die Luft

      — Стало быть, и на балу у Лиходеева вы были с… как вы там его… Веландом?       — Воландом. — Мастер, бледнеющий на глазах от каждой новой фразы следователя, поднимает глаза. — Был.       Он сидел в этой полутёмной комнатушке уже черт знает сколько времени, счёт ему Мастер потерял давно. И чем дольше, тем мрачнее и безумнее в свете мигающей электрической лампы становилось лицо ведущего допрос человека.       Сам же Мастер, тем временем, казалось, сходил с ума, медленно, но верно — стук ногтей стенографистки о печатную машинку, быстрое шарканье чужих ног за дверью в коридоре, дребезжание стёкол в старых оконных рамах — всё это, сливаясь в единую какофонию, не давало ни думать, ни понимать происходящее. Что происходит? Ведь они действительно были у Лиходеева. Были, он помнит, так чётко и ясно, хоть поминутно рассказывай. А не верят. И не поверят, что уж там.       — Слушать что вам говорят! — По столу с силой хлопнули и Мастер дёрнулся, словно от электротерапии. — Роман ваш, писанина эта, где?       — Роман? — Голова кругом идёт. — Нет романа.       — Значит нет. Записывайте, записывайте. — Дамочка за соседним столом с усердием вновь начинает нажимать на кнопки машинки.       Очертания комнаты перед глазами медленно пошатываются, тягуче расплываясь в темноте.       — Как нет? — Шелест страниц за спиной заставляет обернуться. Воланд стоит прямо, в своём костюме, как и в последние дни — слишком чёткий по сравнению со всем остальным вокруг и слишком уж по-картонному идеальный. В руках у него, потрёпанная и покрытая золой, лежит Мастеровская рукопись.       — Вот же, в печь бросили сами, Mein Leiber. — Мастеру хочется протереть глаза, подумать, что это сон, он ведь на допросе, и поклясться готов, минуту назад никого решительно за спиной его не было.       — Вы… — Глаза у Мастера ошалевшие, перепуганные, и Воланд смотрит в них чуть ли не с нескрываемым сочувствием. Подходит ближе, преодолевая расстояние до сидящего писателя совершенно бесшумно, улыбается мягко, по-кошачьи и роман незаконченный кладёт на стол.       — И что же сидите? Или бежать уже выше ваших сил? — Усмехается и кладёт тёплую ладонь на чужую голову, медленно поглаживая по волосам.       Мастер всё пытается взглянуть на следователя. Что тот видит? Что тому кажется? Молчание с его стороны только напрягает. Лишь сейчас он внезапно отмечает, как стало тихо. Слышно только лишь собственное дыхание, сбивчивое, нервное, да шорох руки, перебирающей волосы. И Мастер сдерживается, чтобы не прижаться малодушно ко всему Воланду целиком, как к последнему оплоту спокойствия и безопасности. Чёрт с ними, со следователем и стенографисткой, чёрт с романом — он его ненавидит всей душой, писать не хочет больше. Хочет только лишь остаться здесь и сейчас, с чужой рукой на голове — и пусть, что дьявола, не всё ли ему равно? — в бесконечной тишине, как под толщей воды в глубоком озере.       — Mein Leiber Meister, — шепчут на ухо, и кажется, звук проходит через каждую его клетку, по артериям, по венам и капиллярам разносясь по всему телу. — Всплывайте. Воздуха не хватит, утонете.       Мастер почти не понимает, что ему говорят. Мягкие губы внезапно касаются его собственных. Его воскрешают или целуют? Воздуха и вправду становится куда меньше, и сейчас он действительно задыхается, действительно теряет любую ощутимую связь с миром, кроме жара на губах, и не разрывает поцелуй, делая его только глубже и нервнее. Ему уже кажется, совершенно чётко, что силы его покидают от нехватки воздуха, когда тот, холодный, ночной, внезапно врывается в его лёгкие. Мастер кашляет, глаза заволакивает пеленой.       — Пришли в себя? Продолжим наш «разговор».       Мастер обнаруживает себя на полу всё той же маленькой и тёмной комнатушки с тусклым светом мигающей лампы и пристально-ехидным взглядом следователя на себе.       — Воланд…       — Шизофрения. Записывайте, записывайте. Вяло‐текущая. — Стенографистка быстро строчит новый текст на своей печатной машинке.