***
— Вам не особо нравится здесь, я прав? Когда Глаша закуривает тонкую папиросу «Сафо» от его огня и протяжно распыляет поток дыма по затхлому воздуху забитой до невозможности квартиры, она не выглядит настолько уж непримиримой к обществу здешних людей. Её выдаёт лишь задумчивый, скользящий по чужим макушкам взгляд тёмных глаз да затаённая печаль, разверзшаяся на дне чёрных зрачков. — Это вам только так кажется. На самом же деле, мне здесь не просто не нравится, я терпеть не могу здесь находиться. Бывать на закрытых вечерах Степана Богдановича было и привилегией, и особой обязанностью, когда ты — дочь главного лица театра Союза. На них Жорж Бенгальский любил бывать явно больше, чем сама Глаша, но к чему он любви не питал, так это к её появлению на этих мероприятиях. Ему почему-то не хотелось, чтобы дочь смотрела на него в тех амплуа, в которых ему приходилось выступать в «приближенном кругу друзей». Но оно и не мудрено. Образы эти оставляли желать лучшего и приказывали умереть остаточному уважению к родителю своему, коего и без того в Аглае было ничтожно мало. Глаша в каком виде его только не видела за прошедшие годы. И потому в её глазах его желание было смешно. Деваться некуда, если хочешь поддерживать определённый образ, будь добр брать своё чадо вместе с собой. Ей, чтобы не отбрасывать тень на отца ещё больше, чем Глаша уже это делала, приходилось притворяться не затворницей и выбираться на различные вечеринки, в закрытые клубы, рестораны, игорные дома и тайные комнаты кабаков вместе с ним. Жорж неоднократно шутил, что брал её иногда даже исходя из чистой подстраховки, как помощницу, которая вовремя, если вдруг что, сможет вытащить его из передряги и оказать необходимую помощь. Глаша уже это делала. Когда спасала отца от пьяного любовника с погонами, принуждавшего его к сексу. И когда ей приходилось вывозить его пьяную тушу домой на заказной машине из ресторана, в котором был устроен пролетариатом пожар. Случаев было много, всего уже и не упомнишь, важна оставалась только суть — Аглая ненавидела эти шумные сборища гостей, толпы, — где бы они ни были, — которые даже в столь большой, по рамкам их времён, квартире набивались в комнаты, как сардины в бочку. Здесь негде было яблоку упасть, не то что вздохнуть свободно. И всё же мсье Воланд очень уж напрашивался на традиционную советскую «гулянку». Ну вот Глаша его с собой и взяла. В конце концов, убудет, что ли, с неё провести Сатану на запланированный давно вечер? Увидит хоть, за что она на дух всех этих мерзких артистов не переносит вместе со всем главным составом театра, да и с культурными агентами, в общем-то, тоже. Особенно когда премьера в театре проходила удачно. Тогда на вечере можно было заранее ставить крест, ведь под его конец здесь не останется ни одного трезвого приличного лица. — Любопытные здесь персонажи, не правда ли? Воланда, конечно же, вся эта суета и человеческая кутерьма бесконечно веселила. Видилось Глаше, когда раз в столетие покидаешь своё царство, чтобы прогуляться на воле, всякий спектакль придётся по вкусу. Хотя и странно, что для такого искушённого зрителя. Неужели ему было смешно с того, что люди, по сути своей, не менялись? Глаша пригубила из бокала румынское вино «Старый замок». На ободке стекла осталась тёмно-красная помада, идеально разбавляющая унылую белизну её белого платья с открытыми плечами и юбкой, спускающейся к самому полу. — Вам здесь, похоже, в отличие от меня, нравится, — проницательно заметила она. Воланд скосил на неё взгляд с привычной застывшей вытянутой улыбкой, не позволяющей заглянуть дальше неё на его настоящие эмоции. — Только потому, что вы здесь со мной. Вы делаете это сборище особенным. Ваш взгляд на них… Вы ведь не любите этих людей, верно? — Верно. — Зачем же ходите? — спросил мгновенно профессор, задав сразу животрепещущий тон их беседе. — А вот зачем, — Глаша перехватила новый бокал вина с несущегося между людьми подноса с напитками и показала тот профессору, — и вот за этим. Глаша отсалютовала бокалом в сторону небольшой сцены. Сейчас на ней должен был с очередной поразительной выходкой выступить её горе-отец. Когда Жорж Бенгальский выбежал на сцену в образе, состоящем наполовину из мужского и женского костюма, квартира захлопала, оживилась и наполнилась пьяным смехом. Начав изображать пантомиму, он овладел всеобщим вниманием. Глаша против воли начала давиться вином от смеха и нервно теребить висящие у неё на шее длинные бусы. Мсье Воланд же, успев загаситься чем-то явно более крепким, разулыбался, да так широко и весело, что вдруг ни с того ни с чего Глаше тоже стало весело в этот же момент. Из-за его реакции. Абсурд происходящего ему настолько нравился и настолько зажигал лихорадочно его глаза, что и не передать было. А потом он рассмеялся. И тут Глаша не смогла сдержать уже чуть пьяного, но искреннего смеха в ответ. — Интересная, однако, у вашего отца работа. — Это ещё мягко сказано. Вот вы бы увидели, что было накануне весенней премьеры «Рельсы гудят»… — И все-таки зачем же вы здесь? Вы защищаете отца, приходя на эти вечеринки? Или же развеиваете так скуку? — Скажем так… Я прикрываю его спину. Не один раз уже возникали проблемы. Потому что артисты вообще сами по себе проблемный народ и то, что они могут быть твоими родителями, ничего не меняет. Лишь усугубляет ситуацию, потому что ты невольно чувствуешь себя ответственным… За чужую жизнь. — Глаша рассуждала по-философски, взгляд подделся дымкой, на лицо вновь напала задумчивость. — Отвратительно, что это чувство навязывается вместе с пониманием родства между людьми. Что ты никому другому, кроме родственников, не будешь нужен. И что тебе они должны быть с любым поведением «нужны». — Вы не должны брать ответственность за чью-то жизнь, помимо своей собственной, — вдруг весьма спокойно взвешенно, но в то же время назидательно сказал ей Воланд, взглянув на Аглаю максимально серьёзно. — Ваш отец не дитя… И вы не его maman, чтобы бегать утирать ему нос. Хотя, бесспорно, ему с вами повезло. Но вы достойны большего. Глаша почувствовала, что пятна смущения начали взбираться по её шее вверх, к лицу, как обезьяны к ветке с бананами. — Он считает иногда иначе. — Она пыталась справиться со смущением. — Поверьте, это не так. Ваш отец боится вашу власть. И лишь страх визуально искажает его отношение к вам. На самом деле, он любит вас. Но любовь некоторых людей очень эгоистична. Помните об этом и потому не отдавайте себя ей полностью. Как бы вы ни любили глубоко человека в ответ. Глаша внимательно его выслушала. И внутренне она ощутила, что соглашалась с Воландом. Родственник, любовник, друг, знакомый… Всё это категории уходящие и приходящие. Уж кому явно нужно было оставаться всегда верным, преданным и кого стоило любить, так это самого себя. В любом другом противном случае ты предаешь себя зазря и грозишься остаться в итоге один у разбитого корыта. Ведь нет гарантии, что отношение человека к тебе будет ровным и одинаково хорошим вечно. Это не отменяло того, что связь с отцом у неё всё равно оставалась… И что ей будет жаль его покидать. Но из них двоих она готова была выбрать себя. И никак иначе. Через какое-то время поставили слушать пластинки. Все начали танцевать. Воланд, отпив порывисто из бокала шампанского (и поставив его весьма прилично обратно на поднос, в отличие от остальных, кто посуду попросту не щадили и били прямо об пол), протянул Аглае Жоржетовне руку и потянул её танцевать. Они затесались среди двигающейся толпы. Где-то недалеко Степан Лиходеев выплясывал в компании девиц, претендующих на главные роли следующей главной постановки в театре. Глаша не сводила взгляда с глаз Воланда. Он тоже неожиданно трезво начал смотреть в её глаза. Так пронзительно умел смотреть только профессор, словно разбирая твою душу по кусочкам. Глаше было и неловко, и, порой, жутко от таких взглядов. Но более она испытывала трепет перед невыносимо древней большой и мощной силой, которая всего лишь скрывалась под человеческим обликом. Глаша скользнула ладонью на мужское плечо. Чуть сжала его. Воланд повёл мягко по её спине раскрытой ладонью, оглаживая в большом круглообразном вырезе выпирающие острые лопатки. Как обрезанные ангельские крылья под тонкой натянутой белой кожей. — Пойдёмте, Аглая Жоржетовна, отсюда, — вдруг шепнул ей профессор сначала в уголок губ, а потом в плечо, куда следом нежнейше поцеловал. Это прикосновение послало поток электричества под её кожей, заставив Глашу исступленно задержать на секунду дыхание. — Я видел здесь совсем недалеко весьма симпатичную комнату… — Вы имеете в виду ванную? — Она тихо смеётся, не веря, к чему сам Сатана пытается её сподвигнуть. К быстрому sexe на чужой вечеринке? Серьёзно? «Быстрым бы я его не назвал, но вам явно понравится», — когда его голос раздался в недрах её разума, Глаша с широко распахнутыми глазами уставилась в лицо профессора. Она выглядела заинтригованной. В тёмных глазах её начали выплясывать золотые бесы. Не теряя времени, Глаша взяла профессора сильнее за руку и потянула его туда, куда ей, как показалось, он хотел её вывести. Но в последний момент Воланд сменил их направление, и то привело их двоих в общий коридор многоквартирного дома. Там никого наконец не было, они остались вдвоём, наедине с тишиной, прохладой и так необходимым воздухом. Прижав Глашу к стене, Воланд её поцеловал. Она ответила ему пылко на поцелуй и вцепилась в его плечи сильнее. Казалось, его пиджак жил своей жизнью под её пальцами, едва ли не изменяясь от того, что она к нему прикасалась. Как живая, думающая самостоятельно материя. Эта мысль повеселила Аглаю, заставляя губы в поцелуе растянуться в сладкой чуть пьяной улыбке. Так у них ещё ни разу не было. Чтобы быстро и столь страстно, без привычной доли обходительности — он вздернул её юбку, помог закинуть себе на бёдра её ноги и приподнял Глашу чуть выше. Она тяжело дышала, ей нравилась такая решимость и потому она льнула к Воланду сильнее обычного. Возможно, виной всему был алкоголь. Быть может, новизна того, что и он может испытывать острую нужду до её тела, как испытывала порой она до его. Всё вместе, пожалуй — оно будто разбавлялось, смешивалось и выпивалось порывисто ими обоими, как водка с перцем. После внутри разверзался пожар. Когда он входит в неё и набирает скорый темп, приходится заткнуться его поцелуем. Сила, решительность, отличное понимание, чего он хочет и как — всем бы такое, Глаша хотела этим от Воланда заразиться, впитать от него его модель поведения, отщипнуть от неё хотя бы частично что-то, что останется и засядет глубоко в ней самой навсегда. Когда его жёсткий поцелуй врезается вновь в её губы, Глаша сжимает грубо его плечи. Потом впивается пальцами в его затылок. Он сжимает с силой в ответ её бёдра, разводя их шире. Совершая новые фрикции нарочито медленно, чтобы успеть заглянуть своим пламенным взглядом в глаза. Казалось, вокруг холодной серо-голубой радужки образовался дополнительный инфернальный золотистый круг. — Вы любитесь, как француженка, — неожиданно сказал ей он с усилившимся акцентом, не сводя столь жадного взгляда с её глаз, что Глаша готова была от него задохнуться. Она не знала, был ли это комплимент или нет, но Аглая уже давно успела понять, что мсье Воланд был не тем, кто позволил бы себе на ровном месте начать над дамой издеваться. Тем более, над своей. — Сочту за комплимент, — Глаша произнесла это на взметнувшемся и подскочившем к горлу, как волна в море, новом стоне. — Сюда может в любую секунду кто-нибудь войти… Воланд растянул губы в широкой почти безумной улыбке. — Тем интереснее. Он снова припал к её рту в долгом поцелуе, его шумное дыхание через нос опаляло кожу над её верхней губой; он терзал, кусал её губы, толкаясь периодически глубже меж них, — они наливались кровью, напитывались соком, как иные во время оргазма, те, что находились ниже, — языком; в то время его пальцы оставляли на её бедрах синяки, сжимая с силой упругие мышцы сквозь ткань светло-бежевых чулок. Глаша ощутила, что она была на грани полувскрика. Воланд накрыл её рот ладонью, удерживая теперь девичье тело одной рукой. Для человека его комплекции ему удавалось данное действие удивительно легко. Грубые глубокие более частые толчки. Ещё, ещё… Господи, Глаша готова была начать молить, лишь бы он только не останавливался, но даже если бы она захотела, не смогла бы. Воланду же не нужны были слова. Достаточно реакции её тела, которое столь отзывчиво двигалось ему гибко навстречу. Молодое, красивое, оно говорило громче любых слов… Когда Воланд в последний раз толкнулся в Глашу, она повисла в его руках, словно кукла чревовещателя, лишившаяся управления. Её тело расслабилось, конечности раскинулись тяжело в разные стороны. На лице отчётливо проступала нега, глаза медленно закрылись… Голова с глухим стуком ударилась об стену, находившуюся позади. Лучше его ласки она никогда не познает, и ему нравилось это знание, как и понимание владения её душой в конкретную минуту в конкретном месте. Она сейчас его. Абсолютно. Полностью. От кончиков пальцев до темечка. Лишь её душа не достанется ему по итогу, но это не такой уж и печальный повод, если быть откровенным и честным… Воланд с шумным дыханием смотрел внимательно на лицо Глаши. По нему нельзя было сказать, что он будто секунду назад занимался сексом с кем-то прямо у стены. Слишком уж хорошо он контролировал мышцы лица. Но общее их напряжение говорило о затраченных усилиях… И о том, что все-таки здесь устала не только Глаша. Воланд зарылся носом в её плечо. Поцеловал в него же. Плечико её платья соскользнуло, едва не оголяя съехавшей нижней частью ткани одну из грудей. Воланд помог ей довершить свой путь и поцеловал Глашу поверх комбинации. Она снова сдавленно вздохнула под ним. — Хочу вам показать ночную Москву… — вдруг с неприлично раздавшимся на весь коридор смехом сказала она. Теперь их нахождение точно было раскрыто и не было смысла дожидаться, пока кто-нибудь из соседей или посетителей Степана к ним прибежит… — Уйдемте отсюда. Нам здесь делать больше нечего. — А ваш отец? — Воланд с усмешкой взглянул на Аглаю снизу вверх. — Отец справится и без меня, сами же сказали. Его глаза блеснули гордостью за неё. Это был правильный выбор. И правильный вывод, сделанный из его слов.***
— И все-таки… Почему я? Почему вы выбрали меня? Они прогуливались по ночной Москве. На улицах уже давно почти никого не было, если кто-то из гуляк ещё не спал, то они прятались по кабакам, игорным домам и домам «свиданий». Остальные же уже давно сидели по квартирам и не совали на улицу носа. Час отбоя не позволял это делать свободно — улицы патрулировала милиция. Воланд остановился и обернулся. Он смотрел на Аглаю со снисходительной улыбкой. Словно его выбор и его причина были очевидны. — Вы единственная выбивались, как яркое живое пятно, среди серой безликой массы. Ваше платье… — Он обвёл её ладонью. — В тот вечер было винно-красного цвета. Оно идеально гармонировало с кровью вашего отца на ваших ладонях. Глаша едва заметно повела линией рта и нахмурила брови. — Очень смешно. А если серьёзно? Воланд остановился и широко осклабился. Он заложил руки с тростью за спину. — Я предельно серьёзен, Глашенька. Я увидел в вас потенциал. Потерянная одарённая душа, да ещё и с такими задатками… А одарённых людей со своим многовековым опытом я вижу сразу. И тогда у меня не встаёт вопроса, знакомиться с ними или же нет. Вы привлекли моё внимание, я — ваше. К чему было тянуть? Люди часто усложняют всё формальностями, когда как жизнь диктует брать от себя всё, пока есть такая возможность. Ведь там, — он поднял лицо к небу и указал туда пальцем, — и там, — Воланд указал пальцем и взглядом вниз, — вам уже будет не до этих забот. Вас уже ничего не будет трогать, ничего не будет волновать… Вы можете суетиться и крутиться лишь пока живы. Так и делайте это, пока у вас есть шанс. Он увидел, она была поражена в самое сердце его речами и его рассуждениями. По-джентльменски протянув ей локоть и водрузив на кончик носа чёрные круглые очки, Воланд без слов предложил Глаше и дальше продолжить их прогулку, не останавливаясь лишь на Патриарших прудах. — Знаете… Вы буквально вытащили то, что крутилось внутри моей собственной головы. Многие ищут рано себе покоя, тогда как я всегда считала, что нужно по-максимуму успеть из себя выжать, ведь жизнь такая короткая… И может случиться каждый день всё что угодно. — Глаша обняла Воланда порывисто за локоть, прижалась теснее грудью к его руке. Темно-алое пальто с меховым воротом грело её достаточно, чтобы ночью не замёрзнуть. И всё же Глашу почему-то брал озноб. — Что нельзя останавливаться, пока не придёшь туда, куда хочешь. Нужно совершать шаг за шагом: маленькие, когда устал, большие, когда сил есть больше… Но не смиряться с окружающей действительностью. Не делать привычкой примирение, ведь так люди приближают сами свой конец. — Всё верно. Так человек рано стареет душой. Но пока ты горишь достаточно ярко, есть шанс, что после тебя останется не прах, а пепел, как от осыпавшейся в полёте кометы...— Воланд с тонкой улыбкой продолжил мысли Глаши, и она ощутила, как те друг за друга зацепились. — Вы мне очень близки, Глаша. В вас есть нахальство, которое по жизни поможет вам брать от неё всё. Я очень надеюсь, что вы возьмете как можно больше. Погладив её по щеке сокрытыми чёрной кожей перчатки пальцами, Воланд усмехнулся. Глаша, длинно медленно выдохнув через рот, вдруг спросила его. Его прикосновения заставляли что-то на постоянной основе плавиться внутри неё. — Хотите посмотреть на мир вокруг с высоты дворца Советов? Там совершенно потрясающий вид. Невообразимый. Другого такого вида нигде больше нет. Я знаю, как туда можно пройти в обход охране. Глаза профессора хитро блеснули и сощурились. — Не стоит прилагать таких усилий. Я сам вас туда доставлю. — Вы серьёзно? Вы уверены, что мы сможем забраться так высоко? — Аглая выглядела неуверенной и сконфуженной, когда профессор заявил подобную нелепицу. Как это понимать, доберутся? Он знал какой-то свой потаенный путь? Обняв её сильнее за талию, Воланд сделал решительный шаг в сторону. На секунду всё вокруг потемнело. — Держитесь. Глаша вцепилась в него так, словно они собирались сейчас оторваться от земли и взлететь. Но её догадка была недалека от правды. Когда они оказались на плоской крыше рядом с белым шпилем, чернота в виде всполохов растворилась в пространстве, а под ногами наконец вновь прочувствовалась твёрдость хоть какой-нибудь поверхности. Шумный ветер, дувший особенно сильно на большой высоте, не позволял толком ничего услышать, но мир… И вправду приобретал совершенно новые черты со столь высокой точки обзора. С восторгом глядя на горящую всевозможными огнями Москву, Глаша подошла к ограничителю крыши и вцепилась в него ладонями. Ветер трепал её волосы, стремясь их выбить из причёски, тёмные глаза горели счастьем. Воланд с приклеившейся к лицу улыбкой больше наблюдал не за высотой и не за видом, а за самой Глашей. За её неподдельной реакцией. В людях столько было страсти. Не то что в них. — Идите сюда! Ближе! — громко звала его она. — Отсюда открывается особенно хороший вид! Не Эйфелева башня, конечно, но всё же! Воланд медленно выплыл из тени шпиля и встал подле Аглаи. Глаза за тёмным стеклом отразили золотой блеск света открытых ресторанов Москвы. — Вот так и выглядит мир с высоты Создателя, — произнёс неожиданно профессор, в очередной раз внося особую таинственность во всё происходящее. — И также он выглядит для тех, кто взбирается всё «выше» и «выше»… — Как же? — Глаша всё ещё пыталась перекричать ветер, безуспешно приглаживая растрепавшиеся окончательно волосы. Воланд вдруг улыбнулся шире. Его улыбка вновь стала тонкой, острой, как серп на флаге Союза, но не внушающей такой благоговейный ужас. — Прекрасно, — закончил свою мысль Сатана и его ладонь накрыла ладонь Глаши поверх ограничителя. — Взбирайтесь всё выше, Глаша! Ведь чем выше вы будете, тем больше будете видеть, чем другие. Больше красоты. Шире сам мир. И, уверен, на самом верху вас примут весьма охотно, чем большую часть других людей. Я вам это гарантирую. Единственное, чего он ей не сказал, так это то, что на столь большой высоте будет невыносимо одиноко. В какой бы сфере она на самую вершину ни забралась.