Варежки

Я совсем скис. Сгнил, как забытое в углу холодильника яблоко. Сам напугался тому, как сильно по мне ударил наш с Антоном последний скомканный разговор. Летом справляться было легче, я еще пытался подавать документы в какие-то техникумы, иногда выбирался на улицу, но было очень страшно встретить его, так что шкерился по окраинам и опушкам в лесу. Только потом я узнал от Бяши, что Тоша почти сразу после выпускного уехал в другой город, куда поступил. Испарился, как туман над рекой. Игорек еще общался с ним какое-то время, пытался узнать, что произошло, и почему он не хочет со мной общаться, но Антон не раскололся. И я тоже. Был близок к этому, когда в июле Бяша меня набухал и пытался вытянуть хоть какое-то объяснение. Но мне было так больно об этом думать, не то что говорить, что даже под влиянием алкоголя я и слова правдивого не проронил. Игорек уехал в сентябре, когда поступил, я же остался ждать призыва. Думал утопить себя в армейской рутине, отвлечь, найти себе новое занятие. Не получилось. Все выходило из рук вон плохо, я постоянно получал дополнительные наряды в части, почти ни с кем не общался и ходил, как призрак. Сослуживцы считали меня странным, я почувствовал себя изгоем. Интересно, Антон чувствовал себя так же, когда только перевелся в нашу школу и ловил на себе косые взгляды и слышал перешептывания? Различие наших положений, пожалуй, было лишь в том, что мне было похуй. Я не видел мир вокруг, выполнял все на автомате, с каждым днем лишь преследуя цель сохранить ощущение поцелуя на своих губах. Вместо этого перед глазами лишь стоял осуждающий взгляд из-под очков. Год в армии прошел очень пусто. Я не вынес ни одного урока, не завел ни одного знакомства, служба меня не закалила, я делал все бездумно, а когда вернулся в поселок, где все напоминает об Антоне и о совершенной мной ошибке, то слег. Во всех смыслах. Первый месяц я просто лежал, не в силах поднять руку, пошевелить ногой, встать в туалет или поесть. Сильно зарос, даже щетина стала прорезаться, похудел. От мышц, приобретенных за время тренировок в школьное время и за армейские годы не осталось и следа. Я пугал не только себя, но и своих родных. Даже вечно отстраненная и холодная мать начала часто посещать мою комнату в попытках хотя бы вывести на улицу. Сначала она давила руганью, мол, «Отслужил, так иди работай или учись», а я просто пялился в стену. Потом налегала на жалость, мол, «Что ж ты, сыночек, мое здоровье не бережешь, заставляешь переживать», а я снова сверлил узоры ковра взглядом. Потом, ближе к зиме, смирилась. Просто приносила в комнату еду, которую я почти не ел, периодически убиралась, хотя беспорядка я не устраивал, ибо мой маршрут был кровать-туалет-кровать, и томно вздыхала, по несколько минут стоя в дверном проеме. За это время я многое переосмыслил. Я так часто думал, что к концу дня мне казалось, будто моя голова — кузница, в которой постоянно жарко, где плавят сталь, серебро и медь и где постоянно звучат удары отбойных молотков. Я даже не плакал, хотя пару раз пытался. Во мне не было ничего, никаких эмоций, кроме липких давящих мыслей. Сколько бессонных ночей я провел, пока строил сценарии с другим исходом? Я продумывал целые вселенные, где у нас с Антоном все хорошо, где я не ушел из спортзала, где я послушал его и обернулся, где я не убегал от разговора и самое главное — где я не предал его ради чужого мнения. Я был готов грудь порвать, лишь бы вернуться в тот день, послать Катю и остальных нахуй, взять Тошу за прохладную ладонь и убежать целоваться куда-нибудь за школу. Порой я погружался в эти сценарии настолько, что засыпал, продолжал видеть их во сне, а после пробуждения чувствовал двойное опустошение. Самое поганое было осознавать, что все потуги «сохранить лицо» не стоили и гроша. Ну поползли бы слухи, и что? Разве не смог бы я отстоять свою честь и достоинство парой ласковых или ударами кулаков? Мы бы уехали вместе в другой город, учились бы в одном техникуме. Были бы счастливы. Теперь я так-и-так не на самом лучшем счету. Пятифанов Роман — затворник, лентяй и бездарь, вот какая репутация сейчас нависала надо мной. Поселок — явление интересное. Даже если ты не выходишь из дома, как я, все равно о тебе знают каждую деталь. Как-то раз приезжал Бяша. Он заходил в гости в особенно удачный для моего состояния день — я смог выйти на кухню покурить. Я слышал, как в коридоре мать слезно умоляла его попробовать разговорить меня и понять, что происходит, но я сразу знал, что не поделюсь своими переживаниями ни с кем, даже с лучшим другом. Только Тоша понимал, какого рода чувства я испытываю, но он мне уже не помощник и не слушатель. Я четко видел в глазах Игоря ужас, с которым он смотрел на меня, сидя в тот день напротив меня. Да, гроза района, бывший хулиган, которого все боялись, превратился в неотесанного мужлана, на которого без слез не взглянешь. Стоит отдать должное, Бяша общался со мной очень аккуратно, пытался не сказануть лишнего — пусть и сам не понимал, что в отношении меня будет считаться лишним — говорил тихим и сочувствующим голосом, будто недавно у меня кто-то умер. Кое-что он все-таки спизданул — упомянул Антона и то, что тот учится в Москве. У меня от его имени аж в глазах все закружилось, но я ссилился и виду не подал. Понимать, что Тоша все еще где-то там, он существует, он живет дальше, в отличие от меня, было больно. Именно из-за этой боли я не отказался в тот вечер выпить, хотя старательно этого избегал. Потому что боялся, что не смогу остановиться. Я был прав. Бяша уехал, а алкоголь остался. Он стал моим другом, сопровождающим каждый вечер. Я не уподоблялся своему отцу, не напивался до слюней и не громил дом, я пил тихо, заперевшись в комнате. Делал это только для того, чтобы уснуть, потому что бессонница совсем меня вымотала. Под влиянием алкоголя не снились сны, так что я отдыхал от болезненного образа Антона хотя бы ночью. Один раз мне даже удалось прореветься, когда я налакался какой-то особенно сильной настойки, стало легче. К Новому году я немного ожил, начал помогать матери по дому, так как отец ударился в упорную работу. Починил забор, крышу, разобрал сарай, отремонтировал баню. Занимать руки оказалось полезно для головы. Я чувствовал, что воспоминания понемногу уползают, перестают опутывать легкие своими грязными щупальцами, но думать об Антоне все равно не переставал. Я поклялся себе, что если когда-нибудь увижу его, то пойду до конца и попробую все вернуть. Хотя бы попробую. Эта надежда на искупление стала стимулом продолжать жизнь — пусть и пустую и серую. Сегодня выдался особенно солнечный февральский день. Отец на работе, мать у бабушки на другом конце поселка, а я сижу и пытаюсь наточить старый нож, который был моим любимчиком в школьные годы. Я думаю, что вернувшийся к старым хобби интерес — это хороший знак. Может быть, у меня получится оправиться от переживаний и выбраться, наконец, из этой дофаминовой ямы. Пора бы уже, а-то страдаю полтора года. Я изрядно устаю, занимаясь ножом — силы в последнее время во мне стало куда меньше — так что решаю покурить. Мать уже давно не противится тому, что я курю на кухне, так что отправляюсь туда и открываю пачку. Пусто. Вздыхаю от нежелания идти в магазин, но все запасы сигарет уже исчерпаны, так что придется. Попутно заглядываю в холодильник, отмечаю для себя пару продуктов, которые нужно купить, записываю в мысленный перечень позицию «Пиво». Я натягиваю старую потертую кожанку отца — свою я спрятал в шкаф, чтобы как можно меньше напоминало мне о школьных годах — и выхожу на улицу. Шапку не надеваю, ибо копна отросших волос согревает достаточно, только поднимаю меховой ворот и прячу в него нос. Руки приходится засунуть в карманы, так как варежек я никогда не носил, а сегодня достаточно прохладно, чтобы кончики пальцев покалывало от низкой температуры. Скриплю снегом и топаю по проселочной дороге, щурясь от вечернего яркого солнца. Такое ясное небо явно к морозам. С покупками я разбираюсь довольно-таки быстро — продавщица уже знает, какие сигареты и марка пива мне нужны, так что ставит их на прилавок рядом с пакетом молока и банкой сметаны, пренебрежительно покачивая головой. Я игнорирую этот жест, ибо и так уже выслушал от нее пару лекций о том, что такими темпами скачусь до уровня обычных сельских пьяниц. Не считаю ее компетентной, чтобы меня судить, так что никогда не слушаю. Я выхожу из магазина, заглядывая в пакет в поисках закинутой туда пачки сигарет, а периферическим зрением вижу выросший передо мной силуэт. Поднимаю глаза и так и застываю с поднятым пакетом в руках. Он. Смотрит. На меня. А я на него. Антон весь укутанный в шарф, в теплую шапку, из-под которой торчат белые, сливающиеся по цвету со снегом, локоны, в новую, явно недавно купленную куртку. — Т-ты… — срывается с моих губ вместе с рваным вздохом. Я смотрю ему прямо в глаза, так красиво блестящие на солнце, а он этими глазами бегает по моей фигуре. Становится стыдно за свой не очень-то презентабельный внешний вид, но мысли об этом быстро выветриваются под напором гулких ударов сердца. Антон приоткрывает губы то ли от удивления, то ли от того, что хочет что-то сказать, но потом поджимает их и хмурится. Огибает меня молча и идет в сторону входа в магазин, — Подожди. Я действую машинально, хватаю его за рукав куртки, едва ли не роняя пакет с покупками и смотрю на его профиль. Тоша стоит боком и смотрит, не поворачивая головы. — Давай поговорим, — произношу я сиплым от пересохшего в момент горла голосом. — Я думал мы уже поговорили. Его голос такой родной, пусть и окрашенный нотками обиды, доносится словно из прошлого. Из тех майских дней, когда все было хорошо и когда еще был шанс все не испортить. На самом деле я сейчас настолько робею, что готов упасть назад, прямо на подъездную дорожку к магазину, но я обещал себе не проебаться, если подвернется случай. Уж не знаю, какими судьбами Антон в поселке, но встреча с ним -тот самый случай. Я облизываю обветренные губы и, наконец, произношу: — Давай поговорим. Пока что не могу выдавить из себя что-то еще. Тоша смотрит на меня пристально и оценивающе, смотрит долго, буквально сверлит глазами, но не уходит и руку из моей хватки не выдергивает. Думает. Или проверяет, выдержу ли я его испепеляющий взгляд. Я стараюсь, как могу. Как только брови Антона едва расслабляются, намекая на то, что он оттаивает, я добавляю: — Приходи в гости. — Ладно, — устало отвечает он, разрывая зрительный контакт и отворачиваясь, — Через час. И скрывается за дверьми магазина. Еще пару минут я стою, как ошпаренный, шумно выдыхаю огромные клубы пара в воздух и царапаю горло, а потом спешно иду в сторону проселочной дороги. В моей душе поднимается ураган из чувств. Это и стыд, и вспыхнувшая будто заново любовь, и трепет перед встречей, и вина за прошлое, что стала моей спутницей в последние полтора года. Настроение поднимается от осознания, что я еще что-то могу. Я могу все исправить, я готов. Это мелкий Пятифанов не был готов. Сейчас у меня хватит мужества принять свою неправоту, взять на себя ответственность, извиниться. Начать все с нуля. Я влетаю в дом, как заведенный. Давно я не чувствовал в себе столько энергии и жизненной силы. Тут же начинаю убираться везде, куда падает взгляд, потом подхожу к зеркалу в ванной. Побриться бы. Хотя нет, это будет странно, да и времени не хватит с такими-то дрожащими руками. Просто умываюсь и более менее расчесываю волосы, которые все равно из-за своей жесткости ложатся так, как им заблагорассудится. Так, что еще надо сделать? В моих движениях поселяется суетливость и нервозность, которую я глушу несколькими щедрыми глотками пива. Сначала не хотел, чтобы перегаром не несло, но уж слишком тремор в руках разошелся. Остается еще двадцать минут, теперь только ждать. Сажусь на кухне, начинаю курить и поглядывать в окно через ажурные занавески. С кухни всегда хорошо видно дорогу и всех, кто по ней едет и идет. Сам не замечаю, как начинаю трясти ногой под столом, как скуриваю почти половину пачки в томительном ожидании. Тиканье часов выводит из себя, напоминает о том, что Антон опаздывает уже на семь минут тридцать пять… тридцать шесть секунд. Блять, а вдруг он вообще не придет? Вдруг он наврал, чтобы я отстал, а сам больше не появится на улицах поселка? На дороге появляется знакомый силуэт, я спешно гашу сигарету и выбегаю в коридор, готовый открыть дверь после первого же стука. Слышу, как с улицы доносятся скрипучие шаги, как Антон отряхивает ноги от снега и шумно вздыхает, а потом стучит три раза. Выжидаю пару мгновений, потом открываю. Хочется сказать «Проходи», но его действия опережают мои слова. Тоша входит в коридор, протискиваясь между мной и дверным косяком, а мне в нос ударяет дурманящий запах. От Антона пахнет елями, каким-то взрослым парфюмом и морозом. Я молча закрываю дверь, пока он кладет на тумбочку варежки и начинает расстегивать куртку. Чтобы не смущать — точнее, не смущаться самому — позволяю Тоше раздеться в одиночестве, а сам юркаю обратно в кухню, после чего плюхаюсь на табуретку, снова закуривая. Стараюсь не так сильно пялиться, когда он входит, бегло осматривает помещение, которое особо не изменилось за то время, пока мы не общались, и садится напротив, откидываясь назад и подпирая спиной холодильник. — Чаю? Он отрицательно мотает головой и изучающе смотрит на меня. Такой стыд пробивает, когда я понимаю, что картинка молодой Пятифан и взрослый Пятифан кардинально отличаются. Явно не в пользу последнего. А вот Антон почти не изменился. Лицо стало менее детским, так как пропала подростковая округлость, глаза чуть сменили оттенок, скулы стали выраженней, но в остальном такой же Тошенька — даже прическа и форма очков не поменялась. — Ты какими судьбами в поселок? — начинаю я издалека. То ли для разгона разговора, то ли от страха скорее подойти к сути. Да, я обещал себе не отступать, но страх-то все равно никуда не делся. — К родителям приехал на каникулы, — холодно отвечает он, протирая запотевшие очки подолом рубашки. Из его движений также никуда не делось изящество, плавность и сосредоточенность. — Мхм, — выдавливаю я, пожевывая сигаретный фильтр, а потом замолкаю. Слова застревают в горле, я едва ли знаю, как подступиться, что именно сказать, чтобы не сделать только хуже. Я столько раз проигрывал подобные сценарии, столько раз продумывал, что скажу, а сейчас меня сковало. — Так о чем ты хотел поговорить? Антон возвращает очки на переносицу и скрещивает руки на груди, не поднимая взгляда. Я слышу, что его голос спокоен, но он пытается окрасить его нотками пренебрежения. Не получается. Я верю в то, что он обижен, но то, что он меня искренне презирает или ненавидит… Нет, этого я не чувствую. — Я хотел извиниться за… За то что было… в прошлом, — начинаю я, прокашлявшись. Делаю затяжку и выпускаю ее в сторону, судорожно продумываю то, что скажу дальше, — Я был глуп и… недостаточно смел… чтобы… А вот дальше не идет. С губ срываются лишь обреченные вздохи. — Чтобы признать, что я тебе нравился? — Не совсем… Понимаешь, Тош… Сердце мое екает, когда я произношу его имя вслух, еще и в такой ласковой форме. Давно я этого не делал, так что волнение заставляет кровь отлить от ног и рук и прибежать к сердцу, что работает на износ. — Мне было правда тяжело. Все эти чувства… любовь… блять, я никогда такого не испытывал. Мне стало страшно. — И поэтому ты меня подставил? Перед Смирновой? Антон наконец поднимает на меня глаза и я вижу его искреннюю обиду, что блестит слезной пленкой, застилая зрачки. — Нет! То есть, да… То есть… Сука. Я роняю голову на ладонь, второй напряженно вдавливая окурок в пепельницу. Его тон голоса, его пристальный взгляд высасывают из меня всю уверенность. — Ты не понимаешь, просто я… — О нет, я тебя прекрасно понимаю, — перебивает Антон, — Я тоже проходил через принятие своих чувств в одиночестве. Я столько ночей проревел, пытаясь понять, что со мной происходит, а потом пытаясь разубедить себя в том, что чувствую что-то к парню. К тебе. Я кривлю губы и буравлю взглядом стол. Ощущаю себя так, будто меня отчитывают за двойку, только чувство стыда и горечи раз в сто сильнее давит на горло. Теперь помимо обиды я слышу в голосе Антона неприкрытые нотки злобы, что вызывает дрожь. Раньше только я злился, а Тоша был склонен к печали, а теперь мы будто поменялись местами. Похоже, тот вечер оставил в душе Антона не менее сильный отпечаток. — И мне тоже было очень страшно, когда нас поймали, — продолжает он, чуть повышая голос, — Только вот ты спихнул все это на меня одного. Кинул грудью на амбразуру, и разбирайся, Петров, сам, как умеешь. — Прости, — шепчу я, прикрыв глаза рукой. Быстро моргаю, смахивая крупинки слез и отнимаю ладонь от лица, — Прости меня, пожалуйста. Я смотрю на Антона тем взглядом, которым он наверняка смотрел мне вслед в спортзале — жалобным и полным надежды. — Ты тогда так меня обнадежил, Ром. Когда поцеловал, — продолжает Тоша, только мягче. Хотя нет, не мягче — подавленней. Он больше не хмурится, наоборот, брови его сдвигаются домиком, а губы подрагивают от каждого слова, — А потом… — Я был слишком молод. Я перехожу в контрнаступление, увидев, что гнев в его глазах понемногу гаснет, заменяясь сожалением. Антон даже руки расслабляет, вытягивая их перед собой на столе. — Я был не готов. Во мне играет смелость и адреналин, так что я накрываю его ладонь своей, отчего Тоша вздрагивает, но не противится касаниям. — Я много думал все это время… о том, что натворил. Мне очень, — я делаю явный акцент на слове «очень», — жаль. Я изменился, правда. Теперь все может быть по-другому. Все будет по-другому. Антон смотрит на меня с огромной болью в глазах, перекладывает эту боль на меня, на мое сердце, но я не сдаюсь, поглаживаю его по руке. Теперь я гипнотизирую, пытаясь уговорить его решиться на дальнейший шаг в наших еще не начавшихся отношениях. Мы и правда поменялись местами. Тоша нервно усмехается и тяжело вздыхает. — Хочешь сказать, что сейчас ты готов? — Да, — тихо отвечаю я, пока наблюдаю, как Антон встает с табуретки, переплетая наши пальцы. Он склоняется, приподнимает мою голову за щетинистый подбородок и целует. Прямо как тогда в спортзале. Аккуратно и робко. Я чувствую уже не просто удары сердца в груди, а долбежку перфоратора, так часто оно стучит. Я закрываю глаза и отдаюсь ощущению мягких губ и горячих пальцев. Только я порываюсь углубить поцелуй, как Антон отстраняется. Рука его выскальзывает из моей хватки, и я открываю глаза. — Прости. Я уезжаю в Москву. Насовсем, с родителями. В его голосе я слышу нотки раскаяния. Режет без ножа. — Д-давай я с тобой? — чуть-ли не вскрикиваю я, на что Антон лишь медленно мотает головой, грустно улыбаясь. — У меня уже давно своя жизнь. А у тебя своя. Нам больше не по пути. Он отталкивается ладонью от стола, полностью выпрямляется и спешно идет к арке. Я вскакиваю, чуть не роняя табурет. — Тош, пожалуйста. Он замирает у выхода с кухни и будто бы порывается обернуться, но не делает этого. Как не сделал этого я в свое время. — Прощай, Ром. И скрывается в коридоре. Меня пробивает мелкой дрожью, когда я слышу звук застегивающейся молнии. Вылетаю с кухни в момент захлопывания входной двери. — Блять… — шепчу, прикрыв рот рукой. Касаюсь подушечками пальцев губ, они все еще сохраняют недавний поцелуй. Я порываюсь бросится на улицу прямо так — без верхней одежды и обуви — но вижу в окне, как Антон быстро, почти бегом удаляется. Он не хочет ничего исправлять. Похоже, он меня отпустил. У него была возможность прожить мое предательство, сделать свои выводы и строить свою жизнь дальше. Я ему не нужен. И поцелуй этот был прощальный. От этого мне становится очень смешно. По-злобному смешно. Где-то под ребрами поселяется чувство, что я это заслужил. Да, я ведь сам виноват. Я упустил свой шанс, не запрыгнул в последний вагон, не нашел в себе силы пойти против кучки школьников ради своей любви и ради близкого человека. И сейчас я плачу́ определенную цену за это. Теперь все начнется заново. Я только приблизился к своей прежней нормальной жизни, но теперь я чувствую, что во мне не осталось никакого желания бороться дальше, жить с грузом вины и потери всю оставшуюся жизнь. Меня ведет в сторону, я готов упасть в обморок от головокружения и подступающих слез. В последний момент опираюсь рукой о тумбочку, и мои пальцы касаются варежек. Антон их забыл. Я сжимаю вязанный материал и гулко всхлипываю. Из правой варежки торчит выбившаяся нитка, немного свисает с тумбочки и закручивается в маленькую петельку. На варежках вряд ли удастся повеситься. Интересно, есть ли в доме что-нибудь покрепче? Кажется, в кладовке была веревка.