Был ли ты маяком или штормом

Когда Вова служил в армии, Марату снились кошмары о его гибели, о сминаемой в трясущихся руках похоронке, о закрытом гробе. Он просыпался в холодном поту и подолгу смотрел на застеленную кровать брата. Страх обвивал шею леской, беспокойные мысли пулями врезались в голову: как там Вова, а что если это правда, нет, думать о таком нельзя, но вдруг… Когда Вова вернулся домой, кошмары изменились. Глубокими ночами Марату снилось иное, но неизменно одинаковое: Вову закалывал группировщик, и он сломанной куклой падал на алеющий от крови снег, в Вову стреляли, и он, покинутый, одинокий и почему-то голодный, умирал, бросив последний взгляд на ночное небо. Марат просыпался, вытирал мокрые дорожки с щек, шмыгал носом и тихо повторял, как молитву: «Вова жив, Вова в Гаграх, Вова счастлив». Мантра неуверенных слов помогала успокоиться и разжать пальцы, ощутить зудящие ранки на внутренних сторонах ладоней от впившихся в них ногтей, судорожно вздохнуть и почти заставить себя поверить, что эта кошмарная реальность никогда не существовала. Приход Андрея в его жизнь все изменил. Теперь беспокойные, ядовитые по своей сути кошмары чередовали гибель Вовы с его смертью. Андрея застреливали в полдень, и солнце в его волосах окрашивалось красным, Андрей попадал в тюрьму и погибал в безобразной драке, а Марат приходил на его похороны, смотрел на совсем юную, еще не осознавшую смерть брата Юлю в черном длинном сарафане и однотонном хлопковом платке на светлые волосы, и ничего не чувствовал, будто внутри него был не ком сбитых в кучу внутренностей, а бездонная пропасть. В этот раз ему снова приснилось подобное, и Марат резко открыл глаза, выплывая из гиблых вод кошмара. Он жадно глотнул холодный воздух, в панике не понял, где находился. В голове билось: «Мертв, мертв, мертв», перед глазами стояло заброшенное пианино, покрывшееся толстым слоем пыли. — Марат, — раздался сонный голос. — Марат, все в порядке? Марат покачал головой, не в силах вымолвить ни слова — паника билась в груди загнанным в угол зверем. Он прижал ладони к глазам, надавил, почувствовал отголоски боли, выдохнул. Стало легче. — Марат, — теплые руки мягко убрали его ладони от лица. — Все в порядке. Ты дома. В голове вновь возникла картина открытого гроба и замершее навсегда в умиротворении лицо. Бледное. Неестественно-спокойное и оттого ужасно неправильное. В крови перекачивалось осознание окончательности, в костях поселилось сосущее чувство одиночества. «Почему ты ушел, а я остался?» — хотел спросить Марат, схватить за плечи и в отчаянии вытрясти ответ. — Все уходят, а я остаюсь, — охрипшим от сна голосом сказал он. — Почему не наоборот? Посмотрел на Андрея. Кошмар наслаивался на реальность и мешал здраво мыслить. Марат моргнул, но поддернутая сонной дымкой картина исчезать не желала. Над ним навис живой, волнующийся Андрей, но в голове возник мертвый. У этого была мягкость во взгляде, у того — холод равнодушия, у этого медленно отрастающие пшеничного цвета волосы, у того бритая голова, и кличка еще дурацкая, смешная до невозможности, нелепая и никак не связанная с музыкой. — Ты дома, Марат. Помнишь, на ночевку меня пригласил? — медленно и спокойно проговорил Андрей, его ладони из своих рук не выпустил. — Все в порядке. Вова жив. Я жив. Ты жив. Все живы. Не первый раз Марат просыпался от кошмара, не первый раз Андрей его успокаивал. Сердце билось в горле, толчками разгоняло страх по телу. «Это не реально», — мысленно повторил Марат, прикусил губу до крови, до отрезвляющей боли, до бесполезной попытки прийти в себя. — Андрей, — жалобно выдохнул его имя, всхлипнул. Моргнул — зрение расплывалось. Андрей все понял по его тону, накрыл собой, мягко и как всегда осторожно, словно Марат был для него хрупкой фарфоровой статуэткой. В первый раз это произошло случайно, и Марат тогда поразился своему состоянию — в голове стало притягательно пусто, все тревоги и беспокойство растворились так быстро, будто их никогда не было. Андрей его восторга не разделял, все спрашивал, не тяжело ли или неудобно, но Марат шутил, что это приятная тяжесть, как оттянувшие карман куртки деньги. Но тревожные мысли корнями вросли под кожу, беспокойным ветром пронеслись по сознанию, замелькали солнечными бликами в темных радужках. Марат хотел обвинить, прекрасно понимая, что вины Андрея в этом не было: «Я ломился к тебе в дверь. Вова умер, и я в отчаянии прибежал к тебе, потому что некуда было больше идти и никуда больше не хотелось, стучал, как дурак, чуть дверную ручку не выломал, сполз на грязный пол и позорно разрыдался, а тебя не было, не было, не было». Андрей коснулся рукой его волос, погладил, как котенка, а Марат зажмурился, чтобы не заплакать. «Это неправда, этого не было», — возразил самому себе, но знал, что в другом, неправильном и несчастливом мире так было. Уснуть в ту ночь больше не смог. Весь день Марат был рассеян. Беспокойные мысли спиралью закручивались в голове, тревога засела в груди полноправной хозяйкой. Он знал — сегодня должно было что-то произойти, чувствовал это своим нутром. Перед глазами застывал мертвый, иллюзорный Андрей. Перед глазами вспыхивал ложным воспоминанием мертвый Вова. Это не правда, но это могло быть правдой. Ком в горле, вспотевшие ладони, понимание, отравившее кровь. Нельзя было молчать. Надо было решать, и неважно что. Он больше не мог жить в неопределенности, тяжелым ярмом повисшей у него на шее. Марат не дождался оговоренного времени, пошел сам, выловил Андрея в одном из дворов после сборов — знал время и место проведения сборов Универсама, все знал, и иногда от этого знания было так тошно — внезапно вырос у него на пути. — Ты… — Андрей запнулся, посмотрел по сторонам, потом вновь на него. — Ты что здесь делаешь? — Надо поговорить, — собственные слова отдались в голове тоскливым эхом. Андрей нахмурился, окинул взглядом — заметил в нем болезненную решимость. Марат знал, что чувства он скрывал плохо, и сейчас его эмоции рваными линиями отразились на лице. — Хорошо, — чуть погодя кивнул Андрей. — Но не здесь. Он отвернулся и зашагал по узкой тропинке. Марат, замявшись, последовал за ним, чувствовал, что неправильное уже наступало, кусало за пятки, холодом обдавало спину. Живот сводило от нервного напряжения, и Марат сжал руки в кулаки, спрятал в карманы куртки. Андрей привел его к незнакомому подъезду, поднялся по лестнице, все так же молча, и Марату его привычное молчание в этот раз показалось приговором. — Где мы? — спросил он, когда они подошли к двери. Андрей достал из кармана ключ, вставил в замочную скважину, навалился на дверь и прокрутил. — Мамина квартира, — пояснил он, дернув ручку на себя. — Мы тут жили до того, как маму в больницу положили. Теперь опечатана, но я успел сделать дубликат ключа. «Ты не рассказывал», — подумал Марат. И сколько всего он еще не знал об Андрее, сколько всего Андрей от него скрывал, может, даже неосознанно, но недоговаривал? Зашли в квартиру. Андрей щелкнул выключателем, на его вопросительный взгляд пояснил: — За электричество я плачу. Марат даже спрашивать не стал, откуда деньги у школьника — догадывался. Раздевался он медленно, оттягивая болезненное начало разговора. Руки подрагивали, внутри все сжималось. В носу почему-то свербело. Андрей провел его на маленькую светлую кухню. Марат бы пошутил про сгущенку, но сил на притворную улыбку не хватило. Андрей прислонился к плите, посмотрел на него привычно нежно, но одновременно тяжело, будто догадывался, что за разговор их ожидал, и заранее к нему готовился. «Опять нижняя губа разбита», — заметил Марат под желтым искусственным светом. Вновь Андрею прилетело не пойми за что, снова он склонил голову перед пацанскими законами… Марата захлестнула смесь страха и гнева при виде этой разбитой губы, при виде смирения на лице Андрея, и потому Марат, сглотнув, решил не мешкать и не ходить вокруг да около: — Ты отшиваться планируешь? Пузырь их сладкой взаимности лопнул с оглушительным звуком. — Зачем? — вопросом на вопрос ответил Андрей, сложил руки на груди. — Зачем? Ты еще спрашиваешь? — возмутился Марат, но тут же постарался подавить гнев. С Андреем так было нельзя, с Андреем нужно было быть спокойным, здраво рассуждать, а не ляпнуть на эмоциях: «Чтобы ты не умер». Хорошо еще, что Андрей понял, что Марат не собирался его исправлять. — Напомнить тебе, кто я? И кто ты? Комсомолец и группировщик, — ответил на свой же вопрос Марат. — А теперь сказать тебе, кому это не нравится? — Универсам тебя не трогает. — А тебя? — Нет, — кратко ответил Андрей. — И мы об этом… — Нет, мы будем об этом говорить! — горячо возразил Марат. — Так и представляю: весь Универсам говорит про меня только хорошее, и никто ничего тебе не высказывает… — Все в порядке, — прервал Андрей с привычным непроницаемым взглядом, но Марат научился его читать за время, проведенное вместе. Не в порядке все было. Уголки его губ изогнулись в подобие улыбки — еще немного, и он сам изрежется об ее острые края. — Знаешь, когда все на самом деле будет в порядке? — с искусственной улыбкой на лице спросил Марат, подошел ближе, лишая возможности уйти и прервать этот назревающий уже черт знает сколько времени разговор. — Когда Универсам перестанет тебя бить за опоздания, когда ты не будешь попадать в драки и ходить в больницу, как к себе домой, когда ты перестанешь шакалить… Когда ты отошьешься. Он специально сказал «когда», пытаясь так настоять на своем. Сохранил подобие улыбки на лице, но внутри хотел кричать, вопить во все горло, выть. «Выбери меня», — едва не попросил Марат, униженно и с мольбой в голосе. В ы б е р и м е н я. — Как ты себе это представляешь? Отошьюсь я, стану чушпаном, и что дальше? Кто защитит Юлю? — Как будто ее сейчас не могут тронуть! Ты думаешь, пацаны так прилежно следуют вашим дурацким правилам? — им слепо следовал только Вова. — Юлю не трогают, потому что знают, что она под моей защитой, — таким же спокойным голосом возразил Андрей, но его глаза сверкнули индиговым холодом. Наступила весна, а он все еще оставался по-зимнему ледяным, Каем с льдинками в сердце. — И… Не сказал, но Марат его выучил, как выучивают тысячу раз прочитанную книгу, каждую деталь и привычку, эмоцию и чувство, даже то, что он предпочитал недоговаривать. Редко, когда Марату казалось, что он не знал Андрея, но чаще — что знал слишком хорошо, и что от этого знания друг друга они так слились, что не было понятно, где начинался один и заканчивался второй. — Меня защищаешь, да? — вместо ожидаемого гнева Марата пронзила горечь. — А я этого просил? — он невесело усмехнулся, посмотрел в бездонную пропасть глаз. — Ты думаешь, твоя защита поможет? Совсем… — «Дебил» не сказал, потому что это было нежностью и мягкостью, никак не острыми углами и горькой, как полынь, досадой. — … дурак. Не поможет ни твоя защита, ни твое заступничество. Я могу хоть сейчас выйти на улицу и быть избитым, даже не за то, что я комсомолец, а просто так, потому что случайно попал не в то время и не в то место! Погибнуть, как Миша, про которого ты рассказывал! — Такого не будет, — упрямо стоял на своем Андрей. Твердолобый, живущий по своим правилам и понятиям — Марат понимал это с первого дня их знакомства и все равно тянулся, даже сейчас часть его хотела закончить этот спор, согласиться с Андреем и уткнуться носом в изгибы его ключицы, потеряться там, как в лабиринтах. Сказать еле слышно: «Не нужна мне твоя защита. Мне просто нужен ты». Ты. — Может, мне тоже тогда пришиться? — ядовито спросил Марат, припомнив разговор с Кащеем. — А что, будет вся группировка защищать, не только какой-то там Ямаха! — Не надо тебе, — мгновенно ответил Андрей. — Не для тебя это. Ты музыкант, а там копилки пробивают. — А ты будто не музыкант? Под ребрами все заросло чертополохом, сорняки пустили губительные корни, оплели легкие и устремились к сердцу. Дышать было нечем — дышать было незачем. Андрей молча смотрел. Нежность в его глазах расползлась по краям, спряталась в уголках, растворилась в холодной синеве, и Марат понял почему-то именно сейчас — то, что было между ними, не могло разорваться так просто. — Я — это другое дело, — мягким тоном объяснил Андрей, хотел его успокоить, перевести разговор в мирное русло и сойти с опасной темы. Лавировать он собирался меж двух огней, а мнение Марата решил не спрашивать. Придурок. Чертов придурок. Под кожей пели киты — тоскливо и надрывно — в голове пчелами роились сотни мыслей, нещадно жалили, а Марат терпел, терпел, терпел. Он будто разговаривал со стеной или играл в глухой телефон, но разве не было ли это тем же самым, как когда Андрей назло всему миру решил выбрать его? — Нет, — сжал в сплошную линию губы Марат. Вспомнил разговор с Вовой, когда он попросил у него помощи с отшиванием Андрея. Тогда Марат пошутил, что он может каким-то образом стать главной причиной для отшивания Андрея, но теперь это перестало быть шуткой. Мысленно приготовился сказать: «Отшейся или я уйду». Открыл рот. И все. Не смог вымолвить ни слова. Марат допускал, что ему придется шантажировать Андрея, понимал, что поступил бы неправильно, думал с неприятным осознанием важности достижения результата, что так придется сделать, но в самый ответственный момент не смог. Закрыл рот. Трус, какой же он трус. Андрей вновь промолчал — когда не надо было, он хорошо умел игнорировать сказанные ему слова — и Марат снова подумал, что мог бы сейчас подойти к нему, коснуться кожи, погрузиться в нее, как в густой туман или парное молоко, и тогда все оказалось бы, как прежде. И эта правда метафорической веревкой затянулась на его шее. В груди стало пусто — ярость ушла, гнев ушел, даже отчаяние просочилось сквозь кожу и исчезло. Марату самому захотелось уйти — ему было лихорадочно жарко и нехорошо — но он не сделал ни шагу назад, нервно сглотнул. В висках ломило, будто на голову опустили металлический обруч. — Ты должен выбрать, — выдавил из себя Марат. На секунду ему показалось, что стены кухни сузились, угрожая запереть его здесь навсегда. — А мне идти надо. Забыл сказать, мама попросила прийти сегодня пораньше. Да уж, врать он никогда не умел. Андрей не вышел его провожать, остался на кухне. Марат захлопнул за собой дверь, спустился по ступенькам вниз, на выходе из подъезда обернулся, зная, что никого в полумраке лестничной клетки не увидит. Самым чертовски сложным было понимание, что это не конец — чуть смазанная чернилами запятая. Домой Марат не пошел — не выдержал бы сейчас находиться в четырех стенах. В груди было пусто и глухо, точно на безжизненном пустыре. Лучше бы он плакал или злился, лучше бы его корежило и ломало изнутри, чем вот так. Ноги вели куда-то вперед, а Марат все пытался найти в себе причины для злости. Вспоминал их разговор, прогонял в голове точно кассету в видеомагнитофоне, но гнева найти в себе не мог. Только тошноту и головную боль. Было холодно, но куртку застегивать он целенаправленно не стал, надеясь замерзнуть и заболеть, может, упасть на слякоть и остаться в ней навсегда… Хватит себя жалеть. Не разбирая дороги, Марат шел по темной, вечерней Казани и не чувствовал завершения. Чувство, что сегодня должно было что-то произойти, не исчезло, неприятным зудом осталось на коже. Может, Андрей придет к нему вечером, постучится в дверь, и они поговорят, как взрослые люди. Может, он все осознает, одумается, и они помирятся. Как в тот поворотный день, когда все горести позднего вечера и ночи оказались не важны перед солнечным настоящим. «Да, так и будет», — попытался убедить себя Марат, но быстро усомнился, потому что таким твердо уверенным в своей правде он Андрея никогда еще не видел. И как тогда все продолжится? Марат опять совершит что-то импульсивное, или Андрей все-таки придет, робко постучится в дверь, не меняя своего решения, а Марат его примет, потому что иначе уже не может? Невыносимо. Все это было так чертовски невыносимо! Марат остановился. Он не сразу заметил, как пришел на Волгоградскую улицу. Знал ее плохо и здесь бывал нечасто. Было темно, и Марат с трудом разглядел в подрагивающем свете уличного фонаря возникший перед ним дом. Надо было отсюда уходить, родителей-то Марат предупредил, что или вернется очень поздно, или останется у Андрея на ночевку. Вот они удивятся, когда он придет домой. Послышался звук тарахтящего двигателя, и Марат резко обернулся. Прищурил глаза от яркого света фар подъехавшей машины. Услышал, как распахнулась дверца. Когда глаза привыкли к свету, то увидели знакомое лицо — густые черные брови и складки на лбу. Вспомнил совет Коневича не ходить одному по улицам Казани, наполненные негодованием слова Розочки об опасности для комсомольцев, и даже то, что он сам недавно узнал про Колика. Все это, полнившиеся до этого незначительными намеками, предстало перед ним неутешительной реальностью. Хлопнули задние дверцы машины. — Ну и ну, — раздался веселый голос. — Кого я вижу. Марат, комсомол. Бежать было некуда — позади него возвышался дом, впереди стояли чертовы Чайники. «Ну что, Маратка, — раздался в голове прокуренный голос Кащея, — выбирай: жизнь или смерть?» Что-то должно было произойти. Что-то произошло. Марат резко открыл глаза, жадно глотнул холодный воздух. Все тело болело, резью ныло при каждом вздохе, чем-то обжигающе-горячим растекалась по спине и бокам. Казалось, было больно даже дышать. Марат моргнул — картинка перед глазами расползалась цветными мушками. Во рту было неприятно сухо. Свет резанул по глазам, тупой болью прошелся по радужкам, резью дошел до затылка. Марат мотнул головой, зацепил расплывающимся взглядом Андрея. — А… — начал говорить, но закашлялся. Грудь жалобно сотряслась, показалось, что внутри разверзлось землетрясение. К сухим губам прикоснулось что-то прохладное, и Марат не сразу понял, что это вода, — иссушил парой жадных глотков, подавил тошноту. Глубоко вздохнул. Понял, что все это время Андрей что-то ему говорил — а он не слушал. — Где я? — пробормотал хриплым голосом, словно выкурил за вечер целую пачку сигарет. — Что…? Не договорил, коснулся правой рукой головы — что за тряпка ее стягивала? Левая рука плохо слушалась, посмотрел на нее — зрение постепенно становилось четче — в гипсе. Почему?.. — Ты в больнице, — ответил Андрей. — Не трогай, у тебя голова перевязана. — Что я здесь забыл? Почему перевязана? — прохрипел Марат, но руку послушно убрал. — Ничего не помню. Положил гудящую голову на подушку, посмотрел на Андрея — тот выглядел нехарактерно для себя болезненным, разбитым, расклеившимся. — Ты вчера, когда от меня ушел, столкнулся с Чайниками, — тихо пояснил Андрей, уткнувшись взглядом в сложенные на коленях руки. В голове вспыхнуло воспоминание подъехавшей машины, звук хлопнувших дверей, чувство неизбежности. Больше Марат ничего не помнил — память окружила спасительной темнотой. Но он догадывался, чем все закончилось. — Да, отделали меня знатно, — захотел зайтись в хриплом смехе Марат, но тут же сжался, не ожидая боли, волной прокатившейся по телу. Андрей его попытку пошутить не поддержал. — Марат, ты мог умереть, — Андрей поднял голову, и Марат заметил его покрасневшие глаза. — Если бы я не вышел тебя искать… Уставился взглядом в пол, не в силах больше ничего сказать. Марат не нашелся со словами. Говорить, что вся мнимая защита Андрея рассыпалась точно карточный домик, не хотелось, даже спрашивать про родителей желания не возникло. Марат просто был рад, что Андрей оказался рядом. Болело все тело, но сердце почему-то все равно сильнее. Андрей вскинул голову — упрямо, с горящими глазами, точно что-то решив для себя, — признался на выдохе, посыпая солью все его только начавшие заживать раны: — Я люблю тебя. У Марата на секунду будто выключились все чувства — тело магическим образом излечилось, стало легче дышать — но затем боль вернулась с новой силой. Андрей потянулся к его ногам с желанием лечь верным псом, вечным защитником, тем, кто будет просить прощения и молить никогда его при этом не прощать. Марату не нужен был такой акт самопожертвования — он не нуждался ни во второй тени, ни в бойцовской гончей, ни в верном его воле и слову группировщике — Марату просто был нужен Андрей. Он потянул его на себя. Андрей предугадал его движение, сам лег рядом, перехватил руку и коснулся пальцами пульса, держал мягко-невесомо, лишь бы не навредить. И смотрел своими покрасневшими глазами — лопнувшие капилляры в белках, как алые пятна на белом полотне, как кровь на снегу — так, как никогда раньше не смотрел. — Я тоже, — признался Марат, пока сердце сокрушало своим стремительным биением его кости, — я тоже тебя люблю.