Был ли ты маяком или штормом

Иногда Андрею происходящее с ним казалось сном — затяжным и чрезмерно ярким, а оттого еще более ненастоящим. В такие моменты он мечтал никогда не просыпаться, застыть в сонной медовой дреме, завязнуть в ней и погибнуть, лишь бы не лишаться поддернутых миражом воспоминаний. Не могло быть так, чтобы Марат сидел с ним за одной партой по своей воле, чтобы он прикасался локтями и коленями по своему желанию, пока учитель монотонно бубнил что-то про одну из книг, которую они должны были прочитать к этому уроку. Андрей его не слушал, пусть и старательно делал вид — все его внимание привычно обращалось к Марату. Но Марат не слышал его мрачных, темных мыслей, Марат принимал собственные решения и плевал, насколько они были правильными в глазах других. Он беспечно рисовал каракули в тетрадке, даже нарисовал на полях у Андрея, пока он выходил к доске, две буквы «М» и «А», и пояснил еще наигранно равнодушным голосом, что это, дескать, сокращения от Москвы и Анапы, двух его любимых городов. Андрей сделал вид, что поверил — и едва не плавился внутри. Марат много чего такого стал делать после того дня. Он и раньше был тактильным до такой степени, что Андрей, привыкший за последние годы только к дракам, рукопожатиям с пацанами и редким касаниям Юли, замирал и рефлекторно готовился к удару. Марат и сам себя одергивал первое время — дотрагивался до руки и тут же убирал, словно обжегшись о его бледную кожу, наклонялся ближе и резко выпрямлялся. Потом, когда они обговорили все и стали друзьями, Марат перестал сдерживаться — может, из-за этого все чувства Андрея, обуздываемые до этого хлипкой плотиной его тщетных попыток сохранить здравомыслие, перестали сдерживаться тоже. Сейчас Марат постигал новую грань прикосновений: коснуться под партой его коленки, провести рукой по обтянутой брючной тканью ноге до бедра. Никакого подтекста в этих жестах не было, Марат, замявшись, признался, что его просто накрывало и хотелось срочно дотронуться до Андрея, вот он и касался. Андрей против не был, его, честно говоря, это только завораживало — его завораживал сам Марат. Все, что делал Марат, представало перед ним в ином свете. Кого-нибудь другого за вальяжность, ослепительную яркость и такую заразительную искренность замкнутый и молчаливый Андрей бы невзлюбил и сторонился, но не его. — Пойдем покурим на перемене, — прошептал Марат, приблизившись к его уху, хотя Андрею было бы отлично слышно его шепот и на расстоянии. Он знал, что Марат с хитрой улыбкой на лице делал это специально. Знал и позволял. Как и то, что сейчас Марат был одет в свободную для его фигуры рубашку — и когда только успел незаметно порыться в шкафу у Андрея и ее забрать? И ведь даже застегнул пиджак на все пуговицы, чтобы не было заметно, как топорщится белая ткань, но Андрей так привык его разглядывать — точно картину в музее, которую милостиво разрешили касаться, а не только наслаждаться издали, — что мгновенно заметил изменение. — Хорошо, — невозмутимо кивнул он, игнорируя мурашки на шее от горячего дыхания Марата. На перемене Андрей повернул в сторону раздевалки с целью накинуть на плечи пальто и выйти на улицу, закурить, стараясь не смотреть непрерывно на Марата — даже приготовился мысленно, что, может быть, придется курить с Розочкой — но Марат схватил его за локоть, прижался своими горячими пальцами, и Андрею показалось, что он его обжигающее касание почувствовал даже сквозь плотную ткань пиджака. — Пойдем на третьем этаже покурим, — требовательно сказал Марат, от нетерпения дернул его за локоть еще раз. Андрей едва головой не покачал — так сильно курить, что ли, хотел? — но послушно поднялся по ступенькам, мысленно расстроился, когда Марат отпустил его локоть. Уже привык наедине держаться за руки, и не всегда хотел вспоминать, что при всех делать этого было нельзя. Туалет временно — полгода, как сказал ему Марат, приведя сюда впервые — не работал и был загорожен подпирающим дверь стулом. Курить нерадивые школьники сюда ходили редко из-за царящего внутри холода — кто-то разбил окно, которое до сих пор не удосужились заменить, — но Марат позвал, и Андрей пошел. Внутри он поежился — весна напоминала о себе только мартом месяцем в календаре — и нащупал коробок спичек в заднем кармане брюк. Марат постоянно давал ему сигареты из своей пачки, приговаривая с умным видом, что курить надо что-то нормальное, и потому Андрей свои в конце концов таскать перестал, но тут Марат, вместо того, чтобы прижаться бедрами к хлипкому подоконнику, достать чуть помятую пачку и предложить ему сигарету, а себе взять две, закладывая одну за ухо, схватил его за лацканы пиджака и толкнул к стене — очень он уж любил это делать — врезался губами в губы. Поцелуем это жадное касание можно было назвать с натяжкой — раскаленным лезвием оно прошлось по губам Андрея, разрывая успевшую зажить ранку и добавляя к ярко пылающему костру солоноватый привкус крови — но он с легкостью бы променял все нормальные, правильные поцелуи ради этой всепоглощающей искренности. — А курить? — спросил Андрей, когда их губы разомкнулись. Сердце уже знакомо билось в безумном темпе, внутри все плавилось, крошилось и дробилось. От напора чувств Андрей, бывало, даже забывал, кто он, и сейчас едва помнил. Оказаться в центре внимания Марата всегда было опьяняюще. Андрею казалось, словно он пил самогон без закуси, рюмка за рюмкой, и алкоголь жег его изнутри, согревал окоченевшее за эти годы от одиночества тело. — Да похрен, — отозвался Марат, вновь его поцеловал и сквозь поцелуй улыбнулся. Так не курить он его звал, оказывается, а целоваться. Словами вот только сказать не мог. Но Андрей отбросил такие мысли — из них двоих красиво говорил он. Марат показывал все действиями: носил его одежду и покупал пирожные Юле, быстро запомнив, какие у нее любимые, выгораживал его перед Ириной, однажды даже показал наработки песни, посвященной ему, но тут же спрятал и пробормотал, что хрень полная. Когда Андрей попытался возразить, что никакая не хрень — он посмотреть толком не успел, так быстро Марат выдернул исписанные мелким почерком листы из его рук — Марат буркнул что-то невнятное, а затем полез целоваться, зная, как это отвлекало Андрея. — Ты такой красивый, — пробормотал Андрей сквозь поцелуй. Знал же, как Марату нравились такие слова. Он не одергивал, только вспыхивал маковым цветом, смотрел внезапно робко — робость с образом вальяжного, не ограниченного рамками Марата не вязалась совершенно, и от такого неожиданного диссонанса и осознания, что именно ему дозволено видеть его таким, сердце Андрея сладко сжималось — иногда даже опускал взгляд. Но никогда не просил прекратить. Иногда Андрею казалось, что Марат специально молчал, чтобы он придумывал все новые и новые слова. Марат судорожно вздохнул, от переизбытка чувств прикусил нижнюю губу. — Самый прекрасный на свете, — продолжил беспорядочно шептать Андрей. Андрей иногда хотел привязать его к себе, приклеить, чтобы вечно быть вместе — настолько его сжигали чувства, превращали в пепел легкие и раскаленными прутьями пронзали внутренности. Однажды он даже подумал, что закрыл бы Марата в квартире с собой, повесил бы на дверь замок и выкинул ключ, остался бы с ним и не выпустил бы никогда и никуда — и испугался собственных мыслей. Марат бы такое не простил, Марат бы погас, как свеча, у которой перекрыли фитиль, как солнце во время затмения, а этого Андрей бы не позволил. Но иногда ему казалось, что он не сможет его отпустить, если вдруг Марат захочет уйти. — Ты как солнце, — повторил свое признание Андрей. Андрей помнил, как смотрел на него Марат, когда он впервые сказал эти слова — недоверчиво, но с надежной, отражая в темных радужках его собственный взгляд. Как это, казалось, было давно — как все до Марата было давно. Жизнь перескочила невидимую линию «до», отделив тьму от света, холод от тепла, несчастье от счастья. Будто жизни до Марата и вовсе не было — только бесцветное туманное существование. — Жалко, что Розочка с нами пойти не смогла, — плюхнулся на диван Марат. Андрей сел рядом, подумал с облегчением, что хорошо, что Розочка прийти не смогла, но вслух ничего не сказал. Марат обмолвился по пути что-то про комсомольские связи и привел его на квартиру к незнакомому деду посмотреть зарубежный фильм, даже сам заплатил и злобно зыркнул, когда Андрей потянулся в карман за своими добытыми шакальством деньгами. Марат еще и Розочку звал, но она, как только узнала, что приглашен Андрей, отговорилась внезапно возникшими делами. Андрей не понимал их отношений и не очень верил, что можно было встречаться, лизаться — как сказал сонный Марат, объясняя ему причину их расставания, — а потом разойтись и остаться друзьями. Такое положение вещей не укладывалось в голове, как и странная нежность, что осталась между ними. Сначала Андрей не понимал своих чувств — думал, что Розочка его раздражает только из-за своего характера и манерных повадок. И что это вообще за прозвище такое «Розочка», которым ее звали абсолютно все, даже учителя? Андрей раздражался с этого, пока не услышал, как Марат говорил Роза, потому что Роза звучало из его рта мягче и больше походило на сокращение от полного имени. И то, что Марат постоянно с ней общался, широко улыбался при встрече, привычно касался, а Розочка даже внимания не обращала на его прикосновения, будто настолько привыкла к ним, и как иногда они понимали друг друга без слов… Андрей постарался отбросить такие мысли. Сейчас они были вдвоем, пришли посмотреть фильм про роботов, и он не собирался разрушать все это мрачными думами. Марат привычно придвинулся к нему, соприкоснулся бедрами, начал тихо бормотать, несмотря на включенный на телевизоре звук. Андрей кивал в такт его словам, пусть и не слушал, пытаясь вникнуть в происходящее на экране. Тепло рядом сидящего тела, успокаивающий бубнеж под ухом, полумрак комнаты — Андрей расслабился, прикрыл глаза, почувствовал себя плывущим на волнах. Как в детстве, когда еще был жив отец, мама не сошла с ума из-за сына и счастливо улыбалась без надрыва и желания этой своей слабой, полубезумной улыбкой вылить на него вину и покрыть грязными мазутными пятнами. Тогда они ездили на море, Андрей пропускал сквозь пальцы горячий песок и долго наблюдал за мерцающими под прямыми лучами солнца волнами. Вот так ему было сейчас спокойно и тепло, но самое главное — безопасно. Андрей не знал, сколько он пробыл в таком состоянии, в невесомой легкости, пока кто-то не затряс его за плечо и не стал настойчиво звать по имени. — Андрей, Андрей! — раздалось над ухом, и он открыл глаза. Над ним возвышался Марат с постепенно отрастающими кудрями и щемящим, восторженным взглядом. Даже голос звучал необъяснимым образом мягче обыкновенного — или еще не до конца проснувшемуся Андрею это просто казалось? — Просыпайся, все закончилось. Андрей зевнул, потер глаза ребром ладони, не сразу понял, что он лежал на коленях Марата. И когда только успел уснуть и оказаться в таком положении? — Прости, — сонно пробормотал он, переборов мимолетное возмущение внутреннего группировщика по поводу произнесенного слова. — Я все проспал. — Да нормально, — отмахнулся Марат без малейшего раздражения или тени сожаления в голосе. — Ты же не отдыхаешь совсем с этим своим Унив… Не договорил, потому что об этом они условились не говорить. Андрей сделал вид, что не заметил заминки. Что эта тема не была пороховой бочкой. — Ладно, пойдем, — резко поднялся с дивана Марат, пытаясь хоть так замять неудобную паузу, — я тебе по дороге расскажу, что ты там проспал. Андрей последовал за ним уже привычно, не задумываясь — ему иногда казалось, что он был готов за Маратом и в ад последовать, если тот существовал. Марат оживленно рассказывал о фильме, активно жестикулировал, даже пару раз спародировал голоса персонажей, и Андрей, все еще немного сонный, пытался внимательно его слушать, а не просто наблюдать за тем, как двигались губы и извивались в понятном им одним ритме руки. Завороженный огоньками в темных глазах и одновременно пытающийся вникнуть в его слова Андрей не сразу заметил, как Марат резко подобрался, застыл на секунду, подобно сжатой пружине, схватил его за рукав пальто и нырнул в переулок между домами. Прижался спиной к стене. — Что случилось? — не понял Андрей. — Ты не заметил, что ли? — Марат настороженно выглянул и тут же спрятался обратно. — Там эти, из Кинопленки. Представляешь, что они сделали, если бы увидели комсомольца и универсамовского на их территории? Да еще идущих вместе? Андрей нахмурился, захотел тоже посмотреть, но Марат дернул его за рукав, прошипел: «Куда?», добавил спустя секунду уже мягче: «Дебил», — у него почему-то дебил никогда не звучало как оскорбление — и Андрей остался на месте. — Почему мы вообще на территории Кинопленки? — спросил он. Стоило поинтересоваться другим. Например, почему Андрей не задумывался, куда они шли, почему ему вообще было все равно на то, где они были, но самое главное — почему он привычно не насторожился, не почувствовал опасность всем телом, как бывало всякий раз, когда Андрей выходил на улицу. Но на этот вопрос ответ он уже знал. С Маратом Андрей не чувствовал опасности, расслаблялся, становился мягче, превращался не в чушпана, нет, но в другую версию себя, которая отчаянно хваталась за свою человечность. Андрей не знал, было ли это хорошо или плохо — сейчас, например, такая его расслабленность могла обернуться чем-то плохим — но это было. — Я в беседку хотел пойти, — объяснил Марат. — Фильм бы тебе рассказать не успел, если бы мы пошли по обычной дороге, вот и решил в обход. Слова про то, что он мог рассказать фильм в беседке, замерли на кончике языка, но так и не произнеслись — Андрей прекрасно знал (даже уже не догадывался), чем бы они на самом деле занимались в беседке. Какое им там было дело до слов. Он смотрел на Марата — настороженного, но привычно трогательно-красивого, с искусанными губами и покрасневшим кончиком носа — заметил с отголосками нежности, что он все держал его за рукав пальто, понял, что Марата и правда могут избить, сломать ноги и ребра, изодрать кожу до крови, оставить гематомы. Андрей и раньше это знал, но так, как что-то далекое и его не коснувшееся, точно рассказы в учебнике географии о дальних странах, но теперь правда предстала перед ним уродливой и жестокой в этой уродливости действительностью. Не только потому что Марат был комсомольцем, но и потому что он ходил с ним (во всех смыслах) — это бросала на него лишнюю тень, выделяло там, где стоило бы быть незаметным (как будто Марат мог быть незаметным). Универсам Марата не трогал — то ли из-за слова Кащея, то ли из-за родства с тем самым Адидасом, которого, казалось бы, знали абсолютно все, даже только что пришившаяся скорлупа, никогда его не видевшая, то ли из-за дружбы с Андреем. Конечно, его дружбу с комсомольцем молчаливо не одобряли, но кто мог возразить? Разве что Турбо. У Андрея была репутация среди Универсама. Он ходил с Кащеем на его дела и переговоры с другими группировками, он почти забил Равиля до смерти, он отомстил Искандеру так, что тот потом месяц пролежал в больнице. Однако другие группировки все равно могли причинить Марату зло — даже его статус комсомольца не смог бы его спасти. Но… Андрей знал, что его пришивание к Универсаму защитило Юлю и обеспечило ей безопасность от пацанов из других группировок — все знали, что она младшая сестра того самого Ямахи, который смог избить хадишевского и выйти сухим из воды, которому уважаемый другими старшими Кащей оказывал доверие и брал с собой на серьезные встречи. Кащей с годами становился все влиятельнее и начинал думать о серьезном, недавно вот, следуя примеру старших из других группировок, выкупил пустующее здание под придорожную гостиницу, даже название уже придумал: «Турист». Андрей знал как то, что солнце встает на востоке, а садится на западе, что Кащей рано или поздно позовет его помогать, «серьезные дела вершить», повысит до своей правой руки — не зря все эти годы терпел рядом неопытного мальца. А с таким влиянием он смог бы защитить не только Юлю, но и Марата. Стали бы нападать на Марата группировщики, если бы знали, что за ним стоял не только комсомол, но и один из универсамовских? Марат, нахватавшийся за эти годы иных истин, забыл, какую власть могла принести улица. А пацанские правила… Они всегда были гибкими. — Слышал, Колик к Чайникам пришился? — голос Марата вывел его из размышлений. — Нет, не слышал. А ты откуда знаешь? — Андрюша, — протянул его имя Марат таким тоном, что Андрей не понял, говорил он это с издевкой или с переполняющей его нежностью (у него могло быть и то, и то одновременно). — Комсомол знает многое. А ты что, думал, мы только речи произносить способны и пальчиками грозить? И специально ведь повторил слова, сказанные им при их первом разговоре. Тогда Андрей впервые столкнулся с этой бурей, с этим штормом, с ураганом — вьющиеся волосы, темные глаза, острые черты лица, искусанные губы (и все это теперь было его, его, его) — неожиданно растерялся, был предательски поражен и сам этого своего поражения не признавал, ведь признать такое было отчего-то страшно. И сейчас тоже не мог испытать привычную настороженность, напрячь мышцы и застыть в обманчиво-спокойной позе, почувствовать все то, что ему, бывалому группировщику, стоило бы испытывать на территории вражеской группировки — ведь Марат был рядом, говорил такие слова и все еще держал его за рукав пальто. Марат, впрочем, всегда ломал его привычную обыденность. Как когда он наткнулся в одну из ночевок взглядом на шрам чуть ниже ключиц Андрея — нечетким штрихом выделяющийся на бледной коже, — очертил глазами, осторожно коснулся пальцами, точно Андрей в этот момент был для него драгоценным хрусталем, а не полотном, испещренным застарелыми шрамами и родинками. Спросил, откуда, и Андрей рассказал о драке с Разъездом, блеснувшем в руке противника ноже, и как потом зашивал ему рану матерящийся себе под нос Зима. — Я бы руки этому разъездовскому переломал, — хриплым голосом признался Марат. Черты его лица на секунду исказились до неузнаваемости, и Андрей подумал, что и группировщик из него вышел бы хороший. Тут же ужаснулся своих мыслей, потому что о таком думать было нельзя. Марата уличная грязь не успела коснуться, а Андрей погряз в ней сполна, запачкался так, что и не избавиться от въевшихся в кожу пятен, не вычиститься от начавшего гнить нутра. Он не мог определить, где был Андрей, а где Ямаха (иногда даже думал, что уже и не хотел определять). Но в его взгляде Марат прочитал что-то свое — он многое воспринимал по-своему, и это сводило Андрея с ума, — прочистил горло и сказал уже четко: — Или Дениса бы натравил. Ты не представляешь, как иногда помогают его знакомства. Андрей вообще представлять сейчас Коневича не хотел — к чему ему эти притворно-доброжелательные вечно улыбающиеся комсомольцы? Не все, конечно, одного он бы с радостью оставил у себя. Но Марат не дал ему сказать ответных слов, наклонился и коснулся губами шероховатого шрама. Мимолетно, точно крылья бабочки, но Андрея перемкнуло, сердце застыло в горле, дыхание сперло. Марат хитро улыбнулся, зная, как он влиял на Андрея — точно зная — и Андрей ему бы ответил, но в голове у него стало оглушительно пусто. Сейчас Андрей мысленно задался вопросом, когда он провалился в эту пропасть — не когда осознал, а когда именно все это началось, — и не нашел ответа. — Вроде ушли, — сказал Марат, опять выглядывая. — Идем. Посмотрел на него, точно догадывался, о чем думал Андрей — может, действительно догадывался, — и Андрей уже привычной тенью последовал за ним. — Как думаешь, — спросил в один из дней Марат непривычно для себя тихо, — Вова возненавидел бы меня за это? Родители Марата уехали на выходные за город, и Марат затащил его к себе, накормил до отвала — Андрея всегда удивляло, как в Марата влезало столько сгущенки и как он еще умудрялся успевать с его аппетитом делать заначки — и с умным видом сказал, что им следует полежать, а теперь вот задавал такие вопросы. Может, во всем был виноват его недавний разговор с Вовой. Андрей видел, как натянуто улыбался Марат после, пытаясь всем своим видом показать, что все нормально (притворяться он не умел) и потому даже согласился съесть с ним сгущенку, хотя сладкое он никогда не любил. Андрей был уверен, что с Вовой Марат говорил о неважном. О том, как прошел день, как поживает его беременная жена, как дела в школе и комсомоле, но он догадывался, что Марата мучило иное. Он любил делиться своими чувствами и эмоциями, жаждал, чтобы мир знал как о его ослепляющем гневе или глубоком горе, так и о его искрящейся фейерверками радости. Марат не умел жить полумерами, а потому необходимость скрываться даже от близких людей его угнетала. «Роза бы ушла, как ты думаешь?» — спросил он несколько дней назад, а когда Андрей не нашелся с ответом, вызвался к доске, чтобы избежать его взгляда. Сейчас Андрей тоже пытался подобрать ответ, прекрасно зная, что правильных слов не существовало. Он хотел успокоить Марата, но Вову — того самого Адидаса — Андрей знал плохо, а строить предположения на одном желании утешить он не желал. Даже в таком состоянии Марат не принял бы от него сладкую ложь. — Не знаю, — честно ответил Андрей, все равно попытался смягчиться. — Но Вова тебя любит, я не думаю, что он бы возненавидел. Скорее, он бы… — Расстроился, — закончил за него Марат, хмыкнул как-то горько, посмотрел неожиданно воспаленным взглядом, являя ему свои внутренние метания. Он неловко перевернулся со спины на бок, получилось так, что обнял себя руками. Андрей захотел обнять его тоже и попытаться успокоить — делать это он умел плохо, но это было лучше молчания — однако знал, что в такие моменты даже тактильный Марат увернулся бы ужом от прикосновений. — Ну и похрен, — резко сказал Марат, но Андрей прекрасно понимал, что «похрен» ему не было. Иногда Андрея поражало, что Марат был готов вот так уверенно, но с душевными метаниями, смириться с разочарованием старшего брата и все равно остаться с ним. Иногда его поражало и то, что тот день — может, мне нравишься ты, последующая ночь сомнений и мыслей, полных надежды (а вдруг, вдруг, вдруг) — вообще был и что они смогли прийти к этому. Что солнце появилось в его жизни. Но если Андрей не мог успокоить Марата, унять бушующие штормом чувства внутри него, то он мог хотя бы переключить его мысли на что-то другое. В тишине им лучше не сидеть — пусть Марат однажды и признался, что он единственный человек, с которым ему нравится молчать — но в такой тишине Марат только сильнее бы себя накрутил. — Знаешь, — мягко и задумчиво произнес Андрей. Марат вперился в него взглядом, все еще закаменевший, расстроенный и от этого такой далекий. — Я думаю, что папа не то чтобы все это одобрил, но ты бы ему точно понравился. Про маму не сказал, потому что сам не знал, как она бы отреагировала. После смерти отца мать первое время пугала Андрея своей непостоянностью и непредсказуемостью, пока он не привык — на какие-то совершенно обыденные события она реагировала так бурно, будто произошла страшная трагедия, другие, на которые, наоборот, стоило бы обратить внимание, она равнодушно пропускала мимо себя. А сейчас и вовсе — слабо улыбалась, все время тянулась погладить его по плечу, забывалась и называла отцовским именем. Иногда Андрей боялся, что Ирина, взвалившая на свои хрупкие женские плечи ответственность в виде двух детей, не выдержит и тоже сойдет с ума. Редко он боялся, что сам станет таким — однажды не заметит, как утратит разум. Марат посветлел лицом, расслабился, фыркнул, будто слова Андрея были шуткой, но в его движениях сквозила такая привычная искренность и открытость, что Андрею стало легче. Удивительно, но с Маратом ему всегда было легко — он словно возвращался в то беззаботное время, когда главной трагедией дня была двойка по математике, а не угроза оказаться в детском доме. — Маме ты уже нравишься, — признался Марат, открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но закрыл и замолк. Выдохнул, прислонился лбом к плечу Андрея, будто эти слова вытянули из него все силы. Андрей почувствовал, как сжатая пружина, засевшая внутри, выпрямилась. Он коснулся руки Марата, понимая, что теперь можно, с огромным удовольствием, потому что думал до встречи с Маратом, что больше никогда не будет способен на нежность, что руки его, сбитые в кровь, вечно покрытые засохшими корками и зудящие разной степенью боли, могли только бить, а не играть старательно на пианино мелодии или касаться ласково и осторожно. Но с Маратом так всегда выходило — он одним своим видом возрождал в Андрее желание жить.