Некролог

Он еще долго будет думать о случившимся, еще долго будет возвращаться в эту до нелепости странную жизнь, пережёванный и полуживой. С синдромом выжившего и навязчивым желанием что-то изменить, а потом с резким осознанием. Он здесь — а прошлое его там, лежит на холодном столе в его кабинете и ничего уже с этим не сделаешь. А скоро так-то отпуск. Он хочет взять Гуцзы и съездить с ним в Японию, на Окинаву. Мальчик заслужил. Закончил хорошо год и, кажется, что он одарен, но будто бы как-то по своему. Одарен молча сидеть и слушать, внимательно, так, чтобы никто не догадался о его присутствии. Быстро выводить даже самые сложные иероглифы и болтать без умолку тоже был одарен. Он у него хороший, но не простой, может он и благословение небес, только воспитание его отца, сказалась слишком уж сильно. Мальчик был мил, но сквернословил нещадно. Это и давало Цянцю уверенности, что еще ничего не потеряно. Сейчас уверенности будто не стало. Сквозняк дует ему в спину, и часы показывают, что ему давно пора домой. Телефон в кармане вибрирует, кажется, сын его потерял, но мужчина не поднимает трубку. Боится, что по голосу все поймут, боится, что придется все объяснить гораздо раньше времени. Боится, что в этот раз, психика мальчика просто не выдержит. Поэтому и игнорирует. Мимо него проходят другие коллеги, и взгляды их проходятся по нему, будто касаясь. Они безразличны и даже не подозревают, что в считанных метрах от них окончилась чья-то скучная и странная жизнь. Сегодня он не пойдет домой. Досидит до темноты, кинет сыну сухую смску и пойдет куда-нибудь в сторону квартиры его родителей. Ему хочется прямо сейчас дойти до мамы, упасть ей в ноги и все рассказать. Без утайки, не боясь быть отвергнутым и опозоренным. Они встречались с Ци Жуном два года и никогда, ни до ни после этого, ему не было так хорошо. Мама должна понять его, должна принять то, что сын ее — вот такое небольшое разочарование. И самое странное, что ему ни капли не стыдно. Не стыдно за чувства. За любовь и грусть, за тоску и ненависть, за счастье и злость. Этого нельзя стыдится. Он чувствует руку на плече и тлеющую сигарету у него забирают, как-то уж варварски туша об лавку, подле его ноги. Цянцю поднимает растерянный взгляд, и с подбородка моментально слетает прозрачная капля. Из-под чужого халата выглядывает красная рубашка и серебряный католический крест. Это первое, что он видит. Дальше не смотрит, не поднимает взгляд выше, попросту не нужно. Хуа Чена сложно не узнать, правда, не совсем понятно зачем он пришел. Они пересекались редко, но гораздо чаще, чем когда-то могли при иных обстоятельствах. В отделении полиции или в доме семьи Се. Цянцю предпочел бы никогда не видеть его, и дело не в раздражении и какой-то ненависти. Он, хоть человек своеобразный, но ни разу не плохой, просто всегда, когда он появляется — это означает, что эта весть, будет гораздо хуже той, которую он принес предыдущей. Сейчас он ставит подле него стакан с водой и садится рядом, с тихим стуком ударяясь о пожелтевший кафель затылком. Он был смертельно бледен, это легко было понять по его рукам и лицу, что боле походило на лист бумаги. Он долго ничего не говорил, хотя Цянцю прекрасно понимал, что тот должен сейчас думать и что должен в конечном итоге сказать. Вариантов было немного, и он действительно не ошибся. — Выходит, что и его тоже нет? Он говорит задушено, пытается еще держать лицо, но оно трещит по швам и это никак не подвластно красному демону. — Не ясно. Дело в том, что в тот год, без вести пропало два человека. Два брата: наследник своих родителей и его наставник Се Лянь, и его никому не сдавшийся двоюродный младший родственник. Судьба обоих доселе была неизвестной. Сейчас, один из них пролил свет на случившееся. В голове, правда, это совершенно не укладывалось. Хуа Чен подле него хоть и старался не думать о худшем, но во глубине души все понимал. Теперь, они оба сидели перед свалившейся на них действительностью и совершенно не знали что именно делать дальше. — Кто мог так поступить? Кому надо было так поступать? Дело действительно странное. Братья пропали с разницей в один день, и никто даже не потребовал выкуп. Сначала думалось, что это кто-то из конкурентов, а потом стало ясно, что дело — полный глухарь. Не нашли ничего. Ни следов, ни улик, ни подозреваемых. Они будто в небытие канули, ничего, кроме того, что в один день их просто не стало. Как иронично, что со своей пропажей, они остановили еще две жизни. Хуа Чен будто сейчас упадет. Стукнется головой об пол и умрет, изъеденный собственными переживаниями. А самое смешное, что ему все равно и на Ци Жуна, и на его судьбу, и на жизнь, и на смерть. Все, что его интересует — Се Лянь, и то, что о нем до сих пор ничего неизвестно. Вообще. Вообще ничего. Будто не было человека. Хуа Чену было так же сложно, как и ему. Он видел как ему плохо. Как он не спал неделями, рвал волосы на голове, грыз ногти, покрытые черным лаком, сгрызал до самого основания, до мяса. И сейчас — легче всего подумать, что Се Лянь разделил незавидную судьбу младшего брата. — Ты только глупостей не делай. — Что в твоем понимании глупость? А не глупо ли жить, когда все то, о чем ты мечтал и к чему стремился, давно предано земле или морю? — Наставник бы этого не одобрил. Хуа Чен опускает голову, и волосы закрывают его от всего мира. Дышит он тяжело. Все как в дурацкой детской загадке: как на двоих, поделить же стакан? Только не сказано (вот неудача) что эти двое — Се Лянь и он сам. Он быстро возрождается, сжимает штаны и, судя по болезненному выдоху и упавшей на тыльную сторону его ладони капле крови, прокусывает себе губу. — Мы этого не знаем. Я не могу даже думать о том, что он мог разделить судьбу этого отброса. Оба замерли. Явно, что Хуа Чен сказал свое истинное отношение к этой ситуации, но отчего-то Цянцю это сильно задело. При жизни, многие Ци Жуна не любили, многим он перешел дорогу, мало кто мог снести его отвратительный характер. Но сейчас, когда они здесь, а он там, в его кабинете, слушать это горько. — Не разбрасывайся подобными речами, — Цянцю сжал руку до едва не до хруста, но злости как таковой не было. — Я ведь могу и ударить. Недостойно бросаться подобными фразами. Я не прошу тебя быть мужчиной, просто будь человеком. Мужчина в красной рубашке ни сколько не сожалел о сказанном и ему ни сколько не стыдно. Куда уж там черствому стоматологу понять его чувства. Все-таки на столе не кости его наставника. — Как ты его отпрыску об этом скажешь? — Никак. И это был честный ответ. Он не скажет. Может быть, скажет Сюань Цзи, что извечно все пропускает мимо ушей, но тоже не факт. Она очень тяжело пережила пропажу единственного лучшего друга, хотя ни в какую это ни признавала. Думается, что и на его похоронах будет лишь он и Сюань Цзи, все те, кто им действительно дорожили. Хотя, может и родственники придут для приличия, чтобы убедится, что их неудалый племянник действительно мертв… Цянцю закрывает рот рукой, а Хуа Чен, не глядя, протягивает ему воду. Стоило бы сказать спасибо. Но за что? — Как думаешь, гэгэ жив? — Хуа Чену все равно на его чувства, пока его интересует лишь ответ на свой единственный извечный вопрос. — Хотя, чего я у тебя спрашиваю. — Да. Не спрашивай у меня за наставника. Ложные надежды — полное дерьмо. — На днях я разговаривал с полицейскими. Эти бесполезные отбросы хотят закрыть дело. Останки могли бы сдвинуть дело с мертвой точки. Но на них, как я понял, тоже ничего нет. — Ничего. Хуа Чен вдыхает, а Цянцю опирается руками на опухшие щеки. Как продолжать избитый за год разговор непонятно, поэтому, отпив немного воды из стакана, он решает встать и направится на выход. Оставляя за собой и холодные кости в холодном старом помещении, и Хуа Чена, что почти мертво сидел на напротив лестницы. Завтра он напишет заявление по собственному, послезавтра состоятся похороны, а через неделю его уже здесь не будет. Он отправится сначала на Окинаву, а потом, они переедут в Нанкин, оставляя этот год позади. Оставляя позади всю прожитую до этого жизнь, без сомнений и сожалений. Они с сыном сбегут, и лишь он будет знать направление. С благословением небожителей никакие запреты неведомы.

***

— Лан Цянцю, что б ты сдох, хуйня ебаная! С добрым утром. Парень думает, что ему это приснилось, но, не смотря на это, его разгибает сразу же. Еще с секунду он приходит в себя, но тут сразу же слышится очередной поток грязи из чужого, но до боли знакомого рта. — Да, сука, проснись! Кретин! Су-у-у-ук-а-а-а. Со двора слышится Ци Жун и остервенелое козлиное блеянье, звуки борьбы и бульк, такой, будто кто-то упал прямо в грязную лужу возле ворот, ограждающих двор от дороги. Милостивые небожители… Он вылетает на балкон полуголый, в одних лишь только шортах и от картины, что раскинулась пред ним, едва не приложился головой об стекло. Врет. Приложился, да еще как. Ну как тут не пробить головой окно?! Его парень сидит в грязной луже, у него во дворе и ногами отбивается от этих проклятых коз, что с недавних пор придумали себе интересный интерактив. Каждый раз донимать проходящего мимо Ци Жуна, не пуская его к Цянцю домой. Да у него все лодыжки уже искусаны, и синяки от копыт усеивают костлявые колени! Он каждый раз пугал соседских бабушек своими истошными воплями, но будто бы ему было это в прикол. Между ним и Ша Ян с Бу Ша Ян разразилась настоящая война! Эти исчадья набрасывались на него, стоило их взглядам пересечься. Цянцю открыл окно и высунулся на половину. — А-Жун! Ну я же просил звонить перед тем как заходить сюда! — Да, до тебя хуй дозвонишься! Посмотри на свой ебаный кирпич! Хоть раз бы ответил… Ай, скотина!!! — Ци Жун особенно сильно двинул ногой в козу, которая так сильно потянула за его новые джинсы, что даже со второго этажа, он услышал треск. — Ты! — Ци Жун указал на него пальцем. — Купишь мне новые джинсы! А еще сейчас же уберешь от меня это вонючую животину. И медлить было нельзя. Он выходит во двор в шортах и прямо через окно. Второй этаж лишь на голову выше его и это не кажется таким уж безумием. Он берет черную бестию за рога, и отчего-то она сразу успокаивается, бекнув на прощание, утопала в сторону курятника. Встретившись с осатанелым от злости Ци Жуном он с самым невинным выражением лица чешет затылок. — Ну и сволочь же ты, Лан Цянцю. Он поднимает парня на ноги и становится ясно — его вещам кранты. Ша Ян успела порвать ему рукав на водолазке и обе штанины. А еще карман!!! — Ничего не знаю! Ты мог бы меня подождать! — Какого хрена ты спишь?! Сам позвал меня куда-нибудь сходить! Ну, молодец ты, конечно! Десять хуевых парней из пяти! Они встречались уже пол года и за это время, парень успел прикипеть к орущей жабе. Прикипеть настолько, что ничего кроме смиренной улыбки чужой крик не вызывает, правда, от чужой непробиваемости, его хочется нахрен убить! Ну просили же его! Не лезь, оно тебя убьет! Нет, надо было ему пробраться сюда, и в очередные восемь утра в воскресенье быть избитым Ша Ян! Хотя, с другой стороны, Цянцю тоже знатно проебался. — Извини, А-Жун. Он сказал это с искренностью, сказал и обнял его так крепко, как только смог, пачкая себя в грязи, будто он не человек, а свинья, а Ци Жун — его единственный способ не отправится на вонтоны. — Да захуй мне твои извинения? Мы идем мне за одеждой! — Его наглая улыбка сменилась хитрым оскалом, а секундой позже, на нем попросту повисли, обхватив его тело ногами. — Точнее ты идешь, а я еду! Вырази же уважение, извинение и почтение! — А морда не треснет? — Нет! — Резонно. Тяжелый выдох, низкий старт, и спустя минуту они уже у него в квартире. — Все снимай, кидай в стиралку. Я сейчас тебе что-то из своего дам. Ци Жун спрыгнул с него и по хозяйски обошел квартиру, будто намерено оставляя грязные следы, за что был немедленно скручен и заведен в ванну, почти насильно. Он брыкался как лошадь, а смеялся похуже всякого коня. Этот человек сведет его с ума, но, первый раз в жизни, он не то чтобы против. Ци Жун садится на бортик ванной, стягивает с себя штаны и, кажется, что это ничуть его не смущает. Цянцю перерыл весь шкаф, дабы найти ему вещи по размеру, но для парня все казалось катастрофически большим. Штаны падали, а толстовку он демонстративно не брал. — Бля, да она выглядит так, будто ты ее из помойки выдрал! Я ее не надену, делай со мной, что хочешь. Это! Блять! Отвратительно! Цянцю бьется головой об дверной косяк и запускает вещь в Ци Жуна, тем самым ставя ультиматум. — Либо так, либо ты пойдешь голым. И тут его парня по обыденности раскладывает от смеха! Так громко, что он даже порывается подойти и закрыть ему рот! Уж настолько у Цянцю заложило уши. — Я-то пойду, а вот к тебе будет много вопросов! И не согласится сложно. Можно лишь глаза закатить и фыркнуть, отвернувшись в сторону холодильника. Надо бы откормить Ци Жуна, да так, чтобы на мясо не стыдно было сдать. Выглядел он совсем уж хреново. Тот случай, когда худоба пугала, и становилось страшно даже прикоснуться. — Как всегда. Делаешь ты, а вопросы ко мне. — Я не виноват, что общественность давно положила на меня болт. — Я бы поспорил… — Попробуй. Ци Жун хищно улыбается и, как-то уж слишком для него не свойственно, просовывает руки ему в штаны, по бокам, задевая бедра своими отвратительными, длинными ногтями. И, между прочим, это очень больно!!! — Стой, стой, стой. — Цянцю отдергивает его руки и аккуратно заводит их по швам. — Не здесь и не сейчас, А-Жун. — А потом, будто переключаясь на заводские настройки, бросает заботливое: — Чего бы ты хотел съесть? И похоти в чужих глаза как ни бывало. Больше, чем анонимный секс со всякими ботанами-дебилами (привет Лан Цянцю), он любил лишь вкусно поесть, да так, чтобы похрюкивать в процессе, впылесошивая в себя любую еду буквально за считанные минуты. — А че есть?! — Хм… — Демонстративно открыв холодильник, он залез в него буквально с головой, под вечно осуждающий взгляд зеленых стекляшек. Да, глаза у Ци Жуна как битое стекло от пивной бутылки, и, если быть достаточно честным, ему это очень подходило. Делало таким живы, каким Лан Цянцю никогда не будет! — У меня есть вонтоны, лапша, капуста и немного супа с корнем лотоса. Со стороны послышался громкий выдох, кажется, будто это меню, пришлось этому гурману не по вкусу. — А есть что-то сладкое? Или только этот собачий корм? — Имей совесть, Ци Жун! Но у него нет совести, поэтому ему не составляет труда обшмонать его ящики. Наконец, найдя вероломно спрятанное в ящике печенье, оно было моментально сожрано в сухую. Лан Цянцю даже не успел заварить чай… Потом они лежали на залитой весенним солнцем кровати, и его парень без продыху стелил шутки про зоофилию и инцест. Скоро лето, и после тяжелого третьего курса оно кажется настоящей панацеей. Ци Жун безудержно брюзжал о том, что ненавидит это время года, и вообще, солнце — полная хуйня. Слишком уж сильно палит на его аристократичную бледность. Парень все пытался выпутаться из загребущих рук Цянцю, что сжимал его как плюшевую жабу, благородно терпя каждый укус. Будь то в румяные щеки или смуглую шею. Было слишком хорошо, чтобы немного не подеградировать перед началом очередной, мучительно-долгой недели. Пар на этой неделе было штук двадцать! Так еще и их занятия совпадали всего несколько раз. Ему опять придется сидеть на всех парах с Циином и слушать оды про объект его страстных воздыханий! Это было даже хуже излюбленной шутки Ци Жуна, что изначально как-то так: — Слышь, Цянцю! Как думаешь, в каком случае собака может обоссать Хуа Чена? Парень обессилено роняет голову на бок и смотрит в чужие глаза в попытках элементарно разглядеть хоть что-то похожее на совесть. — В любом? — Хахаха! Да! В любом! — Ты же понимаешь, что еще пару раз я услышу это непотребство и засуну тебе в рот носок! — Шутка не смешная и вообще, ему надоело останавливать его драки, а точнее вполне справедливое избиение Хуа Ченом. Как сказать своему парню, что он не прав и при этом не получить смачный плевок менингитом прямо в чай? Никак? Тогда, он пока воздержится от ответа. — Слушай, мы можем сейчас зайти за Гуцзы и пойти куда-нибудь в сторону центра. — Наконец-то ты выдал хорошую идею, но увы и ах, я еле избавился от мелкого. Этот позорник уже поперек горла сидит! Ничего кроме нежной улыбки его нарочито-недовольный тон вызвать не мог. — Но ты любишь его. Цянцю повернулся на бок и перехватил чужое тело, обнимая его и ногой, и рукой. Он оставляет смазанный поцелуй на щеке и на шее, он слышит будто Ци Жун недоволен, но слишком как-то неубедительно. — Конечно люблю. Этот мусорник — мой сын, хоть и бесполезный, как мой старший братец, но, в отличии от него, он умненький и хороший! Весь в меня. Остается лишь хмыкнуть и немо его поддержать. — А меня любишь? — Ага конечно. — Он даже не пытался скрыть сарказм, сложил руки на груди и закатил глаза, как самая настоящая стерва. — Люблю как разбитый горшок. Ты что-то разбежался, Лан Цянцю, стыд потерял и забыл с кем разговариваешь! Да, он действительно забыл, что разговаривает с самым высокомерным, наглым и грубым человеком в этой вселенной. Причем, этого самого человека ничуть не волновал его статус. И именно в этого самого человека его угораздило влюбиться! Ох и ах, знала бы матушка, давно бы открутила его дурную голову и поставила на ее место гнилую тыкву. За окном цветет камелия, и ветер заносит их ее розовыми лепестками, что слетали с веток, торчащих у него в окне. Скоро лето, и он хочет взять кого-то из друзей и Ци Жуна с сыном, махнуть куда-нибудь на Хайнань и на целый месяц забыть о том, что такое медицина. Впереди долгая, счастливая жизнь, и, когда она тронется, унося их далеко на юг, Цянцю даже не вздумает обернуться!