Жизнь после Смерти

15 ноября, 1943 г.

      Когда небо за окном становится на несколько оттенков светлее, когда с заснеженной улицы раздается первый скрежет металлического ведерка, его веки медленно поднимаются. Кажется, с каждым днем они становятся всё тяжелее и тяжелее. Туманную голову в который раз навещает мысль о том, что когда-нибудь они и вовсе не найдут сил сдвинуться с места, и в который раз он ее вяло отгоняет.       В животе начинает глухо ныть — уже привычно. Столь же привычна жуткая слабость во всем теле, дающая о себе знать в те моменты, когда он предпринимает попытки начать утреннюю процедуру. Она до невозможности проста и одновременно сложна. Сначала он поворачивается на бок, одну руку кладет под ребра, другую — держит рядом с туловищем, перпендикулярно ему. Следом, превозмогая мучительную дрожь, поднимает верхнюю часть тела, находит опору в предплечьях и справляется с секундным головокружением. Потом же обращает лицо в ту сторону, где под внушительным количеством всякого тряпья покоится маленькое тельце. И когда его взгляд улавливает плавные подъемы и падения, а уши — сиплое сопение, процедуру можно считать законченной. Он облегченно выдыхает: дышит, значит, жива.       Покидая жесткую постель, попадая в чудовищные объятия студеного воздуха, он подбирает с грязного пола круглые очки с тонкой оправой. Надевая их, он несколько раз моргает и, подмечая периферийным зрением движения, поворачивает голову. Перед ним — маленькое запятнанное зеркало, а в зеркале — отражение. Его отражение.       Узкие серые глаза холодные, до крайности бесстрастные, до того острые, что, кажется, способны пронзить что угодно и кого угодно. Черные волосы взъерошенные, редкие, слегка жирные, достают до линии нижней челюсти. Лицо землистое, осунувшееся, скулы острые, губы бескровные и постоянно сжатые, ресниц почти нет, брови не отличаются густотой.       Такую картину он наблюдает не первый раз. И постоянно сам себя не узнает. Всегда складывается впечатление, что на него с гладкой поверхности всматривается мертвец.       «Сгинь» — мысленно приказывает он ему, надеясь увидеть прошлого себя. Но усопший не пугается, не уходит. И прошлый Тимур не возвращается.       Он беспомощно хмурится. Лениво поправляя серую потасканную гимнастерку, испачканные черные галифе и дырявые носки, разворачивается и берет курс к выходу из мрачной спальни. В ней нет ничего необычного: одна двуспальная кровать, столешница, лежащая на полу (ножки пустили на обогрев еще в 1942 году), громкоговоритель «Рекорд» и пустая книжная полка. Окна, расположенные над столешницей, завешены плотными занавесками. В некоторых местах чуть-чуть ободраны обои, потолок и дубовые доски — последствия наиболее тяжелых периодов. Впрочем, такие времена на спальне не сильно отразились, чего нельзя было сказать о следующей комнате.       Когда он появляется на пороге серой гостиной, в глаза тут же кидается пыльный диван, стоящий у стены напротив. Точнее даже не диван, а то, что от него осталось, — деревянные бока и спинка давно исчезли в топке. На той же стене висят картины, прибитые гвоздями, и полуразобранные старинные часы, держится кривая полка с закоптелой керосиновой лампой. Обои в разных местах сильно повреждены.       Тимур поворачивает голову налево. Там, вплотную примыкая к стене, стоит маленькая черная буржуйка. Он подходит к ней, приседает напротив нее, негнущимися от мороза пальцами подбирает подготовленные сухие деревяшки и парочку книжных страниц и помещает их в печь. Старается поджечь с первого раза, но терпит неудачу: две черные спички падают на промозглый каменный пол. Именно «каменный», потому что паркет давным-давно использован в качестве дров.       К монотонному тиканью настенных часов присоединяется сухое потрескивание. Огонь медленно распространяется, лижет жесткие стенки печи, подрагивает от удовольствия. Тимур подносит к нему дрожащие ладони и, ощущая, как жар нежно покусывает грубые подушечки, невольно поднимает пустой взгляд. Тот сразу же цепляется за окно. Оно заклеено крест-накрест бумагой: говорят, это приспособление уберегает стёкла от ударной волны во время артобстрелов и авианалетов. Он не сильно в это верит, но считает нужным лишний раз перестраховаться.       Все средства хороши, если жизнь дорога.       На улице кружит снег — это плохо: и так тяжело идти, перелезая через сугробы, а тут еще и льдинки будут липнуть к очкам, сводя видимость к нулю. Тимур вымученно вздыхает, трет пальцы на ногах и, прикидывая, насколько же сегодня холодно, встает. Это дается тяжело, впрочем, как и переливание ледяной воды из железного ведра в небольшой черно-коричневый чайник. Тот сразу же отправляется греться на буржуйку… Буржуйка, какая ж хорошая вещь! До чего же полезная в хозяйстве! Никогда не перестанет он ей восторгаться.       Восторгаться так, будто ему лет сорок. А ему не сорок и даже не двадцать пять. Ему всего лишь семнадцать.       Тимур неспешно следует к небольшому ржавому столу, расположенному в углу, по левую сторону от печи, берет выданный вчера хлеб и разрезает его ножом на четыре крохотных кусочка: один на завтрак и ужин, два на обед. Глядит на них, как на драгоценность, и не может нарадоваться: не так давно увеличили норму выдачи. Если года так два назад рабочим вручали 250 грамм, а детям — 125, то теперь трудящиеся получают 600 грамм, а детвора — 400. Да, это не столь много, таким количеством не наедаешься. Но зато это дает надежду. Надежду на лучшее.       Чайник кряхтит и брыкается, словно бьется в предсмертной агонии. Из него валит клубами пар. Тимур надломлено подхватывает его и льет горячую воду в щербатую белую чашку. Она — единственная, что сохранилась за эти годы: иногда сил не хватало даже на то, чтобы удержать в руках легкий фарфор.       Когда всё готово, он обессилено приземляется на табуретку и приступает к скромной трапезе. Долго-долго жует горьковатое, твердое, словно камень, хлебобулочное изделие и медленно-медленно потягивает безвкусную жидкость. Долго и медленно, наслаждаясь тем, чем, кажется, невозможно насладиться. Долго и медленно, изнывая от жгучей потребности продолжить миг насыщения до бесконечности, в надежде, что это ежеминутное, ломающее все и вся чувство голода отступит. И оно отступает. Точнее, притупляется. Чуть-чуть притупляется.       Такой же прием пищи Тимур устраивает и маленькой девочке. Убеждаясь в том, что она ест с тем же рвением, что и вчера, он находит в себе силы на нежность: целует ее в узкий лоб. Кладя на свою подушку ее обед, оставляя подле кровати небольшое ведро и прочие принадлежности, он обещает скоро вернуться. После этого уходит, не оборачиваясь: не может видеть безмерную, безутешную, не свойственную ребенку печаль.       Часы показывают шесть утра. Хватая хлебные карточки и копейки, обувая изношенные валенки, надевая истертые шерстяные рукавицы, вымазанный в саже коричневый ватник и потрепанную меховую шапку, он покидает квартиру.       Спускаясь по хмурым лестничным пролетам, Тимур, не переставая, поглядывает под ноги: лишь бы не поскользнуться на чем-нибудь непристойном. Откуда такие мысли? Дело в том, что водопроводы в Ленинграде давно уже не работают. Единственное, что остается людям, — это ходить по маленькому да большому в ведра. Еще в начале войны все сносят отходы во двор. Потом же подобная деятельность прекращается: горожане настолько сильно изнемогают от зверского голода и усталости, что не могут найти сил даже на то, чтобы подняться с кровати, не говоря уже о спуске и подъеме с высоких этажей. Провождение серых будней в компании зловонного запаха редко кого прельщает, оттого многие решаются на непорядочность — выливание нечистот на ступеньки. Да, ситуация не из приятных. В ней радует лишь то, что вонь почти не чувствуется: морозы такие сильные, что всё замерзает.       Вскоре исцарапанные стены остаются позади. Тимур выходит из зловещего подъезда — и в лицо ударяет поток мерзлого воздуха. Натягивая на горло стоячий воротник гимнастерки, он стискивает зубы и делает первые шаги в сторону танкового завода.       Уши не сразу улавливают мерные постукивания метронома, передаваемые по радио: уже ужились с ним. На стеклянных линзах, как и предполагалось, скапливаются колючие снежинки. Он смахивает их перчаткой, и тогда перед взором предстает несколько ярких составляющих одного страшного бедствия. Бедствия, именуемого «блокадой».       Стылые потоки воздуха завывают, набирая чудовищную скорость, преодолевая препятствия в виде грязных подворотен, обглоданных деревьев и ржавых труб. Основные улицы утопают в тревожной серости. Кое-где из-за сугробов выглядывают человеческие руки и ноги, даже головы. Там же бегают крысы. Они шустро перебирают черномазыми лапками, неся в коричнево-желтых зубах кусочки тухлого человеческого мяса. Иногда дерутся за них, истошно попискивая и теряя клочки жесткой шерстки.       Живых достаточно много. И все они будто во сне. Сталкиваются, падают, поднимаются, бредут, разворачиваются. Одни — с ведерками, кастрюлями и половниками, другие — с повозками, третьи — с корочками хлеба. Разговоров не слышно: все слишком истощены, чтобы заниматься подобным. Тишину разбавляет лишь одна и та же какофония: железные поскрипывания, кашель, шуршание снега и хруст съестного.       Мимо проходит женщина. Ее лицо исхудалое, бледное-бледное, кажется, бледнее самого снега. Глаза выцветшие, они ничего в себе не содержат. Она, еле переставляя ноги, тянет детские саночки. Тимур нисколько не удивляется, когда вместо румянолицей крохи застает в них замотанный в лоскутья труп. Маленький труп.       Неподалеку разворачивается рынок или, по-местному, барахолка. Единственная точка, где у людей время от времени появляется возможность выменивать еду на разные вещи. В который раз Тимур проходит мимо нее. И в который раз наблюдает за ней что-то новенькое. Сегодня вот старик пытается продать ожерелье: падает каждому в ноги, скулит, хлопает беззубым морщинистым ртом, как сумасшедший, почти плачет, протягивая драгоценный металл. Кажется, еще чуть-чуть — и он отойдет на тот свет. При мысли об этом Тимур ничего не испытывает. Ни горя, ни тоски, ни сострадания — ничего: за два года выживания его чувства значительно притупились.       Присутствие рядом смерти стало слишком привычным.       Плотно смыкая свинцовые веки, тем самым абстрагируясь от окружающего кошмара, Тимур продолжает неуклюже семенить. Шаг, еще один, еще два. Довольно скоро он очухивается. В тот момент, когда кожа перестает чувствовать лютый ветер и тело начинает уловимо крениться. Он с трудом выравнивается, и тогда глаза, мелькающие меж хилых ресниц, признают знакомые очертания.       «Всё же дошел» — скупая радость скользит по извилинам. Окоченевшие пальцы тянутся вперед, к массивной ручке двери и, к счастью, не предают — обхватывают ее. Резкий рывок на себя, три поспешных шага — и вот он в помещении. В рабочем помещении.       Тимур не уделяет внимания тому, чтобы стряхнуть ледяные кристаллы с одежды, — не задерживается у порога. Чем дальше он продвигается вглубь, тем отчетливее становятся рокоты работающей техники и признаки чего-то живого, человеческого. Лязгает металл, стучат молоты, работает сверло, шумит сварка. Над головой на тросах движется, угрожающе покачиваясь, танк. Одновременно с этим кто-то грязно харкает, кто-то страдальчески стонет, кто-то зычно дышит ртом, кто-то беззастенчиво отливает, стоя в темном углу. Какая-то жизнь да кипит.       Но не везде, конечно.       Вот кто-то понурено сидит у стены. Он не отдыхает, не думает о том, чтобы встать и вновь впрячься в работу. Не спит, а если и спит, то лишь сном могилы. Тимур задерживает на нем взгляд, накоротко, до той поры, пока в том же районе не дергается в раздражении важная фигура. Его начальник. Вероятнее всего, вновь сокрушается насчет того, кого поставить на место выбывшего: рабочих рук же катастрофически не хватает. Тимур, ловя на себе его суровый взор, холодно кивает, как бы сообщая о прибытии, о способности гнуть хребет. Его приветствуют в такой же манере, и он, не ожидая бóльшего, отворачивается. На горизонте начинает мелькать родной конвейер.       Далее — десять часов тяжелого труда. Поднимать двадцати четырех килограммовые снаряды, укладывать их на ленточный транспортер, принуждать костлявые руки парить над ними, действовать по годами наработанной привычке. Почти без перерывов.       Из-за того что орудия достаточно увесистые, приходится класть их себе на живот при поднятии; ввиду этого на ватнике начинают образовываться дырки, но Тимур и не думает его снимать. Мало того, что сила трения тогда переметнется на гимнастерку, так еще и вероятность одеревенеть увеличится в несколько раз: кругом царит несусветный холод.       Вдоль стен на полу лежит лед; на нем каждый божий день не раз поскальзываются рабочие. К неработающим машинам невозможно притронуться без варежек или перчаток. Хотя находятся и такие индивиды, для которых невозможное становится возможным. Руки у них всегда истерты в кровь. Тимур не знает, испытывают они удовольствие от боли или, быть может, потихоньку сходят с ума, и, собственно, не желает об этом знать.       Его в целом нисколько не интересуют коллеги. Он ни с кем из них не знаком, более того — находится в неведении, как кто из них выглядит. Пожалуй, единственный, кому он изредка посвящает свои хмурые взгляды, — это сосед по конвейеру. Точнее, соседка. Девочка лет четырнадцати. Сильная девочка: помнится, в начале рабочего пути она постоянно роняет слезы бессилия, а теперь, спустя год, пашет наравне с парнями или даже упорнее их.       Тимур думает, что, если бы мог, испытал бы по отношению к ней жалость.       Рабочее время течет то быстро, то медленно, и всё же подходит к своему логическому завершению. Примерно четыре часа вечера — он, улаживая некоторые вопросы с руководством, покидает завод и берет направление к еще одному тихому ужасу блокады. К продуктовой лавке.       За всё время обстановка на улице почти не меняется: тот же лютый холод, то же «музыкальное сопровождение» и те же мутные тени, подающие признаки жизни раз через раз. Лишь снежинки прекращают парить в воздухе, оттого ничего не мешает сразу приметить очередь, выстроенную около магазина. Она пугает своей длиной. Тимур, исподлобья взирая на нее, невольно злится, но делать-то, собственно, нечего: придется ждать. Подбираясь к последнему укутанному телу, он хохлится, как снегирь, и застывает.       Колонна движется неспешно — благоприятная атмосфера для измора. Она окутывает его, и тогда натруженные мышцы, что тупо ныли, начинают сладостно завывать. Воображение вяло пишет прелестные картины, от которых в животе глухо урчит и во рту скапливается вязкая слюна: вот он возвращается домой, вот заводит любимую буржуйку, вот готовит что-нибудь горяченькое да жирненькое, вот кушает это с родным человеком перед пылающим очагом.       Вот-вот всё станет явью. Вот-вот.       За фантазиями Тимур не сразу замечает, как попадает в скромную каморку. Ее поглощает мрак. В серых каменных стенах небольшие трещины, в большом окне, расположенном по левую сторону от входа, несколько отверстий, в одном из них до сих пор пошатываются кусочки стекла — последствия вчерашней ударной волны. Если задержать взгляд на поврежденном деревянном поле, если всмотреться в него, можно заметить холодные следы горячей крови. И здесь два варианта — или кто-то пострадал при обстреле, или кого-то недавно остервенело избили.       А избивают в здешних краях часто. По разным причинам. Чаще всего за кражу чужого хлеба.       Тимур, заостряясь на бордовых пятнах, невольно вспоминает тот момент, когда впервые застал подобную сцену.       Тогда был декабрь 1941 года — на его памяти, самое страшное время. Тогда они стояли с матерью в огромнейшей очереди, и он, разодетый в шерстяной мохнатый шарф и длинное тяжелое пальто, прижимал лоб к ее позвоночнику, льнул к нему, как крохотный котенок, нуждающийся в нежном родительском тепле. Тогда от гнетущих мыслей о тяжести бытия его отвлекло это. Это — обросший мужчина, качающийся от дистрофии. Его обезумевшие глаза хищно рыскали по толпе. Рыскали до тех пор, пока не набежали на торговые весы. На них в тот момент лежал чужой кусочек хлеба, всего 125 грамм, и он, ни о чем не задумываясь, накинулся на него, как дикое животное на обездвиженную добычу. Запихнул его себе в рот и принялся глотать. Не прожевывая, глотать. Толпа тут же снесла его и начала молча бить. Из носа двумя струями текла алая жидкость, из глаз ручьями лились крокодильи слезы, из горла так и так вырывались стоны и жалобный скулеж, а он трясущимися руками всё ел и ел. Ел и ел…       Тимур, встряхивая головой, поспешно переводит взгляд с дощатого пола на впередистоящего. Тот уже пакует черствую массу, воровато оглядываясь, значит, наступает его время. Вынимая из глубоких карманов хлебные карточки и монеты, он подходит к прилавку. За ним пребывает продавщица, внешний вид которой вызывает желание отвесить удар: глаза двигаются живо, рот в бессилии не приоткрывается, крайней худобой и близко не пахнет. Сразу видно — она из тех лавочников, которые любят кривить душой — незаметно брать у покупателей больше карточек, чем следует.       Звучит это безобидно. На самом же деле всё страшно.       Дело в том, что карточки имеют ограниченный срок действия. Их нельзя отоварить впрок или задним числом. То есть, если с «сегодняшней» карточкой пропадает «завтрашняя», то завтра человек сидит без хлеба: «послезавтрашней» карточкой воспользоваться не получится. И ладно еще, когда пропадает один листик. А если два, три, четыре? Об этом и говорить нечего.       Такие продавцы убивают. Убивают своих же. Потому Тимур их на дух не переносит. Но и отказаться от предоставляемой ими услуги не может. Оттого всё, что ему всегда остается, — это душить в себе зло и протягивать бумаги. Протягивать и браться за тотальную слежку.       Когда женщина поворачивается, чтобы взять буханку с настенной полки, он мимолетно оглядывает весь стеллаж. На нем, по сути, должны покоиться разнообразные продукты. Но покоятся лишь пара ломтей выпеченного изделия, пыль и паутина.       Печальная картина.       Краюху выдают, и Тимур, как и обычно, спешит покинуть помещение: ему всегда чудится, что голодные рты вот-вот начнут бесчинствовать. Он буквально выскакивает на мороз, прижимая к груди жизненно необходимое, и, убеждаясь, что поблизости никого нет, прячет всё в карманы ватника. Всё, кроме собственных хлебных карточек: неимоверно желается их пересчитать. Мало ли, может, он упустил тот момент, когда его листики, будущие шматки хлеба, отправились ютиться в чужой карман.       Фокусируясь на желтоватых квадратах, Тимур понимает, что всё на месте. Он, вздыхая со спокойной душой, смыкает веки. Всего на пару мгновений, но и этого времени хватает с лихвой, чтобы положение дел кардинально изменилось. Когда веки расходятся, карточки внезапно пропадают. Сказать, что он оказывается под неизгладимым впечатлением, — ничего не сказать.       Тимур не сразу понимает, что происходит. Ему кажется, что это — злая игра воображения, иллюзия, возникшая ввиду изнеможенности. Однако всё достаточно быстро становится на места. В тот момент, когда при резвом оглядывании местности глаза цепляются за подозрительную фигуру, уносящую ноги в сторону толпы.       Мальчик лет десяти крадет хлебные карточки.       Его хлебные карточки.        — Нет… — ошарашено хрипит Тимур, делая первые шаги по направлению к удирающему вору. — Нет-нет-нет, стой! — он бежит. Кажется, впервые за очень долгое время бежит. Неописуемый ужас переполняет его: что, если не догонит? Как они проживут оставшуюся половину месяца*? Неужели смерть, ранее сдержанно дышащая в спину, предстанет перед ними во всей красе и величии? — Остановись! Прошу тебя! — зычные возгласы дерут горло, дыхание спирает, сердце изнутри стучит в барабанные перепонки. Ноги тяжелеют с каждой новой секундой — чудится, что они вот-вот откажут. Как назло, на его долю выпадает довольно шустрый ребенок, оттого он не успевает изловить его вне людского водоворота. Приходится нырять. — Эй! — мальчишка петляет меж прохожих — Тимур всё чаще теряет его из виду. Ему приходится постоянно тормозить и вертеть головой, высматривая хоть какие-то внешние черты мелкого негодяя; а при их обнаружении — до мерзкого скрежета стискивать зубы и возобновлять бег. Люди кучкуются, действуя на нервы. В один из моментов он, не выдерживая накала, расталкивает одно из множества скоплений. Да, получает в свой адрес нелестные слова, зато подступает к цели — к нужному капюшону. Тот совсем рядом — только руку протяни, что он, собственно, и спешит сделать. Дрожащие пальцы скользят по жесткой ткани, но так и не успевают зацепиться: нога попадает на лед. Тело бесповоротно принимает горизонтальное положение. Очки соскальзывают с лица, ладони обдает жаром мерзлая поверхность, колени вскрикивают. Тимур, задыхаясь, вскидывает нос, щурится, стараясь разглядеть окружающую обстановку. И видит сильно размытую фигуру, постепенно исчезающую вдали. Фигуру, уносящую его вещь. Нужную ему вещь. Это полный провал. — Черт возьми… Черт! — разражаясь страшным кашлем, он перестает стоять на четвереньках — присаживается. Почти сразу подводит руки к лицу, изучает пальцы и, уверяясь в том, что кровь не изъявила желание выйти наружу, дует на них, согревая. Когда они приходят в движение, Тимур начинает ползать по снегу в поисках оптического прибора, как слепой щенок, разыскивающий сосок суки. А как только находит, проверяет на наличие повреждений. И, к несчастью, обнаруживает их: на одной из двух линз покоится огромная трещина. Желваки от этого принимаются ходить ходуном. Вот надо же было так неудачно пасть на льду!       Сегодня явно не его день.       С таким выводом Тимур кое-как поднимается — естественно, без посторонней помощи, — и надломлено бредет. Не знает, куда, не знает, зачем: свора разнообразных дум затягивает в черную пучину, не позволяя ставить акценты на чем-либо ином. Что делать дальше? Как теперь справляться с проблемой, так нежданно-негаданно свалившейся на голову, точно птица, умершая от истощения в полете? И как он посмел допустить подобное? Как так можно было оплошать?       Самобичевание набирает обороты; кажется, еще чуть-чуть — и тьма вырвется наружу и поглотит его целиком. Спасательным кругом становится родной подъезд. Он отвлекает. Тимур запрокидывает голову, обводит хладнокровным взглядом седьмой этаж и, обнаруживая собственное творение в виде неряшливо обклеенных окон, устало вздыхает. Нужно сделать вид, что всё в порядке, что ничего страшного не произошло, что жизнь течет в прежнем ритме. Нельзя упасть перед ней лицом. Нельзя допустить, чтобы она разочаровалась, разуверилась в нем, в своем старшем брате.       И он справится. По крайней мере, постарается справиться. С этим — так точно, а с остальным… А с остальным — будь что будет.       Кажется, он смертельно устал.       При возвращении в квартиру Тимур, не снимая верхней одежды, действует по привычке — проводит одни и те же ритуалы. Первым делом движется в спальню, прихватив кусочек хлеба, рассчитанный на ужин. Там присаживается на кровать, удостоверяется в том, что в захудалой девичьей фигуре до сих пор пульсирует жизнь, и отыскивает силы для нескольких будничных вопросов. Слушает ее внимательно, анализируя каждое слово, разыскивая в каждой букве намеки на ухудшение состояния, после чего дарует ей приподнятые уголки губ, угощает и поднимается. Он не может сильно задерживаться — дела не ждут.       Дальше он подхватывает ведро с ее жидкими испражнениями и шагает в сторону выхода из квартиры. По пути подхватывает половник и вторую емкость, ту, из которой сегодняшним утром добывал студеную воду, и спускается на первый этаж. На нем не задерживается — вновь без остатка отдается жгучему морозу, устанавливая курс к бесспорному сокровищу всех ленинградцев — к Неве.       По дороге к ней беззазорно прощается с экскрементами. На самом же месте вновь стойко переносит необозримую вереницу «призраков» и берется за выполнение банальной операции: одним легким движением ополаскивает грязное ведро, чистое же — наполняет. Шествуя назад, старается быть максимально осторожным, потому что каждая капля на вес золота. Старается, но, естественно, не всегда это у него получается, оттого нередко язык рождает брань, а сапоги отправляются сушиться к печке.       Обычно к этому времени темнеет. Уже дома Тимур раскочегаривает печь, раскатывает адский голод кипятком и размышляет над тем, что приготовить к позднему ужину. Выбирать, на самом деле, долго не приходится, меню-то скудное: то студень из столярного клея или кожаной куртки, то котлеты из книжных переплетов с добавлением специй, то суп из дрожжей. Последнее блюдо особенно сильно заседает в голове, оттого он решает варганить именно его. Да, всё, связанное с ним, не так легко организовать, придется немного попотеть, но порадовать себя хочется неимоверно. Особенно после такого тяжелого дня.       Что же представляет собой эта похлебка? Дрожжи смачивают водой, крошат и хорошенько перетирают, после чего прокручивают в мясорубке, подсушивают и варят, как макароны. Тогда получается слегка мутная водичка, имеющая вкус и запах. Господи, этот запах! Он так напоминает грибной суп… Тимур пробовал такое блюдо единожды, год назад, когда с его матерью поделились рецептом коллеги. Тогда у нее получилось так вкусно и насыщено. Так, как у него никогда не получится.       Но выбирать не приходится. И в мечты подаваться не стоит.       Здесь есть только его руки. Ее рук здесь больше нет.       Тимур хмурится, вышвыривая из мыслительного потока образ нежных пальцев, озорно дотрагивающихся до его кончика носа. Окончательно приходя в чувство, он немало удивляется тому, что все ингредиенты готовы, что можно приступать к варке: сколько же времени он провел в глухих раздумьях? Вопрос остается нетронутым. Вместо него Тимур трогает кастрюлю, видавшую виды. И только он ставит ее на буржуйку, раздается странный звук.       Стук в дверь.       Сначала Тимур надеется на то, что ему кажется, что это — всего лишь больная фантазия, которая никак не может угомониться. Потом же, когда шум повторяется, ему приходится отказаться от подобных умозаключений. Отказаться и задержать дыхание от жути.       Кто бы это мог быть?       Он не спешит. Крадется к входной двери, беззвучно и плавно, как лиса, пробирающаяся сквозь обильные заросли кустарника. Возле нее невольно задерживает дыхание и, примыкая к дверному глазку, разведывает обстановку.       В подъезде с пылающей свечой стоит парень, разодетый в ободранный черный ватник и растрепанную меховую шапку с завязками. На руках у него прохудившиеся перчатки, на ногах же — заляпанные темно-синие брюки и серые валенки. Он переминается с ноги на ногу и, не переставая, всматривается в дверную створку, обитую дерматином. Иногда постукивает по ней и замирает, прислушиваясь. Раз. Потом еще раз. Потом еще. В один из таких моментов Тимур, осознавая, что дятел не прекратит стучать, пока не образует дыру, не выдерживает — выдает себя.        — Ты кто? Что здесь забыл? — вступает внезапно, так, что незнакомец застывает, не успевая произвести на свет глухой звук. По вытянутому лицу и широко распахнутым карим глазам сразу становится понятно, что он не ждал ответа, даже не думал о том, что его и вправду могут дать. Тимур чает какую-либо реакцию на свои слова, но она не возникает ни через пять, ни через пятнадцать, ни через тридцать секунд. Такое положение дел подбрасывает парочку сухих поленьев в и так не маленький внутренний костер. Всё вмиг вспыхивает, и он, хмурясь, грозно рявкает. — Отвечай! Живо!        — Прошу прощения за беспокойство, — в тот же миг спокойно отзывается парень, приподнимая уголки бледных губ; этот жест пропитывается дружелюбием. Тимур дергается в озадаченности: он рассчитывал узреть страх или, как минимум, ответный гнев, но точно не подобное выражение. Недоверие на почве этого растет, а дальше — и вовсе крепчает, когда уши ловят всего три незатейливых слова. — Рябинин Тимур Викторович?       Кто-кто?       Тело цепенеет. Дыхание становится ангармоничным. Сердцебиение значительно учащается.       Откуда он, черт возьми, знает, как его зовут?       Что это может значить? Его кто-то направил сюда? Зачем? С какой целью? Дело в оплате коммунальных услуг? Не может быть: за прошлый месяц он деньги внес, а за этот — еще рано. Хотят разузнать о количестве проживающих? Нет, тогда по-другому бы строился диалог, им бы конкретно не интересовались. Неужели изъявляют желание отправить его рыть рвы да окопы? В таком случае он будет упираться руками, ногами, зубами, рогами — всем, чем только можно и нельзя: он не оставит ее, не отдаст детскому дому, не лишит родного крова.       Только через труп. Только через его труп.       Тимур, стараясь успокоиться, опускает веки и пару раз глубоко вздыхает. К чему бежать впереди паровоза, строить догадки? Не лучше ли сначала выяснить, что да как, а потом взяться за разрешение?        — Что тебе от меня нужно? — выпаливает, даже не пытаясь скрыть нотки враждебности. Сначала он пребывает в полной уверенности, что держит всё под контролем, в собственных трепещущих руках, потом же, когда наблюдает, как улыбка парня становится явственнее, разубеждается в этом. Его настигает полное осознание — прокололся. Выдал себя! Выдал! Причем так нелепо! Следовало чуть больше подумать над ответом. Досконально разобрать его формулировку. Почему он повел себя так опрометчиво, безрассудно? Так, что хоть головой об стену бейся. Это на него не похоже. Он сам себя не узнает.       Сегодня и вправду не его день.       Парень с явным удовольствием заводит руку за спину — тревожный звоночек. Тимур ощущает, как кровь отливает от лица, как по вискам сходит холодный пот: от него всё это время что-то прятали. Что это может быть? Лом? Нож? Пистолет? Свидетельство о жилищных услугах? Извещение о направлении на земляные работы? Хлебные карточки?       Хлебные карточки?        — Это ваше, не так ли? — бережно расправляя желтовато-серые листы бумаги, как можно ближе поднося их к дверному глазку, не столько уточняет, сколько утверждает незнакомец.       Тимур переживает душевное возрождение. Груз, наседающий на плечи, крошится, обращается в ничто, цепи, обволакивающие легкие, не позволяющие полноценно обогатить кровь кислородом, ниспадают.       Карточки! Его карточки! Его!        — Моё, — сипло шепчет он, бессознательно прижимаясь вплотную к дерматину. Тот кажется мягким-мягким, и всё вокруг играет новыми красками, и в груди весна цветет. Он был убежден в том, что больше никогда их, свои сокровища, не увидит. Но они здесь, совсем рядом, прямо перед носом.       Теперь-то понятно, откуда парень взял его персональные данные: они отмечены на каждом квадратике, на каждом листке*. Получается, ни о каких окопах, ни о каком коммунальном обслуживании речь не идет. От этого становится покойно, даже отрадно, но ненадолго, до той поры, пока в голове не возникает резонный вопрос — что тогда следует ожидать? Не безвозмездной же отдачи и взмаха рукой напоследок, на прощание. Это слишком просто для нынешнего мира. Слишком.       Образумливаясь, Тимур вновь подается в бдительность и суровость:        — И? Чего ты хочешь этим добиться?       Сначала парень не выдает признаки существования, потом же с некой озадаченностью опускает руку с карточками вдоль туловища и запрокидывает голову. Лицо его продолжает отдавать всё той же безмятежностью, лишь кончики губ и чуть нахмуренные брови концентрируют в себе что-то новое — детскую досаду.        — Почему же все во всём ищут подвох? — риторически вопрошает он, и в голосе его сквозит некая ирония. Ирония к угасающей морали. Тимур ощущает, как к горлу подступает истерический смех: и вправду, почему же эта прелестная картина обращается в бесформенное пятно?        — Времена такие, что не ясно, — холодно вещает он и, следуя желанию подвести весь этот Мерлезонский балет к концу, угрюмо поторапливает. — Мне повторить?        — Что я хочу? — возвращая прежнее положение головы, добродушно щурится незнакомец. — Отдать их хочу. Позволите?       Тимур злобно стискивает зубы. Над ним явно насмехаются: не может, просто не может разрешиться всё без какого-либо обмена, ведь карточки драгоценные, они — это хлеб, а хлеб — это жизнь. Он ни за что не поверит в то, что прямо сейчас перед ним вздыхают по потере уверенности в завтрашнем дне. Это смешно!        — Оставь у двери и отойди, — прямо заявляет, не ожидая ничего хорошего, прогнозируя лишь провозглашение условий. Готовится стойко внимать информацию о денежном вознаграждении или дележке, но она так и не является на авансцену. Ничего из того, что он так и так караулил, не является.        — Хорошо, — беспечно пожимая плечами, парень выполняет просьбу. Тимур, наблюдающий за этим с широко раскрытыми глазами, столбенеет. Что же это такое? Как же так? Почему? Он даже задумывает столкнуть эти вопросы с языка, однако осекается, когда незнакомец оказывается внизу, на промежуточной лестничной площадке. Достаточно далеко, чтобы начать действовать.       Это шанс. Это возможность, которой необходимо воспользоваться, потому что соседи не дремлют, в любой момент могут прибрать добро к рукам.       Судорожно выдыхая, Тимур щелкает дверью. Она приоткрывается, и он в тот же миг затягивает охрового цвета листы в квартиру. Мандражируя, запирается и, убеждаясь в том, что эти куски бумаги — карточки и что они действительно его, снова подлетает к глазку. Незнакомец стоит всё там же, на горизонтальной плоскости, и, глядя в его сторону, демонстрирует нечто, похожее на усладу.        — Доброй ночи, — изрекает уветливо и продолжает спуск. Не требует ничего, даже обыкновенных слов благодарности. Просто напоминает о том, что и в бесформенном пятне можно найти прелестные фигуры.       Тимур дергает нижней челюстью: то поднимает, то опускает ее, как полудохлая рыба на унылом краю земли у водной поверхности. Ему хочется что-то сказать, хоть как-то выразить благодарность. И он размышляет над этой темой, но к чему-то особенному не приходит — не успевает: в головной мозг внезапно врезаются последние брошенные в его адрес слова. В ту же секунду дверь по его инициативе снова щелкает и, приотворяясь, пронзительно скрипит.        — Эй… Эй, — мирно пришептывает, присаживаясь на корточки перед образовавшейся щелью. Парень останавливается посередине второго лестничного пролета, прилегающему к шестому этажу, и поднимает на него вопросительный взор. — Ты ведь здесь живешь?        — Нет. Мой дом через три улицы отсюда.        — Зачем же ты сюда… На ночь глядя, — сказать, что Тимур шокирован, — ничего не сказать. В бурчащем от голода животе возникает дурное чувство. Кошки постепенно начинают скрести на душе. — Как теперь назад? Страх не берет?        — Переживаете за меня? — по-доброму подтрунивает и, отводя взгляд, поправляет одежду, предвосхищая попадание на трескучий мороз. — Ничего-ничего. Всё в порядке. Всё будет в порядке, — щебечет, но, что интересно, без прежней бойкости. Тимур от этого забывается. На его хилые плечи тут же сваливается груда пугающих воспоминаний.       А ведь она тоже без характерной ей задорности заверяла, что всё будет хорошо. Она, уходящая поздней ночью за водой, тоже куталась в надежде не замерзнуть по пути назад.       История повторяется? От такой мысли паника накрывает его штормовой волной.       Нет. Нет, он не может позволить. Не может позволить этому снова свершиться.       Особенно с ним. С человеком, выручившим его.        — Иди сюда, — подзывает, несколько раз импульсивно ударяя левой ладонью по полу. Незнакомец, вновь обращаясь к нему и телом, и душой, глядит во все глаза. По всей видимости, пытается понять, не почудилось ли; Тимур спешит подсобить ему в этом деле. — Чего застыл? Особое приглашение нужно?       Отводя две-три секунды на прочие раздумья, парень семенит по направлению к нему.