дневник уважаемого ким намджуна

Госпожа Соён приказала мне вести дневник и быть милым с её племянником, к которому она и Юнги безжалостно сослали меня подальше от городской суеты. Есть что-то очаровательное в том, как тяжело мне дается её поручение, причем, обе его части. Несмотря на то, что на прилавках книжных мои романы раскупаются по щелчку, вести мемуары о собственной жизни оказалось намного сложнее, чем я могу подумать. Нет ничего живее настоящей мысли. Сколько бы я не ловил её, у меня всегда выходит чушь. С племянником госпожи Соён я плохо лажу, потому что мы с ним оба живем в совсем разных мирах. Он призрак в солнечном лесу, я никогда не могу уловить его шагов по дому, и иногда мне даже кажется, что он не ест и не пьет. Пару раз он обращался ко мне, когда, как полагаю, я выглядел особенно плохо. Он делал это из вежливости, но я раскалывался, потому что совсем уж погибал от этой поглощающей тишины. Один раз он сказал мне очень хорошую вещь, и я запомнил её: «в мыслях нет порядка» Я долго не слушался приказа госпожи Соён и не вел дневник, полагая, что совершенно для этого не создан; теперь мне кажется, что я просто не знал, что это такое, как это отличается от обычного написания книги. Казалось, что как только начну делать хотя бы мелкие пометки, мысли встанут вряд и потекут рекой, как это бывает обычно, с описанием лица, пейзажа, чей-то незамысловатой песенки или краткой истории. Я сто двадцать восемь раз прописывал внутренний монолог своих персонажей, но совершенно не могу описать собственных дум. Теперь сижу и думаю – надо ли оно? Просто послушно веду дневник, даже когда не о чем, даже когда совсем паршиво выходит. Когда не веду дневник, то выхожу подремать на задний дворик, едва ли не такой-же огромный, как сам дом. Племянника Госпожи зовут Сокджин, он однажды как-то спокойно сказал мне, что называть его полным именем не обязательно, а если я хочу написать о нем, то и вовсе могу придумать какую-нибудь кличку. Он говорил, как я писал, спокойно, но вот его глаза горели, и я поняли – он хочет этого. Это совсем детская жажда. Когда в банде друзей у всех появляются погоняла, и ты с трепетом ждешь случая, когда оно появится у тебя – вот, что первое пришло мне в голову, когда я поймал его взгляд и почти удивился, что кто-то его возраста обладает подобным желанием. Но потом подумал, что он ведь всю жизнь жил в этой глуши, так что нет ничего удивительного. Здесь, отныне, я буду называть его Джин. **** Ночью стало плохо. Поднялась температура, и, как это бывает, снились какие-то особенно яркие, страшные сны. Куда-то бежал и все был так напуган, что бесконечно открывал рот в попытке кричать. Во сне не выходило, но вот наяву я, видимо, визжал как резанный, потому что к четырем утра проснулся, обнаружив Джина у своей кровати. Он был совсем бледный, как если бы сам был болен, у него посинели губы и потемнели белки глаз. Я извинился, что шумен; он покачал головой и положил мне на лоб влажную тряпку. Не мог какое-то время вести дневник, но боялся попросить его писать под мой голос. Он и так лез из кожи вон, спал мало и у моей кровати на стуле, готовил понемногу и только мне. Когда смог мыслить, угрозами нажаловаться Госпоже Соён заставил его и самого есть. Мы провели много времени рядом, но о друг друге почти бы не узнали, если бы я усилием воли не развязал свой язык и не стал бы задавать вопросы. Джин милый, очаровательный даже. Он немного злится, когда я неуклюжий, но у него улыбающиеся глаза, я знаю, что на самом деле смешу его своим медвежьим большим телом. Долго Джин не смеялся, потому что стеснялся своего смеха – непрерывный звук, как будто кто-то заводит какой-то прибор, маленький дребезжащий моторчик, но без постукиваний, только резкое колебание голоса в воздухе. Глупость, как по мне, чудесный смех. Когда мне грустно, я вспоминаю его, а когда особенно тоскливо, то нахожу Джина и, буду честен, специально «спускаю тормоза», качаюсь, бьюсь обо все плечами, спотыкаюсь, нарываясь на смешки. Но иногда все совсем ни с той ноги, и я весь день в прострации. Иногда я отдаляюсь от Джина сам, а иногда просто целый день не вижу его – хотя, на самом деле, он не горит желанием быть близким мне. Пару раз я совсем уж печалился, потом хотел спросить его об этом, но подумал – я в гостях, нарушаю образ его жизни. Кто я такой, чтобы что-то возражать? Вместо этого мне стало интересно подглядывать за ним. Этим утром, примерно в 05:39 он вышел во двор под моим окном, встал на колени перед клумбами и что-то начал делать, резать и подвязывать, вколачивать досочки в мягкую почву. Я городской житель, мало чего в этом понимающий, а потом просто смотрел и писал, писал и выдирал лист из тетради, потому что замирал и оставлял одну кляксу за другой. Пришлось сменить ручку. Ближе к обеду я спустился на кухню, подошел к нему и сказал: «давай я помогу тебе?» Он удивлено взглянул на меня, как будто не понимал, что я делаю в его доме, потом медленно растянул губы в улыбке и кивнул, с таким выражением лица, как будто вовсе не был уверен, что это была хорошая идея. На его удивление, я был аккуратен, и лишь раз напугал его, схватив нож так, словно собираюсь кого-то резать. Отругал меня совсем как госпожа Соён, я признаю, что они совершенно точно родственники. Вечером уговорил Джина пойти со мной, прогуляться. Мы долго бродили по окрестностям, я взял с собой тетрадь, но не сделал никаких записей. Точно могу сказать, что меня впечатлил резкий склон на окраине леса. Мы подошли к самому краю, земля была далеко внизу, я бы наверняка свернул шею, если бы упал. Джин потянулся и коснулся моей руки, так что я больше совершенно ничего не смог запомнить, ни одного жалкого деревца или цвета, ни одной заливистой птичьей песенки, я думал только о его мягкой ладони, прижавшейся к моей. Мы не были близки, а тут вдруг он так посмотрел на меня, так дотронулся, как будто бы я был рожден для него, как будто он долго ждал меня, так долго, что забыл меня, но не переставал ждать, и теперь любовь медленно просыпалась в его сердце, оживала, восставая из трухи, почти рождаясь заново, но рождаясь сразу такой сильной, что невозможно было отрицать её существования уже на этом невинном этапе. Потом он отстранился, его рука как-то болезненно-легко выскользнула из моей, взгляд был отведен в сторону, как бы равнодушно, как бы виновато, и я один смотрел на его и не шевелился, с теми же раздвинутыми пальцами, будто давая шанс приблизиться опять и сделать вид, что заминки не было. Дома уже все с концами исчезло. Лежа в кровати, я долго смотрел на свою руку, как будто Джин должен был оставить на ней свой след, отпечаток, хоть что-то. Но все было, как и всегда. Немного расстроенный, я задремал, ночью проснулся от кошмара, видимо вскрикнул слишком громко, потому что тут же услышал скрип открывающейся двери. Джин сел на край кровати и что-то сказал, но я уже уснул вновь.