел. — Пойдем, переоденешься и на обед, там все расскажешь. Голос его не терпел возражений, и Эве ничего не осталось, кроме как подчиниться. Уже скоро они сидели за привычным крайним столом, Эва безучастно помешивала ложкой похлебку, а Ливий подпер ладонью лицо и голову склонил в бок, наблюдая за ней. Не нравилось лекарю слишком частое дыхание и дрожащие пальцы, еле удерживающие столовый прибор; удручали и золотые глаза, ни на чем не задерживающиеся. — Вот, выпей воды, — он пододвинул к ней кружку, внимание переводя на себя; довольно кивнул, когда в несколько больших глотков осушила. — Что стряслось? Она забыла про ненужную скромность и рассказала о странной находке и том, как ее напугал Амен, сам его вид. И самой во время рассказа такая реакция показалась нелепой — ведь уже видела, как он работает, поздно теперь вида крови на нем так страшиться. Ливий слушал внимательно, во взгляде его мелькали догадки. — Так ты ничего не помнишь о вечере? — он несколько разочарован или ей лишь так показалось. — Госпожа, пока не поешь, отсюда никуда не уйдем. — Смутно, — пожала плечами Эва, наконец приступив к обеду. Ливий такой покорности удивился, но комментировать тактично не стал. — Помню, как сидела с вами, как играли в сенет, а потом… Кстати, когда прибыл Амен? Ливий глянул куда-то за ней и не ответил, в тарелку взгляд опустив. Эва повернулась в полкорпуса и тут же о том пожалела: в трапезную вошел эпистат в сопровождении главного своего помощника. Тизиан вопреки обыкновению не улыбался, молчалив был и на приветствия охотников отвечал как-то вяло. Амен, похоже, умылся и одежду сменил, ничто в его внешности не выдавало, что совсем недавно он был покрыт чужой кровью. Даже взгляд стал прежним — цепким и пристальным, пугающая пустота улетучилась; она увидела это, когда он взглянул на нее. Эва ощутила, как по телу вновь разносится неприятное онемение, как снова предательски колотится сердце, и развернулась к столу. — Ливий? — Эпистат вернулся ночью, — лекарь не поднимал на нее глаз, прикованным к миске взглядом выражал предельную заинтересованность незамысловатой едой и долго молчал. Брови нахмурил перед тем, как продолжить: — Сделал нам выговор и забрал тебя. Мы не знали, что думать, и когда заносили ковер и подушки – вас не увидели. Я беспокоился, что… — он тяжело вздохнул и взглянул, наконец, на нее, в янтарных озерах плескалась тревога. — Переживал, что он решил ночью провести с тобой разговор. Но раз ты проснулась у себя, здоровая и живая, все в порядке, верно? — Верно, — одними губами ответила Эва. — Не понимаю только, откуда накидка взялась… Постой, а почему вы думали, что мы будем у меня? — Потому что туда он тебя и понес, — пожал плечами Пеллийский. — И больше я вас не видел, только утром с ним пересекся. Услужливое сознание в один миг восстановило воспоминания, картина наконец-то гармонично сложилась, пусть и с некоторыми пробелами. Ложка все-таки выпала из тонких пальцев, не выдержавших ее веса, а с губ сорвался едва ли не болезненный стон. Теперь стало ясно, откуда свежее платье — он заходил в ее дом, чтобы вещи взять, и с ней на плече пошел в баню, а там… А там… Губы задрожали вместе с появлением блеска в покрасневших глазах; легкие сжались и сделать вдох стало так сложно, словно тело зажало меж громадных каменных плит. Эва схватилась за грудь, головой закрутила отчаянно. Это не может быть правдой, все это ей просто приснилось! Не может быть, чтобы она на него накричала, не может быть, чтобы Амен… — Госпожа, — Ливий коснулся ее ладони мягко и ненавязчиво, лишь хотел вернуть ее внимание, хоть чуть-чуть успокоить; вторую руку стал приподнимать плавно и опускать, иллюстрируя размеренность вздохов. — Давай, дыши. Вот так, вдох… Выдох. Молодец, Эва, продолжай. Вдох… Выдох. Эва молчала. Взгляд ее задерживался на нем не дольше секунды и вновь метаться начинал. Как же так? Неужели и правда случился ее первый раз? К горлу подступила тошнота, сразу вспомнился Гипсей Бел. Она мотнула головой, отгоняя мысли о нем. Даже если и случилось, разве можно Амена сравнивать с мерзавцем, что бил свою женщину и ребенка ее? Амен ведь… Амен ведь не стал убивать, хоть и должен был, всегда был так бережен и осторожен. Голова как-то бессознательно повернулась в сторону стола, где обычно трапезничал эпистат. Из-за вмиг навернувшихся слез его профиль превратился в пятно, но голубые глаза горели огнем маяка — он смотрел на нее, она видела это, но взгляд быстро отвел. С этим оборвалось что-то в груди, рухнуло вниз. Как теперь относится к ней? Сама ведь себя предложила и не впервые, ничего удивительного, что взять пожелал. Отчего тогда так гадко? Наверное, оттого, что совсем не так все себе представляла. Казалось, что особенным все будет и только тогда, когда появится уверенность и предельная ясность. Глупо отрицать — он действительно нравился ей. Сердце при каждой их встрече трепетало восторженно, а от его пьянящего аромата внизу живота все чаще появлялось незнакомое, томящее ощущение. Значит, э́того она хотела? Ближе быть, е́го стать? А о́н того разве захочет теперь? В высшие круги вхож, таких вот, готовых отвязно на шею повеситься, через его постель наверняка немало прошло. Вспомнилась Дия и Саамон, предавший ее нежные чувства, и сердце этим сильно кольнуло и сжало; ведь с ней эпистату ничто не мешает обойтись ровно так же. Она вздохнула особенно глубоко и из-за стола поднялась. Хотела направиться куда угодно, только бы подальше отсюда, но не успела — к столу подскочил охотник, стремительно вбежавший в трапезную. — Господин Пеллийский, вас просили срочно явиться, — отрапортовал он и протянул лекарю свиток. — Подробности здесь. Гонец поклонился и отошел, а Ливий пробежался глазами по развернутому пергаменту и с каждой строчкой все больше смурнел. Дочитав, он скомкал бумагу и порывистым движением руки волосы от лица откинул назад. — Эва, я должен вернуться в Фивы, — сказал он, поднимаясь. — Если обещаешь, что будешь делать, как скажу, возьму тебя с собой. Не дело в таком настроении оставаться одной. — Но нам же нельзя покидать поселение, пока… — Тизиан сказал, что все преступники пойманы, — перебил торопящийся Ливий. — Опасность тебе не грозит. Поедем в сопровождении охотников. — Тогда обещаю, — кивнула девушка. Решительна была, зацепившись за необходимость действовать. — А что случилось? — Мои помощники заболели.***
В Фивы въехали впятером: Герса и Эва сидели по обеим от Ливия сторонам в грохочущей колеснице, управляемой охотником; второй следовал за ними верхом, держась на небольшом отдалении. Город от самой окраины показался как никогда оживленным — тут и там сновала хохочущая детвора, женщины с улыбками, полными счастья, делились друг с другом новостями, а мужчины выполняли ежедневную работу с каким-то особенным воодушевлением. Со слов Ливия Эва уже знала — хворь остановилась, новых зараженных не появлялось уже как два дня. Единственными, кто не разделял всеобщей радости, была тройка сидящих в колеснице. Поникшими были все, но в наибольшей степени померк прославленный лекарь. Эва, чередуясь с Герсой, старалась его ободрить, но вскоре девушки решили оставить попытки: казалось, он их вовсе не слышит, мысленно перебирая способы для решения возникшей беды. Путь был неблизким — от поселения до храма Анубиса пришлось ехать не менее часа; за это время дневная жара успела извести путников. Одежда противно липла ко взмокшему телу, а язык — к пересохшему нёбу, но сделать короткую остановку ради глотка прохладной воды никто не посмел, так спешили. Эва даже чуть рада была возможности помолчать и взглядами не пересекаться ни с кем — казалось, все теперь знают о том, что и с кем она делала минувшей ночью. Вспомнила, что платье надела лишь под утро, разбуженная настойчивыми скребками в дверь. Была еще нетрезвой, когда поднялась и с тела соскользнула накидка; тогда раздраженно швырнула чужую одежду на сундук и наспех платье надела, оставленное кем-то предусмотрительным в изножье кровати. Сейчас влепить себе пощечину захотелось за рассеянность, уже тогда ведь все было как на ладони. Пеллийский подал признаки присутствия лишь тогда, когда прекратил раздаваться стук копыт о мощеный двор лекарского храма и повозка, натужно скрипнув, замерла. Не сказав ни слова, он лишь кивнул сопровождающим его девушкам, и спрыгнул, сразу ко входу направился стремительным шагом. Эве и Герсе помогли спуститься охотники; переглянувшись, девушки последовали за лекарем, уже скрывшимся в храме. Охотники остались у входа, сказали, Амен здесь велел сторожить. По лестницам поднимались в молчании, один лишь раз спросив у помощника, кучерявого юнца лет пятнадцати, куда лекарь пошел. Напряжение давило на голову и изнутри, и снаружи, мешало даже в полной мере почувствовать прохладу, что дарили толстые стены храма, особенно приятную после изнуряющего зноя дороги. День предстоял непростой. Они тихо вошли в небольшой зал лечебной палаты. Ливий стоял у кроватей, задумчивый, внимательным взглядом проходился по бессознательным телам заболевших работников, прикрытых лишь короткой тканью каларизисов. — Эва, смочи ткань в этом растворе и надень на лицо, чтобы прикрыть рот и нос, — негромко поговорила Герса, приблизившись к ней, и указала на небольшой столик с чашей и лоскутами. — Помоги Ливию, если что скажет. Я принесу воду и инструменты, скоро вернусь. Эва кивнула и сделала, как было велено. Раствор оказался мутноватой жидкостью, текучестью похожей на воду, и обещал быть мерзким на запах; впрочем, поднеся отжатый после него лоскут к лицу, она с удивлением отметила приятный, едва уловимый аромат лотоса. Закрепив тряпицу узлом на затылке, она тихой поступью приблизилась к лекарю и остановилась по левое плечо, скользнув по нему быстрым взглядом. Он тоже надел защитную ткань. — Их нашли без сознания сегодня утром, — проговорил он, не отводя взгляда от пострадавших. — Дежурили ночью, тело утопленника готовили к бальзамированию. Он никак не мог быть переносчиком хвори, да и от больных не заражались ею ни разу. Эва хотела спросить, зачем тогда надевать тряпки на лица, но смолчала. Решила: раз сказали, значит, были на то причины. Возможно, простая предосторожность. — У них те же симптомы, что были у заболевших прежде, но развились они слишком стремительно. Никто до этого не впадал в бессознательность так скоро, а язвы на телах появлялись к шестому-седьмому дню от начала болезни. Их не привело в сознание ни масло мяты, ни перечный порошок; этим мы исключаем, что в беспамятсве они из-за усталости или жары, иначе очнулись бы. Девушка не знала, к чему он это ей объясняет. Из нее лекарь, как из базарной торговки — певица при царском дворе. Все равно ведь не сможет помочь в поиске причины случившегося. Наверное, ему просто нужно рассуждать вслух. Ливий, кажется, подумал о том же и замолчал довольно надолго. Находиться в палате было тяжело, несмотря на приличный простор — помещение хоть и было не самым большим, но здесь стояло всего четыре деревянных кровати да пара столов, на одном из которых пестрело множество склянок, наполненных микстурами разных цветов; проблема заключалась в другом — ни сквозняк, свободно проносящийся через огромные окна, ни прохлада от расположения на противоположной дневному солнцу стороне не помогали свободно дышать. Эве даже не пришлось задумываться, чтобы понять: так проявлялась печаль человека, всегда дарившего остальным тепло и надежду, так ощущалась близкая смерть. Герса вернулась действительно скоро, и в ближайший час Эва ощущала себя бесполезной; к его истечению ей доверили лишь наре́зать коренья да смешивать ингредиенты для обеззараживающей мази. Она наблюдала, как слаженно работали прославленный лекарь и его помощница, и где-то на краю сознания росло восхищение их удивительным мастерством. Ливий не говорил ни единого лишнего слова, а Герса будто и без них понимала, что ему нужно в эту секунду — подносила всё новые инструменты и мази, сменяла нагревшиеся компрессы на новые, смоченные в прохладной воде, приподнимала головы, когда вливать очередной отвар собирался. Работали без перерывов, не останавливались, пока закат не окрасил кровати и стены в теплый малиновый. Эва принесла привезенную из поселения еду, заботливо подготовленную Хеоной, и Ливий посмотрел на нее с благодарностью, но ничего не сказал. Быстро прожевал лепешку, наполненную мясом с тушеными овощами, и даже водой не запил — быстро вернулся к больным. Герса обреченно вздохнула. — После всего, что сегодня сделали, прежде даже самые безнадежные больные в себя приходили, могли что-то сказать, — она говорила тихо и, наверное, только чтобы хоть немного облегчить груз, тяжко лежащий на сердце. Трапезничали за столиком в дальнем углу от больных, Ливий их слышать не мог. — Он устал и извелся. И до этого слишком сильно беспокоился, когда жизни из рук упускал, а теперь это служившие ему люди, много времени он с ними провел. — Герса… — Эва прочистила горло, собиралась с духом, чтобы задать вопрос. — Как думаешь, почему так? Хворь ведь прекратила распространяться, почему тогда они заболели так сильно? — Не знаю, Эва, — гречанка печально вздохнула, собрав со стола опустевшие миски; ответила уже совсем шепотом: — Если все же принять, что хворь – это проклятие, то, выходит, что и лекарей кто-то… — Проклял, — Эва выдохнула тяжело. Герса едва заметно кивнула и опустила взгляд. Оказалось странным видеть прекрасную улыбчивую девушку такой потерянной и не иметь знания, как ее поддержать. Гречанка сказала, что должна проветрить голову, попросила Эву подсобить Ливию, если попросит, и вышла из палаты, забрав грязную посуду с собой. Эвтида попыталась сглотнуть горечь, возникшую в горле, вернула на лицо ткань с раствором и приблизилась к нему. Ливий стоял в изножье кроватей, прямой и напряженный, словно перетянутая струна. Даже воздух вокруг словно бы загустел, стал плотным и вязким — так ощущалось необычайное смятение лекаря, его безмерная печаль по трем заболевшим. Один из них юный совсем, только недавно обучение закончил и приступил сразу к работе. Хотел помогать людям и новоиспеченной жене, такой же молоденькой беременной девушке, которой теперь грозит остаться вдовой. Все трое так и горели в сухой лихорадке, ничего не изменилось, словно и не лечили весь день; в свете зажженных факелов язвы на поблекшей коже поблескивали кровью, проступившей даже сквозь толстым слоем нанесенные мази. Вспотевшие ладони прославленного целителя сжимались в кулаки и разжимались, обнажая дрожащие пальцы. Эва, близко стоящая, не могла подобрать слов; казалось, сказать сейчас абсолютно нечего. Впервые видела всегда жизнерадостного Ливия таким… истерзанным, подавленным всем: бессилием, отчаянием, страхом. Она смотрела на него краем глаза, не поворачивая головы, и осторожно коснулась трясущейся руки самыми кончиками пальцев. Дрожь в то же мгновение унялась — он даже дышать прекратил. — Остальные поправились, — голос македонца хрипел, звучал с нескрытым надломом. Он пояснил, продолжая глядеть на помощников: — Все, кто прежде заболел и не умер, выздоравливают и очень скоро встанут на ноги, с лекарствами симптомы слабеют с каждым часом. С моими подопечными все должно быть в порядке, — он стиснул челюсти, шумно носом воздух втянул и продолжил, чуть успокоившись. — Я всегда настаивал, чтобы к больным голой кожей не прикасались и льняные повязки на лицо надевали. Раствор защитный разработал, в нем вымачивали каждый раз. Они сначала противились, возмущались, ведь сам же и говорил – не заразиться от заболевших, но решил, что обезопасить не повредит. Носили из уважения к просьбе. — Ливий… — Я делал все, Эва, — он поднял голову и в окно над койками уставился невидящим взглядом. — Все, что только мог. Еще до вашего с охотниками приезда проводил целые сутки в этом храме и хижинах, у себя работал над новыми лекарствами, все искал и искал средство, чтобы всех уберечь. — Я знаю, — Эва говорила негромко совсем, желая только напомнить: здесь она, рядом. Поможет и утешит, подставит плечо. Сколько раз он ее выручал? Ни за что она не бросит его на съедение до крови жадному зверю отчаяния. — И над каждой упущенной жизнью скорбел вопреки здравому смыслу. Я лекарь и должен все делать, чтобы спасти, но смерть – часть этой работы. Целитель к ней должен относиться иначе, чем обычные люди, иначе однажды не выдержит и потеряет рассудок. Но в этот раз я не справился, — его голос дрогнул, он запрокинул голову, подняв взгляд к потолку. — Не привык быть бессильным перед какой-то заразой, раньше всегда побеждал. И теперь я не понимаю, Эва, — он посмотрел на нее, лицом повернувшись, в глазах его горело страдание. — Почему все поправились, а мои люди – заболели? Почему их симптомы хоть и похожи на прежние, но куда тяжелее? Как мне спасти и́х? Он сделал шаг назад и разорвал этим эфемерное соприкосновение рук, в другую сторону повернулся и запустил пальцы в волосы, сжал пряди безжалостно сильно. — Ливий, я… — Лучше бы я не приезжал сюда. Остался бы в Греции и горя не знал, в вашей стране такой страшный бардак, — Ливий вздохнул, опустил плечи. — Видно, правы охотники, это я ошибся, а не они. Во всем виноваты черномаги поганые, проклятие это. Эва уже подняла кисть, хотела коснуться плеча, но от слов его, пусть и болезненных, но зато честных, вздрогнула и не стала; опустила голову, беззвучно вздохнув. Взгляд ее блуждал по сетке стыков каменных плит, она рвано дышала, желание уйти промелькнуло лишь на мгновение и унеслось. Его горе давило, прогоняло все прочие мысли, оставив только одну: они должны найти выход. Даже если теперь и ее злом считает, даже если разочаруется в ней — пускай, но прежде она поможет ему. Пришедшая идея сначала показалась безумной, но Эву это сейчас и не беспокоило вовсе. Она обошла Ливия, встав перед ним, и обеими ладонями взялась за лицо, заставила приподнять голову. Смотрела в его глаза требовательно: — Я думаю, ты прав. Раз хворь одолела их так стремительно, когда уже оставила прочих, мы почти наверняка имеем дело с проклятьем. Охотники рассказывали конкретное что-нибудь? — она говорила твердым голосом и, когда Ливий отрицательно мотнул головой, собрала всю уверенность, заявила: — Мы можем связаться с заболевшими и узнать, как это произошло. Может, они видели что-то или почувствовали. — О чем ты говоришь, Эва? — он раздраженно фыркнул и отбросил ее руки, во взгляде его отразился праведный гнев. — Мало тебе проблем? Под носом у охоты черной магией заняться решила? Напомнить, чем в прошлый раз все закончилось? Эва в напоминаниях вовсе не нуждалась, те события совсем недавно произошли. Пронеслись чудовищным вихрем — от заказа по некромантии в этом самом храме Анубиса до похищения и истязаний, до едва не погибшего Амена, примчавшегося ее выручать. Она не позволила тискам страха и уныния, привычным уже, сжать горло, тряхнула головой и сжала плечо друга. Не станет петлей, этого она не допустит и вырвется из порочного круга. Здесь кошмар начался и отсюда начнется его завершение. — Послушай меня, Ливий из Пеллы, слушай внимательно. Отчаянием и страданиями ничего не исправить и никого не спасти; враг сделал ход и мы теперь должны действовать иначе. Без черной магии ты много раз уже пробовал, и лекарства не помогли. Или думаешь, остальные поправились от того, что наконец нужный рецепт изобрел? — она и сама не узнавала свой голос, категоричный и твердый как никогда. — Брыкайся, отказывайся и обвиняй сколько угодно, но это ничего не изменит – твои люди так и будут в болезни сгорать, а убитый Исман никогда не будет отмщен. От последней фразы Ливий едва заметно содрогнулся, посмотрел на нее уже более осознанно, с тенью привычного тепла в янтарных озерах, но все же с большими сомнениями. — О каком враге ты говоришь, Эва? Я и сам ничего не понимаю. Тизиан сказал, всех старших в Фивах переловили. Тогда выходит, что некому было лекарей проклинать. К чему этот напрасный риск? — Так ты считаешь, что они с обычной болезнью слегли, прославленный лекарь? Он не ответил, да и необходимости в этом не было вовсе. Эва вздохнула, приводя в порядок эмоции; поняла, что допустила чрезмерную резкость. Без слов потянула его за собой, усадила за стол, где совсем недавно трапезничали, и водой из здешнего кувшина чашу наполнила, поднесла ему. Он воду принял, но не стал пить и смотрел перед собой, почти не моргая, а Эва, напряженная, придумывала, как действовать будет. Охотники ждут их у входа в храм, стерегут. Не сдержала ироничной усмешки — они шезму от возможных врагов берегут, что прямо здесь собирается заняться запрещенным промыслом. От этого ладошки вспотели, а сердце ускорило ритм. Надеялась, что оставила это все позади и что не придется возвращаться к магии больше. Наивная. — Прости меня, Ливий, — она говорила, глядя в пространство над ним; слова давались с трудом и оттого смотреть на него не могла. Разум усмехнулся едко: надо же, перенимать его́ повадки принялась? — Мне не стоило так говорить, ты этого не заслужил. Почему я уверена, что есть враг? Потому что кто-то убил Исмана, обычного… — голос, как и всегда при упоминании брата, дрогнул, Эва подавила всхлип. Не время и не место. — Обычного ученика лекарей, никому за жизнь не вредившего. Значит, он узнал что-то или увидел, чего не должен был, и кто-то хотел заставить его замолчать. Это единственная логичная причина, врагов у него быть не могло. Ты согласен? Хорошо. Затем охотники отловили старшего, за которым давно охотились, а незадолго до этого похитили меня. Тебе говорили о причинах? Их установили? Вот и я не знаю, но ведь не могло их не быть. После преуспели в атаке на дом с черномагами и сейчас схватили оставшихся старших. Ты говорил, заражения остановились, но при этом трое лекарей… Ливий остановил поток ее речи подня́той ладонью, посмотрел на нее без привычной улыбки — был еще слишком погружен в беспокойные мысли. — Госпожа, что бы ни говорила, я не позволю так рисковать. Перед отъездом ты обещала, что будешь делать так, как скажу. Эва гневно ноздри раздула, стала расхаживать назад и вперед. Ей до конца дней на все просить разрешения? Сначала мать, потом Реммао, затем Амен, теперь и Ливий туда же. Фивы погрузились в густые влажные сумерки, палату теперь освещали лишь факелы. — Тебе давно пора в поселение, Эва, — проговорил Ливий едва заметно вздохнув. — Я обещал Амену вернуть тебя до заката. От негодования она задохнулась и вновь подскочила к нему, пристально взглянула в глаза; в его янтаре плескалась тоска и смятение, в ее раскаленном золоте отражалась несгибаемая, упрямая решимость. — Ты действительно думаешь, что наедине оставлю тебя с такой бедой? — она вдохнула поглубже и взгляд отвела, прежде чем продолжить. — Амен и так… И так неизвестно, что со мной сделает, одно опоздание ничего не изменит. Времени нам нужно всего ничего. Нужно только забрать мою маску, я спрятала ее у храма Амона, он ведь здесь, совсем близко. Ливий, пожалуйста, — руку положила на плечо македонца уверенно, взывая к его истерзанному сердцу. — Дай мне сделать это. Я уверена, это будет шагом вперед. Если добудем информацию, Амен, если очень повезет, позволит нам присоединиться к делу, начнет доверять. Скажем, свидетелей нашли или что-то такое, найдем объяснение. Если начнем действовать сообща, если этого добьемся, наверняка наконец сумеем результата достичь. Порознь уже попытались и ничего не смогли. Ливий дышал глубоко и взгляда ее не искал, но руку с плеча уже не отбрасывал. Смотрел безмолвно перед собой, Эва знала — принимает решение. В груди у нее трепетало предвкушение, все нутро стремилось к исполнению действия, кажущегося сейчас таким правильным, однако она стоически заставляла себя терпеливо ждать. Показалось, прошла вечность, прежде чем Ливий наконец открыл рот, перед этим тяжко вздохнув; Эва не сдержала торжествующей улыбки. — Ты и мертвого уговоришь, госпожа.***
Допросы шли тяжело. Амен доверил пойманных прочим охотникам, а сам с Реммао беседовал, хотел выяснить, что про смерть мальчика знает и кто предупредил об охоте черномагов, засевших в доме купца. С трудом шел процесс, запах крови и затхлости как никогда раздражал, и Амен рад был, что заставил Тизиана стоять рядом, — на глазах друга не мог ни проявить утомленности, за последние дни ощутимо возросшей, ни излишне свирепствовать. За потерянных бойцов и того, что с Эвой случилось, Реммао он не простил и не собирался; несказанно желал наступления дня, когда сможет сдержать обещание и собственноручно убить, однако поганец все еще был нужен живым. Во всяком случае, так он считал до этого утра; сейчас проклятый шезму словно все позабыл и не давал никакой информации, как бы Амен над этим ни бился. Когда слепая ярость достигла предела, он дал позволение на короткий перерыв. Все охотники, в допросах задействованные, встретились в соседствующей пыточным комнате. Выслушав промежуточные отчеты, Амен откинулся на спинку стула и шумно выдохнул, глаза потер до красных кругов. Исфет! Уже столько работы проделано, а проблемы все множатся. Информация, которую рассчитывал получить от Реммао, могла бы помочь, но, видимо, теперь недоступна. Существуют ли шезму, которым подвластно управление памятью? Если так, то плохи дела. Но хуже всего то, что, кажется, пойманные восемь старших абсолютно не связаны со случившимся в Фивах. Их показания до нелепого разнятся, но сходятся в одном: все они лишь онейроманты, а, как знал Амен, для проклятий такого масштаба нужна некромантия. Ничего подобного сновидцы сотворить не могли, незачем им было внутренности красть из гробницы, до сих пор так и не найденные, — все равно ничего не сумели бы сделать. Голова была готова лопнуть от бушующих мыслей, от недосыпа и полной неопределенности. Когда перевели дух, Амен приказал охотникам вернуться к делу, а сам вместе с Тизианом направился к старшему, на всю жизнь оставившему шрамы Эвтиде. Вести допрос он доверил помощнику, это стало тому наказанием за беззаботный проступок с вином, а сам стоял в стороне — слишком яркими были воспоминания о том, что этот человек сотворил. Уже постарался над ним, напоминание о том мерзавец до конца своих немногочисленных дней будет носить на лице. Не трогали ни крики, ни мольбы, ни просьбы поверить; паршивец тоже ничего не сказал, уверял, что не помнит, и от этого темная злоба в груди эпистата совсем расплескалась и вплоть до кончиков пальцев заполнила тело. Еще сильнее все осложнилось письмом из дворца. Прямо в допросную Келадон принес ему послание и быстро откланялся, оценивающим взглядом скользнув по расспрашиваемому. Амен прочел и нахмурился, чрезмерно сжал папирус с требованием казнить зачинщиков незамедлительно и без разбирательств. И печать, которой свиток скрепили, и подпись принадлежали фараону, и даже сам текст был написан царской рукой — Амен знал этот почерк, но не узнавал человека, написавшего это. Никогда раньше Менес не вмешивался в работу своего эпистата, просто отправлял для устранения проблем и для установления причин дозволял использовать все необходимые методы. Странно это. Да и как доставить так быстро сумели, если Реммао, первого из пойманных старших, схватили дней восемь назад? Амен впервые решил, что не станет безропотно приказ исполнять, сначала доберется до истины. Казнить преступников успеется всегда. Направляясь днем в трапезную, Амен рассчитывал увидеть там Эву. Хотел после обеда, если сама подойти не решится, назначить разговор, чтобы хоть иметь понимание, когда они смогут расставить точки во всех чрезмерно скопившихся вопросах. Такое подвешенное состояние не нравилось Амену, и само его наличие лишний демонстрировало, что эта девушка переворачивает привычный ему уклад мира с ног на голову. Будь на ее месте кто иной, уже давно вытряс бы всю информацию; впрочем, будь на ее месте кто-то другой, то не остался бы в живых, но это она. С ней он хочет прийти уже наконец к пониманию, чтобы хотя бы в этом вопросе всё было понятно и чисто. Едва зайдя под навес трапезной, он нашел ее взглядом. Это было не сложно — сидела за своим излюбленным дальним столом; от избранного ею общества в груди эпистата что-то заклокотало, зажглось. Мало проклятому лекарю того, что на его глазах после падения ее поднимал, прикасался руками, мало прошлого вечера, теперь он еще и на людях будет ее за руку трогать? Амен не гордился возникающем в нем чувством, но ничего с ним поделать не мог. Когда вернулся к дому после бесед с черномагами, она, едва увидев его, слова принялась проглатывать и так затряслась, что мигом он понял — слишком вида крови страшится. Она времени не теряла: размашисто впечатала накидку в грудь дрожащей рукой, наверняка сильную боль себе причинив, и упала, отбежав всего-то на стадий, столкнувшись со все тем же македонцем. Амен хотел было приблизиться, помочь, но вовремя одернул себя. Ведь от него убежала, его испугалась. Пришлось так и стоять, удерживать внутри это огнем ревущее чувство при виде того, как ей помогает другой, как другому она доверительно позволяет приблизиться. Едва они отдалились, он мотнул головой и зашел в дом, спиной облокотился о закрытую дверь. Решил: больше не допустит такого, сделает для этого все. Если все же вместе будут, ей не стоит видеть мрака, так часто его окружающего; такая красивая и нежная, ей не стоит и пальцем касаться беспросветно жестоких сфер жизни, она для благости и добра создана, словно самый прекрасный и хрупкий цветок. Коротко кивнул своим мыслям тогда и пошел умываться. Теперь, когда сел за стол и поглядывал на них с лекарем, он думал о другом. С ним ей хорошо и спокойно, отрицать это возьмется только глупец. И пусть это чудище, поселившееся где-то возле сердца, хоть все спалит в огне жгучей ревности; если выберет Ливия, а не его, — он сможет ее отпустить и сделает это, позволит хоть кому-то обрести счастье и быть подальше от этой кромешной тьмы. Поговорят, поклянется больше не промышлять черной магией и может быть свободна, не обязана больше ничем. Решил сначала поесть, а после условиться о разговоре. Редкие высказывания Тизиана слушал вполуха, сам в размышления погруженный. Как-то ладно все складывается. И черномагов поймали, и хворь остановилась, и как будто скоро уже можно вернуться домой — фараон в послании сам о том написал, призывая казнить и возвратиться в столицу; но так оно всё на первый лишь взгляд. Очевидно, последних восьмерых старших подставили, хотели, чтобы их схватили охотники. Зачем? Кто за этим стоит? Не Реммао явно, заперт давно, да и потенциала не хватит, сегодня это стало абсолютно понятным. Откуда ноги растут? Почему хворь прекратилась, когда последних вылавливать начали, хотя эта восьмерка с ней оказалась не связана? Потонув в мыслях не сразу заметил, как лекарь приблизился; взгляд поднял лишь когда тот учтиво кашлянул. Один пришел, Эва на него не взглянула даже, ждала возле выхода из трапезной. Амен ощутил ледяной укол где-то в районе желудка. Что сделал, чтобы так его избегала? Дело только в неприятном столкновении или есть что-то еще? Коротко кивнул собственным мыслям, собираясь вернуться к ним позже, и взгляд на Ливие сосредоточил. Рядом сидел один только Тизиан, лекарь мог говорить без оглядки, но все же замялся; Амен нетерпеливо горло прочистил. — Уважаемый эпистат, я должен отправиться в Фивы. Амен не стал уточнять, ожидал продолжения. Давно заметил уже — зачастую молчание выуживает больше информации, чем и один, и десятки вопросов. Ливий, видимо, понял и протянул ему смятый папирус; Амен быстро пробежался взглядом по строками и вновь на лекаря посмотрел. Не сказал ничего, но ощутил, как от вести тревожной внутренности обвили и сжали холодные змеи. Этого еще не хватало. Может, весь мир уже рухнет, чтобы прекратил разрастаться ворох вездесущих бед и проблем? — Мои люди пострадали, Амен, и я должен помочь. Прошу, отпусти Эвтиду со мной и дай двух охотников в сопровождение. Амен усмехнулся без какого-либо оттенка и снова ничего не сказал. — На что тебе она? — это спросил Тизиан, тоже ознакомившийся с текстом. — Горе-писарь и только, чем помочь-то сумеет? Ливий принялся торопливо объяснять, что нуждается в любой помощи, и Эва будет ассистировать, если понадобится, другие лекари прочими больными займутся. Негромко совсем добавил, что в ее состоянии не помешает обстановку сменить, и тут Амен уже не смолчал. Он счел это похожим на неудачную шутку — если кто и нуждается в помощи, то она вряд ли должна заключаться в попытках спасти заболевших. Подбирал слова, чтобы не язвить в присутствии в трапезной прочих, Ливий тем временем настаивать продолжал, говорил, как важно поддержку оказать лечением и не допустить новой волны страха в народе. — Хорошо, Ливий из Пеллы, пусть так, — Амен поднялся и на лекаря глядел сверху вниз, не совсем осознанно напоминал о разнице положений. — Забирай, но чтобы к закату вернулись, и если не дай Ра заболеет она или кто из охоты – не сносить тебе головы. После обеда пришлось возвратиться к допросам; получив фараонский указ иначе нельзя, он должен сделать всё как можно быстрее. Вошел в слишком уже знакомую пыточную, Реммао все это время там его ждал. Мерзким стал весь его вид: свалявшиеся грязные волосы, клочками отсутствующие в некоторых местах, желтоватая иссохшая кожа, обтягивающая кости так явно, словно жира и мышц под ней не осталось; ее испещряли рытвины нанесенных порезов, старых и новых. Амен с отвращением выдохнул, на мгновение отгораживаясь от затхлого, тошнотворного запаха допросной и немытого тела, и напротив пленника сел. — Раз все прочее забыл, пройдемся по тому, что уже говорил. Помнишь, выдал места, где найдем старших? — эпистату больше не было нужды причинять ему боль – Реммао превратился в жалкую тень былого себя, дрожал от любого движения. В ответ на вопрос черномаг лишь кивнул неуверенно. — Откуда знал, где они прячутся, если оказались не связаны с заговором? Кто дал тебе информацию? Шезму бормотал глухо и бессвязно, снова не сообщил ничего нового. Амен потер устало виски. Понимал, нет у него уже способов разговорить, и так выдает все, что знает, а знает он теперь чудовищно мало. Исфет бы все это побрал, что происходит? — Может, старшие-сообщники – все те, кто в доме купца скрывался, а онейромантов подставить решили? — на лице собеседника проступил слишком явный испуг, что стал лучшим ответом. Амен едва зубами не заскрипел, шумно выдохнул снова. — Хорошо. Вижу, не знаешь, следуем дальше. Ты говорил, где можно найти главного зачинщика, рассказал про всех черномагов и мы всех нашли, но среди них его нет. Второй, что был в доме купца, как и ты все позабыл; видимо, постарался ваш главный. Ты лгал или не знал, что ваш руководитель не здесь? Думал, это кто-то из них? Где настоящий скрывается? Так прошел день. День неприятный и полный всяческих тягот, принесший уйму вопросов, лишенных ответа. Теперь Амен стоял на берегу Нила, наблюдая, как верхушка огромного диска, давно уже скрывшись за горизонтом, оставила на небе палитру от цвета индиго до насыщенно-черного с мириадами мерцающих звезд. Он не садился и руки скрестил на груди, сбрасывая так напряжение с уставшей за день спины. В ногах лежал Омфис, уместив голову на скрещенные лапы, и безмятежно сопел; отчего-то пес сменил гнев на милость и пожелал рядом с ним находиться. Мысли в голове эпистата не метались, их в порядок привел, чего не сказать об эмоциях — внутри у него разворачивался грандиозный пожар, похлеще тех, что бушуют в самый засушливый год. За спиной услышал шелест песка от быстрых шагов и не стал поворачиваться; за годы совместной службы он узнал бы эту поступь из тысяч других. — Вернулись? — спросил он ровным голосом, таким, будто и не бушевало никакой бури в груди. — Еще нет, — голос ближайшего помощника, напротив, звучал взволнованно. — Амен, не так давно солнце зашло, дай еще немного времени. — Сначала Эву выгораживал, теперь за нового друга взялся? — Амен не стал сдерживать усмешку; она скривила его губы и звенела пронзительным холодом. Тизиан не стал отвечать. Встал рядом с другом и тоже поглядел на яркое небо; луной и звездами сверкающее в блеске волн полноводного Нила оно как-то по-особенному захватывало дух. Впрочем, на любование времени не было, как и всегда. Он знал, что не пройдет и пары минут, как Амен решит в конюшню направиться, его с собой прихватив, а оттуда поскачет прямиком в дом Анубиса, и даже представлять не нужно, что ждет не сдержавшего обещаний. — Может, не так что пошло? — Тизиан решил хотя бы поумерить гнев предводителя, напомнив, что вовсе не веселиться в Фивы отправились. — Коль так, мог отправить гонца, двоих людей ему дал, — он шумно выдохнул и, распрямившись, повернулся к поселку. — Подготовь лошадей, поедем вдвоем. Путь не занял слишком много времени, а может, так лишь показалось эпистату, слишком стремящегося разобраться с нарушителем. И отчего так взъелся на лекаря? Видимо, хотел подловить хоть на чем-то, вышвырнуть из поселения с позором, чтобы больше никогда не мозолил глаза. Хмыкнул невесело. Глупо это, нелепо. Наверняка просто хочется хоть чего-то добиться, даже если это простое исполнение приказов и соблюдение данных клятв; даже такая мелочь обретает повышенную важность, когда все остальное из-под контроля выходит. Омфис, с ними увязавшийся, легко бежал перед лошадьми, ничуть не уступая в скорости боевым коням. Городские дороги опустели, в свете уличных факелов лишь пара-тройка теней, отбрасываемая припозднившимися гуляками, лениво ползла по стенам домов; оттого темп езды снижать не пришлось. Возле храма ждали охотники. Утомленные жарким днем, они выглядели изможденными. Амен про себя усмехнулся — хорошей встряской поручение обернулось, им не мешало напомнить, сколь сложна может быть служба. Доверил им коней, справился о делах и, узнав, что из храма один лишь раз отлучался только Ливий, скрылся за дверьми входа; Омфис не отставал и юркнул за ним. Тизиан не сразу за ними последовал, перебросился несколькими фразами с уставшими воинами; не хотел смущать лекаря и девушек, знал — на них надвигается буря. Решил, что просто чуть позже появится, когда уляжется первая волна эпистатского гнева. Не сдержал мальчишеской улыбки, когда носа коснулся, успокаивая мысли, прозрачный шлейф миндаля — из храма появилась Герса. — Привет, охотник, — она тоже улыбалась, голову склонив вбок. Тизиану пришлось приложить немало усилий, чтобы не поддаться порыву обнять прекрасную деву на глазах подчиненных. Так имеет ли кто право на неосторожность? Незримый бог, теперь, замерев в дверях палаты, Амен готов был поклясться, что нет. Она обнажает непростительную глупость и полную несостоятельность, как хоть сколько-нибудь способного планировать человека; неоправданную надежду на лучший исход и слепую веру в то, что любое деяние может сойти с рук. Он не задумался о том, что испытывает, когда рука дернулась к эфесу клинка, лишь ощутил как-то смутно. Ощутил, пожалуй, ничего. Пустоту. Высасывающую любую надежду и всё светлое, угнетающую, но такую родную и знакомую, всегда ждущую его возвращения. Сколько раз он испытывал это? Не один и не два; все началось, когда маме на глазах десятилетнего сына перерезали горло, и после он проваливался в темную бездну еще множество раз. Полагал, что привык и всегда к такому готов, полагал, что стал сильным. Тогда почему сейчас возвращаться в опустошающие объятия старинной подруги как-то особенно тошно? Его зычный голос прокатился по помещению неукротимым потоком и отразился от расписных каменных стен, снёс возникшее оцепенение и смыл любую наивную мысль о возможности возвратиться в недавнее прошлое и принять иное решение. — Снимай свою проклятую маску, Эвтида.