Встань и живи дальше, иначе до конца своих дней пронесешь его гроб у себя на спине.
За окном пламенел закат, и больше всего на свете хотелось лишь выйти отсюда. Пройтись по пыльным улицам города, спокойно выдохнуть и по пути зайти за паровыми булочками для сына. Еще вчера он думал о нем, думал где он, и как он. Еще вчера, выпивая полчарки сливового вина, он спокойно улыбался, принимая столь тяжкий удар судьбы почти несгибаемо. Годы, подобно океану, обточили и камни его нрава, и самого Лан Цанцю, и теперь казалось, будто можно жить дальше. Все говорят, что впереди лишь долгая, счастливая жизнь, и когда она двинется, унося его далеко на юг — ничего не изменится. Как не изменилось со смены очередного глав врача или кончины бабушки, продающей соленый тофу у дороги. Ему казалось, что все позади, и все, что ему остается — прикрыв глаза, помянуть его недобрым словом. Иного — он попросту не заслужил. Теперь, стоя у высокого, в пол, окна и провожая пустым взглядом проезжающего мимо почтальона, он думает о бессмысленности всего на свете. Колёса неслышно стучат по разбитым каменным плитам, считая неровный ритм. Смеясь и перекликаясь на бегу, по этому же тротуару несутся дети из соседского дома; скоро продавец нефрита на углу разложит пожитки по карманам и исчезнет, будто его и не было, а Цанцю останется, останется. Парень будет рассеяно смотреть, как жизнь, в которую он втянулся совершенно случайно, продолжается, тогда как он — просто стоит с зажжённой сигаретой и смотрит. Он мальчик хороший — не курил и не курит, даже пламенеющее углями прошлое его не заставило. Нечего и начинать. Он вдыхает едкие пары, дабы вспомнить чужой запах, и будто тяжесть на левом плече усиливается. Он всегда подходил слева, вешался и что-то неразборчиво-грубо шептал Цянцю на ухо. Уходил всегда тоже громко — уши еще долго гнили от неподконтрольной высшей силе брани, а щеки горели, будто бы даже от смущения. Он вдыхает полной грудью запах прошлого и оно нагоняет непозволительно быстро. Непозволительно неожиданно. Цянцю садится на корточки, запрокидывает голову к увядающему за горами солнцу и, впервые за год, слышит пение птиц. Впервые вслушивается в дуновение ветра, будто пытаясь что-то разобрать, впервые подносит сигарету к губам. Непроизвольно. Сегодня все закончилось. Вместе с холодными, тонкими костями, на его столе закончилась эта до ужаса грустная и глупая история. Закончилась вереница гаданий и тремор в руках — тоже закончился. Всё, что осталось: воспоминания — яркие вспышки моментов, погаснувшие так быстро, словно их и не было. Ничего больше — словно его и не существовало. Но если его не существовало, — почему он чувствует себя таким переломанным. Если он жил исключительно в воспоминаниях, то почему боль такая нестерпимая? Почему спать стало так холодно, а каждый новый день начинается с головной боли? Время на часах подле него — девятнадцать двадцать. Время смерти — девятнадцать двадцать один. Он наконец все понял. Лан Цанцю впервые затягивается, и улыбка медленно сползает с лица, когда умирающее во тьме солнце начинает слепить медные, будто бы даже отполированные пустынным песком глаза, до помутнения. Чужое присутствие совсем не ощущается, а из-под стиснутых зубов, не слышится ни звука. Он терпеливо дожидается, когда дымящаяся палочка догорит до фильтра, но не стремится идти обратно. Камень с души падает громко, заставляет его осесть на скамью и, сложив голову на плечо, подумать: а не сон-ли все это? Не могло все совпасть так по-дурацки. Так не бывает. Не бывает же? По исхудавшему с годами лицу катится слеза и странная мысль приходит неожиданно, но вполне закономерно. Сердце! У того, кто это сделал — его не было. А затем лишь поток думы о том, что он скажет сыну, который по факту даже не его. Что он ему сможет сказать? Папа вернулся? Он наверное скажет это и сразу покончит с собой, дабы не умереть в агонии, захлебываясь солоноватой водой детских рыданий. Он будет плакать все громче, а дурак Лан вместе с ним. Со своим возвращением он вновь отобрал у Цянцю свободу. Свободу от пульсирующей боли внутри и кома в горле по ночам. От тысячи вопросов после его ухода. Мыслей в духе: а могло ли быть иначе? И какое все-таки иначе, их бы ждало. Тот кто это сделал — самый настоящий дьявол.***
На третьем курсе Лан Цянцю наконец-то выбрался от загребущих лап его маменьки и снял квартиру в пригороде Нанкина. Чтобы и до учебы добираться не долго было, и цена была приемлемой. Вы вообще видели эти цены?! Вот и Лан Цянцю знатно обалдел, стоило просмотреть ему лишь несколько объявлений, и даже фильтры для поиска приемлемой цены нихрена не помогали! Из крайности в крайность: из клоповника в его месячную зарплату. Ну, не жизнь, а рай на земле! Даже благословленный с детства удачей, он ничего не мог противопоставить рынку Нанкинской недвижимости! От двух до четырех тысячи юаней! Да он может соседнюю деревню дешевле выкупить, нежели найти приемлемое для его королевской особы жилище. Он и так платил пятнадцать тысяч за обучение куда больше, это уже ненормально! Найдя приемлемый вариант и взяв дополнительные часы на работе, он все же обосновался в миленькой однушке с видом на двор с десятком курей и двумя пожилыми козами. Вот до чего доводит ранняя сепарация от родителей. Он обязательно извинится за это позже и попросит вновь помогать, ибо по ночам казалось, что эти козы хотят его убить! И так как за жизнь свою он переживал, решил во чтобы то ни стало, выпросить у отца деньги на переезд. И все равно, что это он неделю назад доказывал, то, что он самостоятельный и на достойную жизнь заработает себе сам. Родители тогда посмеялись, дали ему стоя юаней на обед и пинка под зад. Они знали, что у него ничего не выйдет и оказались совершенно правы! Если немного отойти до извечных денежных вопросов, что были лишь следствием его навязчивого желания быть самостоятельным, то все было не так плохо. Он наконец избавился от навязчивого отца, синдрома отличника и пол дюжины родственников, что только и твердили о феномене уникальности их на редкость одаренного и старательного мальчика. Лан Цяньцю — действительно хороший мальчик. Эталон правильности, чистоты и благородия. В школе и университете — высший балл. А то, что глаз дергается и жить не совсем охота — естественный износ. И в целом — его самого это вполне устраивало. Он не может быть несчастлив. У него счастье на роду написано и совсем чуть-чуть на счете в банке, уж слишком сильно родители любили их мальчика. Мальчика, что готовится стать нейрохирургом, лучшим в стране! Но боялся и близко к трупам подходить на практике. Мальчика, что в улыбке своей и силе собственных убеждений был одинаково тверд. Мальчика, что чуть не умер вчера упав с лестницы, едва не уронив на себя ковш с горячей водой! Мальчика, которому недавно исполнилось двадцать и, кажется, он влюбился. Первый раз в жизни, да еще и с первого взгляда. Как ему казалось — на всю жизнь Влюбился в то, что такие мальчики как он должны десятой дорогой обходить! А встретились они случайно. До нелепости смешно и, кажется… Цянцю хотел сломать ему шею. В тот день солнце светило особенно ярко, и этот сентябрьский день не предвещал ничего хорошего. Лето позади, и теперь все что его ждет впереди — конспекты, сон, конспекты, сон, спасение собственной жизни от соседских коз и салатик с пекинской капусты вечерам, остатки которого он в очередной раз сбросит с окна в качестве жертвы этим дьявольским животным. Он притащился в университет на две пары, и все вокруг слипалось от жары и температур, при которых его мозг начинал понемногу плавится. Уже второй парой у них проходила гистология, и нечто шумное и странное подсело к нему, разваливаясь на парте! Цянцю аж передернуло от того, насколько же быстро разрушилось его спокойствие, и насколько же некрасиво смялись его тетрадки с любимыми персонажами заклинательских новелл. Неслыханная наглость и такое вопиющее неуважение парень терпеть не станет! Он в миг едва не сатанеет от злости, поворачиваясь всем корпусом в сторону наглеца. — Немедленно поднимись, если ты не заметил, здесь сижу я, и ты смял мои тетради. Нечто конечно поднялось. У этого нечто зеленый макияж по лицу размазался, и взгляд затуманенный, будто его только что убили, воскресили и притащили сюда, учить эту глупую гистологию, что сидела уже у всего факультета поперек горла. Да такой костью, что некоторые подумывали отчислиться, пока это не сделал преподаватель. Сао Е была хорошей женщиной, которую в лицо все кличили не иначе как госпожа А-Сао, тогда как за спиной покрывали, называя просрочкой или драной милфой. Ходили слухи, что это выдумал не особо умный, но очень креативный второкурсник, хотя на удивление, имя его, так и осталось загадкой. — Пошел нахуй. Цанцю и забыть о нем успел, пока рассуждал о том, что все тупые невежды попросту позорят имя их замечательной преподавательницы. Его ответ выбил из колеи, тогда как сам наглец, попросту отвернулся от него, утягивая своей крашеной щекой его тетрадку по фармакологии. — Прошу прещения… — Прощаю. У незнакомца зеленые волосы с черными, отросшими корнями. Он циничный до безумия и безмерно наглый, Лан Цянцю может поспорить, что и друзей-то у него нет, раз он докучает ему столь посредственно, что даже злиться на наглеца — становится позорно. — Если ты сейчас же не оторвешь свою разукрашенную морду лица от моей тетради, не извинишься и не представишься, я прямо сейчас вытолкну тебя нахрен! — Ему не было принципиально, чтобы он уходил. Цянцю не против делить с кем-то хоть место, хоть очаг, толчок и бочок, но вопрос лишь в том, были ли эти люди нормальными. Этот просто развалился, послал, так, до кучи, помял его долбанные тетради, чтоб его черти драли! Цянцю для уверенности двинул ему в бочину. — Я кому говорю! Парня рядом разгибает и выглядит он мягко говоря потаскано: вся косметика потекла то ли от слез, то ли от воды, а то ли от чего похуже. У него лицо, будто он из наркотического запоя не выходил месяц, но видно, что парень пытался за собой ухаживать, как мог. — Да че тебе надо! Херово мне, не видишь! Парень даже в ступор впал, едва ли зная, что можно ему ответить. Сразу стало как-то стыдно, он почувствовал себя неуравновешенным и невоспитанным. Мысленно он дал себе подзатыльник, чтобы больше никогда не делать поспешных выводов. — Оу, что-то случилось? — Сменить гнев на милость оказалось ощутимо проще, чем обычно и если человеку рядом действительно нехорошо, то почему бы хоть не попытаться помочь? — Тебе нехорошо? Что-то болит? — Душа, блять. — Он отозвался сухо и вновь лег на сложенные крестом руки. Цянцю уже пропустил невосполнимый пласт информации от преподавательницы, но некая любопытность рвала его нещадно. Что же с ним произошло? — Я могу как-то помочь? — Да, помолчать и не мешать мне спать. И в этом моменте стало ясно, что его наглым образом обманули. — А ну немедленно поднимайся, то, что ты развалился здесь — неуважение не только ко мне, но и к преподавателю. — К милфе что ли? Лан Цянцю оскорбился до глубины души, будто милфой сейчас назвали именно его. — Да как ты смеешь вообще так о ней говорить? — Цянцю полностью развернулся к нему. — Какой-то придурок придумал эту хрень, а ты как идиот повторяешь. Между прочим, она — замечательный преподаватель. Незнакомец улегся щекой на предплечье и посмотрел на него как на дурачка. — Ладно-ладно, чего так распизделся. Меня Ци Жуном звать. — Цянцю. — Парень улыбнулся и протянул руку, ее неохотно, но пожали. — И впредь, прошу больше так не делать. — Хули ты такой правильный? — Хоть вопрос и вогнал в ступор, все что ему осталось — неопределенно пожать плачами. — И кстати про милфу… Это я придумал. Сам от себя не ожидая, Лан Цянцю непроизвольно хихикнул. Отворачиваясь от Ци Жуна столь смущенно, что становилось действительно непомерно стыдно. Это не смешно! Напоминает он себе и включает режим полного игнорирования, строча конспект с такой скоростью, что тетрадка под его изящной в своей грубости рукой начинает протираться до дыр. Сразу после окончания пары он покидает аудиторию и даже не прощается с новым знакомым, что проводил его взглядом столь самодовольным и дерзким, что прежний Цянцю давно бы надавал ему по морде! Правда, со школы пришлось усмирить нрав, ибо перед родителями уже становилось как-то ну уж очень стыдно. Он всю ночь не мог выкинуть Ци Жуна из головы. Для человека со столь ограниченным мировоззрением — он, что-то кардинально новое! И даже его откровенно вульгарное поведение его не то, чтобы смутило. Щеки от воспоминаний краснели сами собой. Все раздражение от первой встречи перекрыли воспоминания о изумруде в чужих глазах, да помада, размазанная по чужому лицу так небрежно, — будто так и надо. Но встретится второй раз удалось лишь через неделю, когда его приятель, Цзюань Ичжэнь, позвал его на небольшие квартирные посиделки в доме его друга. Друга звали Ши Цинсюанем, и от его периодических громких вскриков голова вспухла уже через пятнадцать минут. Квартира была большая, трехкомнатная. В ней было человек двадцать, но знал он лишь троих. Непосредственно Циина с Цинсюанем и Хуа Чена с стоматологии. Он сидел один, медленно попивая из пиалы синее алкогольное нечто, которое непрерывно подливал ему сидящий рядом парнишка. Цянцю уже раз пятнадцать успел пожалеть, что пришел! Ему было адски скучно и мысли вертелись лишь вокруг недописанной лекции по химии. А если его отчислят из-за этого? А если все это время он потратил зря? А если родители узнают? А если… Он вздрагивает, когда на плече прилетает чужая рука, да впивается ногтями так сильно, что парня едва не разогнуло. Он поворачивается на человека позади и хмурит брови больше для вида. Он безмерно рад увидеть его снова, и Ци Жун даже узнал его. — Привет. — Цянцю скинул чужую руку и улыбнулся, почти агрессивно. Симпатия симпатией, но, столь грубо лезть в его личное пространство. Господь, какой же он наглый. — Не знал, что ты дружишь с Ши Цинсюанем. Он почти погано усмехнулся, развалившись рядом. — С этой трансухой?! Да ни за что блядь на свете! Парень искренне не понял. — Цинсюань конечно странноватый, но он хороший человек. Тогда что ты тут делаешь, если он тебе столь неприятен? Ци Жун подпер щеку рукой и будто бы даже задумался. Он обвел блестящим на солнце взглядом комнату и подумав о чем-то своем усмехнулся. — Сюда подружайку мою позвали. — Пальцем он указал на высокую, изящную женщину в леопардовой шубе, что стояла с каким-то парнишкой, держа в изящной руке трость. — Сюань Цзи. Она с восьмого курса. Шлюшандра еще та, но обидишь ее, и я сломаю тебе еблище! Он засмеялся, откинувшись на спинку дивана, запрокидывая ногу на ногу. Ци Жун казался таким свободным, таким, каким Лан Цянцю никогда в своей жизни не будет. — Не переживай, у меня и в мыслях не было кому-то вредить. Особенно девушкам — Он очаровательно улыбнулся, отвернувшись от надрывно смеющейся Сюань Цзи. Стоило перевести тему. — Ты на кого потом распределишься? — Буду трупы ебошить! К живым меня все равно не допустят. — Он усмехнулся и хрустнув изящными пальцами, опрокинул стакан сока за раз. — А ты небось хирург или что-то такое. — Ты прав. — Цянцю едва не засветился. — А то, что ты хочешь быть патологоанатомом — полная жуть! Я даже близко не могу подходить на практике к трупам. — По тебе и видно. — Возможно. Парень искренне смутился, когда чужая рука будто бы случайно про прошлась по его телу, от бедра до подбородка. Он напрягся и подумал, что откинется на месте, судорожно обводя комнату взглядом, лишь бы никто не заметил. Их два коротких разговора вот вообще никак не располагали к подобным жестам, Господь всемогущий, так быть не должно! А потом к нему придвинулись ближе и, оперевшись обеими руками на левое плечо, наклонились к самому уху. — Я вижу как ты смотришь на меня. — Чужое дыхание горячо, очень-очень! Цянцю борется с желанием отодвинуться и навсегда стереть этот эпизод из памяти. Как же ему стыдно! — Не хочешь уехать с этой неудалой посиделки. Можем к тебе. — З-зачем? — Он сглатывает вязкую слюну и тут же понимает насколько же его вопрос глуп и неуместен. На ухо ему цокают, и раскатистый смех заполняет комнату почти сразу. — Извини, туплю. — Ах-ах-ха-ах-ха! Я заметил. Ну, слушай, хуй знает, можем поехать к тебе и выпить чаю. И они действительно поехали к нему пить чай. Откуда ему вообще было знать, что это сарказм. Ци Жун весь вечер сидел недовольный и будто чего-то ждал, он видимо до последнего был уверен, что над ним издеваются, но как-то слишком уж изощренно и долго. Он будто не верил, что его откровенная насмешка действительно оказалась убедительной. Слишком уж хорошим был Цянцю, он даже спустя несколько часов ничего не понял. — Ну. — Ци Жун даже не мог ничего сказать, когда разговор окончился и повисла неловкая тишина, что разбивалась лишь размеренным звуком глотков уже четвертой чашки чая. — Ты трахать будешь меня или нет. Цянцю подавился, чай едва ли не через нос полился на пол. — Что, прости? По Ци Жуну видно, что тот прихуел. Склонил голову на бок, в очередной раз посмотрел на него как на идиота. — Так, блять. Давай по новой. Неужели я недостаточно обозначил, зачем именно мы можем поехать к тебе. — Ты потом сказал, что мы можем выпить чаю. Какие ко мне могут быть претензии. — Это был сарказм, идиот! — Шлюха! — Дебил безмозглый! — Хватит! Почему мы вообще сейчас сидим и оскорбляем друг друга? Цянцю встал и подлил Ци Жуну чая, а тот злобно отхлебнул. Смотря на него так, будто… Он даже причину выдумать не может. — Я думал мы понравились друг другу, блять, ну хотя бы отдалено. — Так и есть, но… — Хули ты тогда выебываешься? — Да ты даже имени моего, я уверен, не помнишь! Тогда в чем смысл? Ци Жун вскинул покоцанные руки с тонкой кожей и, кажется, на секунду в его глазах мелькнула безысходность. Он встал, демонстративно стянул зеленую футболку с довольно говорящей надписью «fuck you». — Смысл в том, чтобы ты меня трахнул, раз я тебе так понравился! — Оденься. — Голос Цянцю сел. Он отвернулся и с его лица будто окончательно слезли краски. — Я не хочу это слушать. Это отвратительно. Я не хочу даже представлять, где и в каких позах ты хочешь сделать это. Не хочу знать, что у тебя под одеждой. Не хочу, чтобы ты думал, будто моя симпатия — слепая похоть. Я не хочу с тобой физической связи, раз ты не хочешь даже знать, кому собираешься отдаться. Сначала я бы хотел знать, как проходит твой день, какой твой любимый сорт чая и почему ты похож на капризную жабу. Мне не интересно бездушное голое тело, если я не увижу твоей души. Даже если от нее остались лишь какие-нибудь гребаные осколки. Так что надень свою чертову футболку обратно! Ци Жуна сгибает от смеха и дабы не упасть, он подпирает колени руками. — Блядь, да ты самый милый придурок, которого я только видел! Где вас таких штампуют?! Я бы разнес этот завод из ядерки! Он натянул футболку и Цянцю расслабился. — Извини, за это. — Прости. Слова вылетели одновременно, и оба замерли. Ци Жун хрустнул пальцами и, кажется, ему было дико неловко здесь находиться. Он поднялся из-за стола, взял с микроволновки оставленные там сигареты и вышел на балкон. Ситуация неловкая, и, кажется, теперь — у него ужасно болит голова. Парень провел на балконе с минуту, а потом вышел, весь бледный, ни живой ни мертвый, на подкошенных ногах, в зубах его все еще была зажата зажжённая сигарета. — Я блядь сейчас в окно смотрю, а у меня перед лицом пара красных глаз, сука. Пока понял, что это ебаная коза, чуть на перерождение не отправился, прям там. Знай, эти козы хотят тебя убить. Мне конечно похуй, но они дико стремные. И тут он понял, что это — судьба. Ну кто еще мог распознать в козах тайных убийц?! Цянцю знал об этом!!! И теперь его доводы подтвердили. — Слушай, выходи за меня! — Ебало поуже. Я пошел, мне еще за сыном зайти надо. И ничего не объяснив — он действительно ушел, хлопнув массивной деревянной дверью, даже не пояснив, откуда у него вдруг взялся ребенок! Цянцю ударяется головой об стол и, кажется, что этот день насыщеннее половины его прожитой жизни. Он улыбается и с нетерпением ждет их следующей встречи. Мальчик действительно влюблен, и это — прекрасное чувство.