у алтаря

«В каком же отчаянии я, должно быть, пребывал, когда дал на это своё согласие», — думал некий молодой человек так, будто положение его резко стало менее отчаянным. Он вновь опоздал: трамвай сперва всё не приходил, а затем пришёл, перекошенный и переполненный, и, устало дребезжа, покатился дальше. А молодой человек, не оглядываясь по сторонам, пересёк проезжую часть и впотьмах отправился пешком, волоча ноги по снежной каше. Дойдя и привычно кивнув бронзовому поэту на другой стороне улицы, окинув взглядом рекламу лотереи Автодора на колокольне, он проходил под вратами, тянул на себя тяжёлую дубовую дверь, отряхивал ноги, а пальто снимал не сразу и с неохотой: топили плохо, дров едва хватало на день, а за ночь каменное здание вновь выстывало. Здороваясь рассеянными кивками, он шёл к своему месту и приглаживал волосы, горбясь и опустив плечи — так, казалось, менее заметны были потёртости на локтях единственного пиджака и застиранный воротник рубашки. Его место было — возле алтаря. Когда-то у человека в заношенной рубахе было имя. Но в новом, поднятом на дыбы мире оно ему не подходило, а другое придумать пока не получалось, оттого он думал о себе просто как о себе, по привычке отзываясь на имя, когда-то записанное в метрической книге. И шатался неприкаянный по чужому городу, который знобило, потрясывало и метелило. Работал то там, то здесь, а когда увольняли — уходил с пустыми карманами, не отягощёнными даже сожалениями. Совсем недавно, когда бульон в супе, который он готовил на кособоком примусе, стал совсем жидким, а дров не хватило бы даже до конца декабря, ему пришлось смиренно кивнуть в ответ на предложение стать музейным смотрителем в первом советском антирелигиозном музее. Итак, его место было — возле алтаря церкви во имя Алексия, Человека Божия, над вратами Страстного женского монастыря. На иконостас он старался не глядеть — у половины икон не было окладов, половина была в сколах и трещинах, а те, что попытались отреставрировать, выглядели ещё хуже. Поэтому, грузно опустившись на обиженно скрипнувший деревянный стул, он отрешённо оглядывал достижения советской науки и техники в средней части церкви. Пару раз вставал и разминал плечи, глядя на плакат за своей спиной. На плакате, пришпиленном к стене сбоку от иконостаса, под лозунгом «Нечистую силу — в колхоз!» красовался дьявол с вилами. Дьявол был по традиции кумачово-красным, с изогнутыми рогами, жидкой бородкой и удивительным смирением во взгляде — тонкий, как щепка, он в три погибели согнулся, перекидывая вилами сено, и, очевидно, вносил свой вклад в досрочное выполнение пятилетки. В животе заурчало, противно потянуло, и он, ссутулившись, вновь опустился на стул. Зарплату задерживали уже вторую неделю, и бойкая экскурсоводша, кружа с редкими посетителями по залу, с каждым днём рассказывала о пережиточных религиозных культах и победе разума в Советском союзе всё менее бойко. А человеку в заношенной рубахе пришлось в очередной раз заложить отцовские запонки, и с тоской он думал, что зря согласился на это место и что его самого вместе с часословом могли бы положить в заляпанную витрину как осколок прошлого. Всю прошлую ночь в свете керосинки он писал рассказ — кого-то долго расстреливали в цвету черёмухи. Потом понимал: рассказ не напечатают, принимался за другое, но другое не шло, он возвращался к прежнему, и расстрел продолжался. Наступило утро, никого в живых не осталось, и, пошатываясь, он побрёл на работу. Слабый февральский свет и за полдень едва пробивался сквозь арочные окна, тускло падая на иконостас, но электрический свет всё равно выключали, и в полутьме человек под плакатом с дьяволом наконец успокаивался, растекался по неудобному стулу, и голова его клонилась к груди. Тусклый свет приносил с собой смутные сны — ему снилось, как вихрем его уносило из поруганной церкви и отчаянно он цеплялся за балки колокольни. Наконец ветер стих, и он остался стоять, пошатываясь, на площадке возле гулко гудящего колокола. Ему снилось, что на колокольне с ним была девушка с длинными чёрными волосами, которая на деле не взаправдашняя живая девушка, а ведьма с печальными глазами. И эта ведьма, оторвавшись ногами от каменной площадки, склонилась к нему и прижалась прохладными губами ко лбу, потом вспорхнула, повисла над колокольней и звала лететь за собой. Но он, шагнув в пустоту, падал на руки к кому-то в очках и с тростью — и странное дело, тот был одновременно и просто человеком с губами, что оставляли на шее жгучие следы, и самим дьяволом, который, морщась, смотрел на кумачового чёрта с плаката и отчего-то совсем не желал идти в колхоз. Вновь в окно влетела ведьма, а вслед за ней совсем непонятные лица, среди которых мелькала и одна кошачья морда, и хотелось бежать из церкви или, напротив, снова закрыть глаза и провалиться только глубже, а следом… Что-то шоркнуло, и он подобрался, распахнув глаза и едва не свалившись со стула; из рук выпала и раскрылась на полу книга. Перед ним стояла девочка лет шести в тёплом платке и с варежками, свисающими на резинке из рукавов. — Дядя, а отчего люди раньше так боялись дьявола, если он совсем не страшный и смешной? Девочка смотрела поверх него, на кумачового дьявола, и он, вздохнув, поморгал и устало ответил: — Оттого, что не знали, что сами способны творить вещи куда хуже, чем дьявол. Откинулся на спинку стула и подумал: даже если не уволят, надо уходить отсюда самому.