Варежки

Скукота смертная, Господи. Бяша лох, сидит дописывает свои пересдачи по математике. Я, конечно, тоже лох, но двойки по литературе закрыл быстрее него и теперь шляюсь по школьным коридорам. Так тянуло уйти с последнего урока, да только из-за прогулянных допов оставаться на второй год — это тупо. Еще и в выпускном классе. Я уже и покурить успел, и в столовку забежал, купив последнюю жалкую булку с маком, и в туалете покружился, а Бяши все нет. Сама судьба тянет в спортзал поглазеть на белобрысую макушку. И хочется, и колется. Иду в сторону массивной деревянной двери зала, а сам так и хочу убежать. Вроде как кайфово с Тохой наедине побыть, а вроде и не хочется опять свои чувства ковырять. И так уже доковырял до того, что втюрился по самое не балуйся. Вот так да, еще бы год назад я не поверил, а сейчас прикипел к Петрову, как котенок к кошке. Усмехаюсь своей собственной тупорылой ассоциации. Толкаю дверь и вижу его, всего сгорбленного и на коленях, нависающего над огромным ватманом. Тоша у нас единственный в классе художник, все учителя и одноклассники налетели на него, как стервятники, возлагая обязанности по отрисовке всяких плакатов к последнему звонку. Бедолага, уставший, растрепанный, обнаженные в закатанных рукавах рубашки предплечья измазаны в гуаши. Но все равно сидит, старается, высунув язык сбоку и раздувая ноздри. Антон поднимает глаза, услышав скрип входной двери, и слегка улыбается, заглядывает исподлобья. — Все батрачишь? — спрашиваю. — Угум. Хочу сегодня закончить, — отвечает он, смахивая со лба локоны челки и утирая тыльной стороной ладони испарину с шеи. Делаю шаг внутрь, осматривая спортзал. Актового зала у нас в школе никогда не было, так что любые мероприятия проходили здесь, где пыль витает под потолком, где пахнет резиной мячей, где старые советские фрески, глаголящие «Быстрее! Выше! Сильнее!», нещадно облупляются. Спортзал всегда кажется слишком странным, когда в нем не шумят и не скачут дети, давит тишина, прерываемая лишь усердным Тошиным дыханием и бульканьем кисточки в баночке с водой. Пусто, никого, только он и я. Делаю пару шагов вперед, поджимаю губы и прячу руки в карманах, сначала бросив короткий незаинтересованный взгляд на ватман, потом поднимаю глаза на него. Всегда очень сосредоточен во время рисования, как настоящий ценитель своего дела. Сейчас будто этого душного спортзала, залитого майским солнцем, для него вовсе не существует. Упрямость Антона в творчестве всегда поражала, завораживала. Заряжала на самосовершенствование. Пару минут я просто стою по ту сторону ватмана, наблюдаю сверху, как он раскрашивает буквы «Выпуск 2004», намешивает цвета, добавляет тени и блики, потом огибаю полотно и нависаю уже сзади, чуть склонившись. Отсюда лучше видно его худые изящные руки с почти прозрачной кожей, которая будто не скрывает вены и сухожилия. Опять тянет на всякие нежности, я себя не узнаю. Характер Антона, его влияние размягчили меня за время нашей дружбы. Я будто научился видеть в людях и мире хорошее, даже Тихонов не казался таким уж плохим. Многие его поступки я смог оправдать в глубине души, нашел им причину. Пару раз даже удалось посочувствовать Смирновой. Такими темпами я скоро стану Матерью Терезой. Присаживаюсь на корточки и склоняюсь еще ближе. — Бяша все еще сдает? — спрашивает Тоша, разминая шею медленным вращением. — Ага. Сдает, — отзываюсь я, впиваясь глазами в его профиль. Он едва заметно улыбается, поправляет очки, которые постоянно соскальзывают с переносицы к кончику носа. Вижу, как пытается проморгаться, как летают его длинные ресницы. Вверх-вниз, вверх-вниз, в такт ударам моего сердца, что поселились в горле. Тоша находится так близко и одновременно так далеко. Снова хочется коснуться. Я всегда был тактильным человеком — в пределах разумного, конечно. Бяшу в плечо толкал, по голове трепал, щекотал, дрались мы всегда так, что катались по полу в обнимку, и вроде бы ничего такого. Только вот Тоша — это другое. В касания к нему я вкладываю не дружескую грубость, легкую издевку или шутку, а любовь. Передергивает от этого слова. Блять, как я вообще к этому пришел? Вроде дружили не тужили, ходили на коз летом смотреть, в снежки играли, подсказывали друг другу на контрольных, смотрели фильмы, а потом бац! И все то же самое, только окрашено приторно-сладким привкусом на кончике языка, а взор замылен теплым светом, который Антон несет в этот мир. Перелопатил он меня, перестроил все мои принципы, все убеждения сломал, но я не подаю виду. Я никогда не подам виду. Но все равно коснусь. Склоняю голову вперед, утыкаюсь подбородком в плечо и просто продолжаю смотреть. Слышу его дыхание ближе, чувствую напряжение его руки при поднятии кисточки, ощущаю лбом пару выбившихся из общего потока белых волосков. И мне так спокойно, так спокойно… Даже получается игнорировать затекшие из-за приседа ноги. Антон ничего не говорит, он уже привык, что я вот так к нему периодически липну. Наверное. Он ведь тоже тактильный, как оказалось. Сначала не был таким, может, стеснялся, а потом раскрылся. В отличие от меня с Бяшкой, он никогда не чурался проявлять заботу. Мог шапку натянуть посильнее в морозы, за спину приобнять, чтобы спасти от столкновения с потоком бегающих учеников в школе, за лоб полапать, если были видны первые признаки температуры. По началу и меня, и Игорька это смущало, потом забили хуй. Такая забота, пусть и дружеская, оказалась приятна, но мы, очевидно, с Бяшей этого друг для друга не признали бы. И так на уровне ментальной связи все понимали. Так вот. Тоша не выражает никакого сопротивления моим касаниям, какими бы несвойственными хулигану они порой не были. А я просто не могу противиться себе. Пытаюсь, но пока не очень успешно. Как бы я не вдалбливал гомофобные гвозди в свою дубовую голову, один только взгляд зеленых глаз выдирал все эти устои гвоздодером. Так и продолжается долбежка по затылку, меня мотает, словно лист на ветру — сначала к нежности и любви, которую тяжело держать в узде, потом к ненависти и отвращению к себе. Сейчас, лежа на плече любимого человека, остаются только первые два чувства. Я смотрю исподлобья на его скулу и думаю — а какого это, просто поцеловать? Едва коснуться губами? Наверное, у него мягкая кожа. Вздыхаю, видимо, чересчур страдальчески, потому что Антон слегка усмехается и со словами «Что такое?» поворачивает голову. Блять. Наши носы сталкиваются. Слишком близко. Я ошарашенно таращусь в глаза напротив, часто моргаю, сглатываю и стараюсь дышать ровно. Пару сантиметров отрывают меня от желанных губ, а в голове каша из двух голосов, один из которых кричит «Целуй!», а другой «Убегай!». Я опускаю взгляд на его приоткрытые губы и чуть поддаюсь вперед, перед этим взмолившись, чтобы Тоша сам отстранился. Не отстраняется, гад. Тоже пялится на мой рот, это я вижу, когда поднимаю глаза. Меня тянет вперед, отчего приходится сдерживать мышцы от движения, покалывает в ногах, колотится под ребрами, голова идет кругом. Он тоже подается вперед и целует. Хотя нет, это не похоже на поцелуй. Просто касается моих губ своими, закрыв глаза, я же наоборот не могу даже немного веки прикрыть. Тоша прижимается аккуратно и робко, в своем стиле. По всему телу бежит приятная электрическая волна, что поселяется в чреве, переворачивает все органы и рвет легкие. Я уже почти готов смириться с тем, что все наконец случилось, как по голове бьет, словно обухом. Блять, что я такое делаю? Сосусь с другом в спортзале? Нет, нет, нет, надо уходить. Уходить, пока не поздно, может, получится списать все на перегрев от жары или на помутнение рассудка. Я отклоняюсь назад, закусывая щеку изнутри. — Ром… Он шепчет шокировано и слегка испугано. Наверняка думает, что оступился, поцеловав, что сейчас прилетит. Но нет, оступился тут я, позволив себе влюбиться. Антон смотрит сквозь окуляры с вопросом, мол, «Что теперь будет?». Я знаю, что теперь будет. Встаю рывком и направляюсь к выходу, хмурюсь. В глазах плывет, ноги дрожат, отчего не получается уйти быстро, хотя, я уверен, суетливость в моих движениях очень даже заметна. Уже почти подхожу к двери, когда появляется желание схватиться за голову и заорать от той путаницы, что поселилась в мыслях, но я просто провожу рукой по коротко стриженному затылку. — Подожди. Говорит он, но я не жду, даже не оборачиваюсь. Потому что знаю, каким взглядом он сейчас смотрит. Жалобным, полным надежды и непонимания. Не смогу уйти, если посмотрю ему в глаза. Я останавливаюсь у выхода всего на пару секунд, сжимаю ручку двери до боли в костяшках и сомневаюсь. Он не отстранился, значит… Не важно, что это значит, меня должно заботить то, что не отстранился я, не стерпел я, не смог укрыть свои чувства и порывы я. И нести мне это бремя ближайшие если не годы, то как минимум месяцы. Я выхожу, и сердце мое замирает, когда за спиной хлопает дверь, скрывая в недрах спортзала растерянного Антона. Все несколько дней после этого случая я прячусь дома. Я не выхожу гулять, пропускаю уроки — благо из-за предвыпускной суеты на это уже не обращают внимания — и сижу в полутемной комнате, постоянно что-то обдумывая. Мое решение кажется мне правильным. Все-таки любовь двух парней бесперспективна в наших реалиях. Что я скажу родителям? Рано или поздно они поймут, что не дождутся ни невестки, ни внуков. Что если кто-то из поселка узнает обо всем? Клеймо на всю жизнь, издевки и подколы, возможно открытая ненависть. Меня жутко злит то, что я думаю слишком по-взрослому, это делать мне никогда не нравилось. Почему я должен сидеть и продумывать свою дальнейшую жизнь? Почему я просто не могу наслаждаться последними майскими днями, планируя летние каникулы? Потому что влюбился в парня, вот почему. Я настолько боюсь, что Антон меня найдет, что не отвечаю на звонки и не открываю дверь, за что получаю щедрую порцию ругани со стороны матери. Ну и ладно, похуй. Меня передергивает от одной только мысли, что Тоша захочет обо всем поговорить. А он захочет, я его знаю. На поприще проявления чувств перед другими людьми он гораздо смелее меня. Как бы я не пытался убежать, наступает день выпускных экзаменов, так что в школу прийти приходится. Прихожу специально с опозданием и вылетаю из класса раньше всех, написав все предметы через пень колоду. Не оставляю ни единого шанса выловить и поговорить, только чувствую затылком провожающий взгляд. Сам на него не смотрю. Не могу. Мать буквально выпинывает меня из дома, когда приходит час идти на выпускной и получать аттестаты. Самый последний день мая, солнечно и жарко, будь неладна эта погода. И так плавит, а еще и это. И, для полноты картины, постоянно соскальзывающая с плеча лента выпускника и давящая на горло рубашка. Я прихожу в школу с таким кислым ебалом, что многие кидают на меня заинтересованные вопрошающие взгляды. Бяша пытается узнать, что случилось, я ссылаюсь на болезнь и едва ли не падаю в обморок, когда вижу в толпе белую копну волос. Хочется спрятаться, зарыться в землю, убежать, наплевав на этот сраный аттестат, но ноги сами собой затвердевают и не позволяют сделать шаг. Антон стоит среди других школьников, я вижу, как он периодически посматривает в мою сторону, но подойти не решается. Ну и хорошо. Может, потом получится забыть обо всем и быть друзьями, как и раньше? Просто друзьями. Кого я обманываю, даже если мы будем общаться, то на моих губах уже поселилось вечное воспоминание о поцелуе, которое будет напоминать об ошибке. Процесс вручения омрачается концертом, который по ощущениям длится неприлично долго. За окном уже вечереет, когда в актовом зале начинается дискотека. Бяша тащит меня на танцпол, но я выскальзываю из цепких лап и бегу к выходу, затерявшись в толпе. Вылетаю в коридор, срываю ленту выпускника и кидаю куда-то в сторону, угрюмо-сгорбившись направляюсь к выходу из школы. Никогда еще я не чувствовал себя таким трусом, но страх ответственности за свой поступок сжирает слишком сильно, не дает вздохнуть, прижимает к земле, наступив на горло. Я почти подбираюсь к выходу, как кто-то хватает меня за локоть и тащит к пустующему гардеробу. Рекреация топится в полумраке, хотя далекие закатные лучи все равно долетают из ближайшего гардероба, так что когда меня крепко берут за плечи и ставят перед собой, я хорошо вижу лицо Антона. Его щеки краснеют, брови нахмурены, глаза остекленевшие. — Хватит убегать, — строго говорит, а я вжимаю голову в плечи, — Давай поговорим? — Не о чем тут говорить, — отвечаю грубовато и дергаю рукой, вырывая локоть из пальцев Антона, но он не отпускает, удерживает на месте. — Рома. Чего ты боишься? Весь мой запал уверенности и напускной озлобленности пропадает под влиянием его успокаивающего голоса. Я молчу, кривя губы, и сдвигаю брови так сильно, будто мне задали самый сложный вопрос по тебе высшей математики или ядерной физики. — Мы… Мы не… Язык мой не слушается, не хочет произносить «Мы не можем быть вместе», голос предательски дрожит, в горле и носу колет, я едва держусь, чтобы не выпустить из легких весь воздух одним мощным выдохом. Антон мягко улыбается и скользит рукой от локтя к запястью, задерживаясь там. Я готов поклясться, что он чувствует подушечками пальцев мой учащенный пульс. — Послушай. Я понимаю, что все это сложно… — начинает он тихо, почти шепчет, будто читает мантру или пытается меня загипнотизировать. Получается, — Но ты ведь не один. Второй ладонью он накрывает мою пылающую щеку, приятный холодок растекается по лицу и остужает накаленные мысли. Его внимательный взгляд будто расставляет все по полочкам, помогает поверить, что все и правда будет хорошо, что вместе мы справимся, что вдвоем будет легче. Что нужно позволить себе любить. Уголки его губ поднимаются в улыбке, а я прижимаюсь щекой к его ладони еще ближе. — Ой, мальчики, я вам не помешала? — доносится откуда-то со стороны. Мое сердце падает вниз и разбивается, пронизывая каждую клеточку тела волнением. Мы с Антоном одновременно поворачиваемся к источнику звука. Катя. Стоит, сложив руки на груди, и едко улыбается, щурится, я четко вижу в ее взгляде слова «Я вас поймала». Я резко отскакиваю назад, упираюсь спиной в стену. Конечности холодеют, когда я вижу за Катькиной спиной еще две или три головы одноклассников, что с интересом смотрят на то, что тут происходит, — Обжимаются не тут, а в туалете. Вот же сука. И как только я мог в чем-то ей сочувствовать? — Ч-чего ты несешь такое? — взрываюсь я, скалясь и обнажая зубы. — А что, Ромочка, хочешь сказать, что это не ты сейчас жался к Антошкиной руке, аки щеночек брошенный? Редко у меня появляется желание ударить девчонку, но сейчас огонь разгорается в груди с такой силой, что я сжимаю кулаки. Страх накатывает, накрывает с головой, как огромная волна. Он тут же превращается в ненависть и злобу. Опять я совершил ошибку, опять я дал волю чувствам, и вот к чему это привело. Зная Катю, вести о том, что Пятифан оказался педиком, разнесутся по округе уже к завтрашнему дню. Этого нельзя допустить, нужно себя спасать, вытащить из болота за волосы. — Да он сам ко мне полез, блять! — выплевываю я. Защищаюсь, словно загнанный стаей шакалов зверек. — Рома! — вскрикивает возмущенно Антон, заставляя меня посмотреть в свою сторону. В его глазах снова тонны непонимания. Кажется, он не верит, что я могу так поступить. Я не просто могу, я должен. — Чего «Рома»? Я тебе ясно дал понять, чтобы ты за мной не ходил! Блевать тянет от самого себя. Антон ошарашенно вскидывает брови и приоткрывает губы в удивлении. Смотрит на меня так, будто видит перед собой незнакомого человека. За пару секунд мы успеваем поговорить глазами. Он спрашивает «Как ты смеешь?», а я стыдливо отвечаю «Я не могу по-другому». В его взгляде прорезаются искорки ярости и глубокой обиды, одними губами он произносит что-то вроде «Все с тобой понятно» и опускает голову. Плечи его вздрагивают, грудь неравномерно вздымается, и он уходит, расталкивая небольшую толпу зевак. Я на мгновение теряю способность дышать, видеть, слышать. Приходится больно прикусить язык, чтобы не окликнуть Антона, и вжаться в стену, чтобы не пойти за ним. — Я так и знал, что он педик, — говорит кто-то из толпы, уже не могу понять, кто именно. Для меня их лица пусты, перед глазами пляшут блики. Я сипло выдыхаю через нос, закрыв глаза. В тот вечер я видел Тошу в последний раз.