Воскресное утро. Середина лета. Вялый дождь слабовато барабанил по крыше с недавних пор заметно опустевшего Дома Советов. Стоя на крыльце под козырьком, да методично помешивая ядрёный ягодно-травяной напиток в кружке чайной ложкой, Гилберт, вживаясь в роль безмолвного зрителя, уставился куда-то в лесную даль за заборными кольями и, очевидно, обдумывал что-то по важности сравнимое разве что с обретением мирового господства. А холодные капли тем временем, щедро ниспадающие из мрачно серых туч на всю округу, обильно поливали Мать сыру Землю на радость кое-как сводящим концы с концами дачникам, буквально выживавшим за счёт своего огородика.
В последнее время мужчина стал частенько просыпаться спозаранку и, за неимением особо важных достойных его Великого внимания дел, усаживался на веранде этого двухэтажного угрюмого домища с кружкой чего-то не спиртного, но несомненно согревающего и старой книгой, что удивительно, в этом вопросе отдавая предпочтение чему-то художественному. А иной раз, по своей извечной привычке занимался умышленным бумагомарательством с автобиографической целью. В молодости Байльшмидт не придавал особого значения ценности так называемого «момента спокойствия», позволяющего привести мысли из сумбурной кучи в цельные алгоритмы — тогда у Экс-Пруссии не было времени на подобную роскошь, приходилось размышлять и действовать с равной скоростью, что, конечно, не всегда получалось шибко удачно. И только с недавних пор Гилберт начал в полной мере осознавать пользу и значимость такой бесценной возможности — разгрузить голову, спокойно, без нервов и опасений за свою болезненно-бледную шкуру просто сидеть на чёртовой старой веранде в домашних чёрных спортивках и слегка растянутой серой майке, натянув поверх неё смоляную олимпийку и пить чёртов недо-чай недо-компот, предаваясь на пару утренних часов своим личным размышлизмам и худо-бедному самоанализу, пока вновь морально побитый Брагинский не найдёт в себе сил спуститься к Великому и нарушить это чарующее мгновение уединения.
Когда в череде рассуждений мелькает знакомая фамилия горе сожителя и относительно «бывшего начальства», пруссак криво усмехается. Иван всегда был, по мнению Экс-Пруссии, с некоей придурью, но наравне со своей поразительной живучестью имел ещё одно полезное свойство характера — стойкость. Даже в самой безнадёжной ситуации Россия умудрялся бороться, отстаивать себя и свою семью, их общее право на существование и отдельно своё личное на суверенность. Логично, что всему в этом изменчивом мире есть свой предел — и Ванькина хвалёная несгибаемость перед тяжестью судьбы не стала исключением из этого правила. Потеряв многое — семью, союзников, которых Байльшмидт всегда нарекал убогими нахлебниками, да в конце концов лишившись былого авторитета в мире, русский сломался. Устал. Не справился с ударом и последовавшим за ним, за тысячу с лишком лет уже ставшим болезненно родным, одиночеством.
По сути, Гилберта ничего более подле Ваньки не удерживало — как в один из их обыденных разговоров на тему нахождения пруссака рядом, резонно подметил вышедший на время из апатичного состояния русский. Но всё было столь элементарно лишь на несведущий и поверхностный взгляд Брагинского. Экс-Пруссии всё виделось куда более обоснованным: мужчина гордился уже тем, что перестал отрицать это чувство, потому совершенно точно не собирался сваливать к любимому младшему братишке Весту, пока не объяснится с глупым русским, а там уж — будь что будет. Но прежде всего, Россию стоило «починить», поднять на ноги, в чувство привести, чтоб выслушал, допёр до сути и наконец одарил Гилберта внятным «да». Потому что об отказе Байльшмидт старался не думать — нечего и себе нервы трепать, из них двоих хоть кто-то один должен оставаться относительно в своём уме. Но до этого безапелляционно «да» ещё была гора работы, потому белобрысому оккупанту приходилось каждый раз блестяще менять тему разговора, во благо конспирации. А Брагинский сильно не ерепенился — либо вновь замолкал, погружаясь в самокопание всей своей белокурой головушкой, либо сверлил внимательно чужие алые очи своими аметистовыми в поисках подвоха, а за неимением оного — вяло поддерживал разговор, если вновь не уходил к себе в спальню, больше походящую по атмосфере на каморку Раскольникова.
Из затянувшихся раздумий и неумышленного втыкания в лесную опушку пруссака вывел неприятный скрип отворившейся дубовой двери, а следом на пороге показался взъерошенный от затянувшегося сна субъект этих самых раздумий Великого. Гилберт несколько критично оглядел нарушителя своего раннего покоя: как всегда, непослушные вьющиеся волосы цвета блеклой пшеницы казались ещё более небрежно растрепавшимися, синяки под потухшими фиалковыми глазами явно намекающие на хаотичный режим сна их хозяина, непривычно бледное и слегонца осунувшееся лицо, как следствие новой заимевшейся у русского привычки отказываться от еды и налегать больше на горячительное, от которой тот, правда, был уж более-менее отучен силой прусского убеждения. Одет Ванька был по-домашнему небрежно, схожие с Гилбертовскими тёмно-синие штаны, отсутствие привычного бежевого шарфа компенсировал тёмно-бордовый чуть растянутый свитер с высоким горлом, потому как с недавнего времени Россию частенько потряхивало от холода, в чём Экс-Пруссия как-то раз решил удостовериться лично, взяв мужчину за руку — точно покойнику руку пожал.
Закончив бегло осматривать свою личную сверхдержавную головную боль, Байльшмидт, не дожидаясь слов от застывшего на крыльце и тоже вперившегося мутноватым взглядом в лесную чащу Брагинского, Гилберт, предварительно зевнув, восклицает с лёгкой беззлобной усмешкой, наконец обращая внимание русского на себя:
— Ты чего так рано подорвался? Поспал бы ещё, всё равно сегодня воскресенье.
Казалось знакомый с природной, придававшей немцу грубости, хрипотцой голос достиг русского не сразу. Иван еле слышно вымолвил ответ лишь спустя значительную минуту молчания, переводя свой несколько осмыслившийся с каким-то одному ему и чёрту известным беспокойством взор на Байльшмидта:
— Я просто… — мужчина осёкся сразу же, очевидно не решаясь закончить начатую мысль.
Но пояснять словами очевидное и не требовалось. Экс-Пруссия всегда гордился не только собой, но и собственной фантастической догадливостью, потому додумался о том, что же за уже столько раз звучавший в их диалогах вопрос вновь немым грузом оседал в атмосфере. А ещё легко, хоть и самомнительно, в голову Гилберта напросился вывод — Ванька искал его. Почему-то эта мысль, несмотря на неловкость всего их с русским разговора, показалась Байльшмидту приятной. Настолько, что желание почти невинно поязвить оказалось сильнее мужчины, потому с лёгкой насмешкой бархатисто-хриплый голос вновь раздаётся на веранде:
— Что? Великого потерял? Не боись, я тебе не любовница или прибалтийская крыса — втихую утром сбегать не собираюсь.
Ожидая хоть какой-то более живой реакции от России, немец точно не надеялся на такой пронзительно виноватый ответный взгляд прямо в упор и следующие гулко брошенные слова:
— Я тебя не удерживаю.
Приехали. Экс-Пруссия силится, чтобы сохранять спокойствие и не треснуть хорошенько по этой дубовой русской макушке, всё так же сиротливо мявшейся на пороге. Жестом подзывая Брагинского присесть за стол на соседнее кресло, видавшее не меньше событий, чем вся пожилая веранда, мужчина молчит с минуту, вновь оценивающе зыркнув на сожителя. Да, менять тему несомненно стоило, пока это душащее молчание не затянулось.
— Естественно. Это ты хрен от меня избавишься теперь, Ванька… Ну да чёрт с ним, тебе этой бурды травяной налить? Вещь сомнительная, но, как видишь, я второй раз не преставился, значит пить можно. — и нарочито показательно отпивает из чашки им же самим и приготовленное варево из ягод, недавно втюханных ему какой-то доброй бабусей на рынке, и трав, которые в избытке имелись уже у них с Россией дома.
Иван удивительно послушно опустился на кресло, поначалу вперив задумчивый взгляд в стол, после скользнул им чуть левее в сторону каких-то старых книженций, принесённых Гилбертом из домашней библиотеки, на секунду зацепился им за кружку с отваром, покоящуюся у вышеупомянутого немца в руке и наконец дошёл в этом неловком зрительном блуждании до вопросительных рубиновых очей. Недолго думая, русский наконец поднимает изначальный немой вопрос, не с целью побесить немца, но с целью в который уж раз попытаться прояснить хоть на толику всю суть их нынешних взаимоотношений:
— Почему ты остался со мной?
Слабо надеясь на чёткий и предельно понятный ответ, Иван в своём скептицизме оказывается прав. Байльшмидт, казалось, всем своим видом выказывал полное непонимание и нежелание быть откровенным. Рано ещё ходить с козырей и огорошивать Иванушку-дурачка новой информацией о тонкостях чужой натуры. Слишком рано. Непозволительно рано и глупо, точно вестись на пустынный мираж с оазисом, будучи мучимым жаждой. Смертельно рано. Потому одностороннее избегание проблемы вновь выливается в разговор более о практичном, нежели о личном:
— По кочану, Брагинский. Так будешь или нет? — сухая конкретика и притворно раздражённая интонация.
Россия вздыхает и вновь сдаётся. Бессмысленно противиться и пытаться докопаться до сути поступков поведения сожителя, а самому гадать не хочется — нет желания вновь надумать лишнего и ошпариться правдой. Ивана всё устраивает таким, каковым это частное «всё» и является, а на большее у мужчины просто не осталось сил.
— Буду. Спасибо.
* * * * * *
День тянулся ожидаемо лениво — на то он и был воскресным. После утреннего недо-чаепития Иван, совершенно не стесняясь, заснул на том же месте, где и сидел. Будить его Гилберт не имел никакого желания, лишь зрительно удостоверился в том, что в дневное пеклище его сожитель не сварится заживо и удачно окажется под верандовским козырьком в тени, а сам принялся за уже давно напрашивавшуюся уборку. Не жить же, как в мавзолее, честное слово!..
Из скоропостижного отъезда всех бывших союзных нахлебников для немца вырисовывался практический первостепенный положительный момент — не придётся наводить порядок в их комнатах, можно ограничиться лишь ныне жилыми помещениями. А ещё назревала необходимость будущей перепланировки всего Дома Советов. Но это не к спеху — как Брагинского в порядок привести удастся, так и на ремонт капитальный силы найдутся. Пока пруссак ограничился только прибранной спальней, своим «недо-кабинетом», где в основном он и ночевал (чтобы быть ближе к русскому на случай очередных его суицидальных эксцессов), да вычищенной от так называемого «холостяцкого бардака» кухни и гостиной. До приусадебного участка и огородика руки немца сегодня не дотянулись — ресурсов хватило только на полив помидоров и огурцов, а прополкой картошки и зелени от сорняков Байльшмидт подумывал заняться вечером, когда жара чуть спадёт, чтобы не обгореть порядочно — лишних денег на сметану у Экс-Пруссии не имелось.
Дело близилось к вечеру. Картошка была успешно прополота, а рыба в недалёком ничейном пруду — поймана. Пожалуй, пюре с жареной щукой можно считать приличным ужином. Ну ещё бы, Великий херни не сделает, он во всём хорош! Во всём, кроме моральной поддержки словами через рот без язвительных высказываний. Но сейчас речь не об этом! Говоря о России: тот в какой-то момент, ближе к обеду, проснулся, однако точно изваяние застыл в насиженном кресле, ленно наблюдая за прусским оккупантом, успешно наводившим суету по всей их громадной жилплощади. Лишь к ужину соизволил зайти в дом, вновь садясь за стол, но уже кухонный, с не менее потерянным чем давече выражением лица. Ивану чудилось, что всё вокруг замерло на то время, пока мужчина погружался в свои не самые светлые размышления.
Единственное, что ещё сквозило фоновым шумом в сознании: томящаяся на сковороде щучка, закипающий белый пузатый с расписными васильками на нём чайник, да Гилберт что-то говорящий выразительно вслух то ли самому себе, то ли русскому:
— И знаешь что? Погоди чутка — эти жалкие нахлебники пожалеют, что самолично оттяпали кормящую руку. Я тебе экспертно заявляю, Ванька, в ближайшем обозримом не только у нас кризис нарисовавшийся обострится, но и, в первую очередь, у этих ссыкливых сырьевых придатков. — Уверенно-нравоучающий тон немца казался России довольно убедительным при всей ироничности сказанного. Лёгкая заминка в форме дегустации картошки и кусочка щуки в итоге также выражается самодовольной репликой Великого — О, м-м-м! Fertig. Всё же талантливый я чёрт, даже совестно слегка… — смешок и привычное ксеканье — Так, Ванька дурак, лицо попроще сделай, а то на тебя смотреть жалко. И не оправдывайся, вижу, что не слушал. А стоило бы! — в процессе журения мужчина отходит от плиты к навесным полкам с посудой, достаёт две тарелки и умудряется подцепить в другую руку две кружки — Сегодня у нас на ужин не мамонт, конечно, но тоже лично мною добытая рыба. Тебе тоже накладываю и не смей даже заикнуться, что не голоден. Кое-кто умный уже трое суток под аскета косит. Четвёртые я тебе не прощу, сочту за личное оскорбление моих кулинарных способностей.
— Гил, я правда не голоден. — безучастно излагает русский, следя за уверенными действиями пруссака.
— И слушать не желаю. Тебе столько картошки хватит? — безапелляционно уточняет Экс-Пруссия, попутно выключив умоляюще свистящий чайник.
—… Да, хватит. Спасибо. — и принимает тарелку из рук сожителя, понимая, что на споры сил по-прежнему не имелось.
Поначалу мужчины ужинали в тишине. Байльшмидт, кажется, растратил запас своих коммуникационных ресурсов, потому так молчаливо трапезничал, лишь изредка нахваливая собственную стряпню. А Брагинскому про себя пришлось признать, что это самонахваливание немца было не беспочвенным — вышло действительно ладно и вкусно. Но, очевидно, долго это обоюдное молчание длиться не могло: сытый Великий — в два раза более болтливый и подколистый Великий.
Потому Иван совершенно не удивился, когда звонкий хрипловатый голос вновь раздался на кухне, но с таким нажимом в интонации и явной акцентуации на конкретных словах:
— Кстати, долго ещё планируешь дома отсиживаться? С новым начальством в любом случае знаться придётся, даже если оно тебе претит. — нарочито безмятежно потягивает ягодно-травяное варево из кружки.
Россия замирает, как бы переваривая всё услышанное. Затем мужчина неожиданно серьёзно хоть и тихо молвит, смотря на своего неугомонного собеседника в упор:
— Мне нужно ещё немного времени. Пожалуйста, давай не будем об этом?
Ну как тут в ответ не съязвить — сам Бог велел, а Сатана потребовал. Потому следом за родным на слух ксеканьем раздаётся следующее:
— О Боже, Брагинский, ты сейчас сказал что-то сложнее одного предложения? Горжусь. Скоро Достоевского по памяти цитировать начнёшь.
И Ваня… в кой-то веки усмехается легонько, почти по-старому, искренне, а у Великого в груди что-то иррационально болезненно сжимается и ёкает. Было близко.
— Дурак ты. — единственное, что приходит русскому на ум в качестве ёмкого ответа.
— Я хоть от себя самого убежать не пытаюсь. — убедительно острит немец, подмечая очевидное.
— Твоя правда.
* * * * * *
Сегодняшняя ночь на контрасте с днём оказалась удивительно прохладной. Лёгкий ветер колышет шторы в спальной, приоткрывая лунному свету лазейку в помещение. Проспавшему добрую половину дня Брагинскому не спалось. Гнусные и уничижительные по сути своей мысли тяготили его и без того слегка помутнённый разум. Погружаться в царство Морфея мужчине было даже несколько страшно. Что-то инстинктивное внутреннее ясно говорило о том, что ничего кроме очередного натуралистичного кошмара Россию там не ожидало. Потому Иван лежал на боку, спиной к двери, вновь апатичный ко всему окружающему, наедине со всё теми же неизменно губительными размышлизмами.
Казалось бы и раньше были промахи, и раньше случались падения, и раньше он зачастую оставался в одиночестве всеми презираемым и отвергнутым. Но сейчас, сквозь прожитые века, всё ощущалось будто бы гораздо больней. Хотелось отбросить всё, что было и осталось, упиться вусмерть, наконец отправившись на заслуженный кровью, потом и страданиями покой. Иван устал. Искренне и неприкрыто. Такую усталость и при всём желании не утаишь, особенно от тех немногих окружающих, почему-то до сих пор не оставивших мужчину в таком желанном покое.
Помыслив об этом, Брагинский обречённо вздыхает. Пожалуй, тем, чьи мотивы всё ещё занимали русского по праву мог считаться немец. Их связывала совместная история, вереницы войн, уйма политических игрищ и обоюдно пролитая кровь. Но Гилберт ещё при существовании Союза яро утверждал, что с превеликим удовольствием покинул бы этот «социалистический клоповник», потому нынешнее его поведение у Ивана в голове не укладывалось. Хотелось знать наверняка, чтобы не тешить себя надеждой, чтобы не…
Скрип двери выводит мужчину из раздумий. Нетрудно догадаться, чьи это небрежные шаги глухо раздаются в комнате. Ваня не утруждает себя тем, чтобы повернуться с очевидно напрашивающимся вопросом, когда за спиной раздаётся характерный для чуть просевший под чужим весом кровати звук и лёгкое шуршание клетчатого пледа. Мужчина слегка удивлён, но ждёт, когда его сосед-полуночник объяснится. И долго ждать не приходится. Поудобнее устроившись, чуть поёрзав на месте, немец наконец подаёт голос, зевая:
— Не возмущайся. Во всём доме дубак, а у тебя тут ещё не так паршиво. Просто не обращай внимание и спи. — сонный и небрежный тон отчего-то наводит русского на мысль о чужой неискренности, но спрашивать ему кажется излишним.
— И не собирался. Лежи, чего уж. — вздох, сна всё ещё ни в одном глазу.
На некоторое время в спальне воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным дыханием да свистом ветра за чуть приоткрытой форточкой. Гилберт по-прежнему молчал. А Ивану было просто непонятно, как себя вести, когда тот почувствовал тепло от прижавшегося к нему немца, ещё так осторожно приобнявшего его свободной рукой поперёк живота.
— Гил, ты… — но русского уже не столь категорично и как-то заметно бережней перебивают.
— Вань, ни слова. Просто умолкни и засыпай.
Не видя смысла и не имея желания, Россия не возражает, лишь накрывает приобнявшую его руку немца своей и наконец закрывает глаза, через какое-то время всё же проваливаясь в сон. Гилберт засыпает почти сразу же следом за Иваном — день сегодня выдался трудный. Завтра Брагинский вновь будет ленно вопрошать о смысле и каких-то «скрытых планах» Байльшмидта, а немец в свою очередь будет привычно увиливать от раскрытия своих искренних намерений. Всё, как всегда.
И, возможно, в понедельник также будет лить как из ведра — уж больно низко плыли по небу ласточки в вечер воскресного дня.
