Признания

Дико хотелось послать к чертям эти пару лет ремиссии и набухаться до усрачки. Правда, делать этого он не стал. Он пришёл и рассказал всё Джону. Тот ведь тоже был полностью в курсе насчёт этих... пожалуй, недо-отношений. И он никогда не мог забыть лица Франклина и того, что тот сделал. Джон выглядел подавленным чуть ли настолько же, как он сам – в конце концов, лицо у него стало такое, будто он корабль потерял. - Мне так жаль, Френсис... Сказав это, Джон шагнул вперёд и обнял его. Не с формальным выражением сожаления, как на похоронах малознакомого человека, а крепко, искренне, прижавшись всем своим большим тёплым телом, положив подбородок Френсису на плечо. Тот от растерянности замер, послушно обхватив Джона и не пытаясь отстраниться. Ему этого не хотелось. Да хоть бы потому, что его давно так никто не обнимал. Даже София. - Это большой удар... но ведь насильно мил не будешь... А Софи – она не плохая, но у неё и правда свои тараканы... и я-то точно не могу с ними ничего поделать... Ничего, я уверен, что у тебя ещё будет шанс... твой человек к тебе придёт... – приговаривал Джон и гладил его по спине. Удивительно, но такие простые слова звучали успокаивающе. А может, дело было в объятиях? Затянувшихся, странных, но таких уютных. Нет, определённо старина Франклин обладал какой-то своей магией. Потому что когда Френсис ехал домой в тот вечер, на душе у него было пусто, но спокойно. Хотя... нет, не то, чтобы пусто. Он ощущал отголоски этого неожиданного тепла. А ещё в ушах у него отдавалась финальная фраза: «Что бы ни случилось, Френсис, ты всегда будешь нашим другом». И он продолжал ходить к ним в гости. И все вели себя как ни в чём ни бывало, притворяясь, будто ничего не произошло. Но Френсис понимал, что он тут больше не ради Софии, а ради общей атмосферы и... да, Джона. А вскоре тот поссорился с женой – очередные разборки карьерного плана. Джон, по мнению Джейн, был недостаточно напорист, упускал возможности и «давал всем вытирать о себя ноги». Зная о работе Института, его кадрах и структуре в общих чертах, Джейн принималась подробнейше рассуждать, как надо было поступить в том или ином случае. Джон сидел и слушал, стараясь на закатывать глаза, но в итоге не выдержал: - Слушай, Джейни, ты так уверена, что знаешь всю нашу кухню? - Я знаю все основные управленческие принципы! На стене и правда висел диплом с учёной степенью по менеджменту. - Ну так если хочешь, иди в Институт вместо меня! - Нетушки, не переводи тему! И она продолжила, делая собственные допущения в духе: «Да как это невозможно?! Всё всегда возможно. Что значит, «стараюсь»? Плохо стараешься! Как это у вас такого нет? Должно быть!» - и возражений слушать не хотела. Джона и так в тот день довели на работе, и он сорвался: - Да прекрати ты на меня переть, как немецкий танк под Эль-Аламейном! Вот на этот «немецкий танк» она и обиделась вусмерть. Непонятно ещё, на что больше, на сравнение с бронированной машиной или на её страновую принадлежность. - Ах так, я, по-твоему, прям Гитлер в юбке?! - Нет, милая, скорее, Сталин! Они препирались ещё минут пятнадцать, припоминая друг другу то и это. Это была тупейшая ругня, когда люди уже мелют что попало, лишь бы выплеснуть злость. Но как раз такое часто бывает очень разрушительно – и климат охлаждает надолго. Иногда на годы. Никто из двоих тогда не принёс извинений. Они не разговаривали весь вечер и утро, дай Бог, чтоб на второй день стали обмениваться репликами сквозь зубы: оба супруга хоть и по-разному, но отличались завидным упрямством. Джон стал задерживаться в Институте и в городе допоздна, лишь бы подольше не идти домой. Вот тогда-то он и стал постоянно зависать с Френсисом – которому тоже немедленно стало известно о ссоре и который понял, что теперь его очередь оказать поддержку старшему товарищу. Тогда как раз и началась для них пора долгих прогулок, порой в неизвестном направлении. Они могли подолгу смотреть на чаек и проплывающие судёнышки на набережной, исследовать королевские парки, захаживади выпить кофе либо пили его прямо на ходу из картонных стаканчиков. Они полюбили вместе шататься по книжным магазинам; особенно им нравилось обнаружить какую-нибудь затерянную в тёмных переулках букинистическую лавчонку – там иногда можно было отхватить настоящее сокровище за бесценок. Обнаружилось, что они оба одинаково страстно увлечены темой золотого века британских полярных исследований, которые готовы обсуждать взахлёб буквально часами. Порой, когда кому-то из них удавалось обнаружить интересное издание или документ на полке или на просторах интернета, то и дело звучало: «Джон, подойди-ка сюда, глянь, что я нашёл!», «Алло, Френсис? Ты не поверишь, что тут на аукционе, и за копейки! Только что выставили, хватаем скорей! Сейчас кину ссылку...» Совершенно незаметно они стали встречаться на выходных – порой как будто бы случайно, всё начиналось с пустой болтовни и невинного: «Что поделываешь? Я вот в городе, там-то и там-то...» - и другой немедленно начинал подстраивать свои планы и пытался сорваться со своего конца Лондона в означенное место. Порой им взбредало в голову даже спонтанно отправиться наугад в кино или на выставку. Однажды они даже зашли в галерею, где София работала администратором – и это ощутилось абсолютно в порядке вещей. Софи не выказала особого удивления и принялась любезно ориентировать их по экспозиции. Френсис пытался найти в себе отголоски горечи или дискомфорта – как случается, когда песня, место или встреча напоминают о неприятных событиях. И что же? Ничего. Ничего ровным счётом. Он даже не знал, как относиться к такой своей реакции. Что ж, решил порадоваться. ...Когда примерно через две недели после той ссоры Джон разговорился, стало ясно очевидное – что не всё у них с Джейн всегда шло как по маслу, а нынче и вовсе нашла коса на камень – что называется, накопилось. И во время одной из самых откровенных бесед наедине Френсис сделал нечто не совсем обычное для себя – взял Джона за руку. Тот воспринял это как нечто само собой разумеющееся, с благодарностью, и по мере того, как говорил, даже накрыл руку Френсиса своей. А потом вообще ткнулся лбом Френсису в висок и тихо произнёс: - Спасибо, что выслушал. Пожалуй, это было не так уж и необычно. Франклин вообще был человеком тактильным. Он вечно близко ко всем подходил и всех трогал за локоть, за плечо, любил рукопожатия и краткие приветственные объятия – да, не такие, какими наградил Крозье, и всё-таки; иногда мог приобнять кого-то из коллег за плечи – когда он так проделывал с Фицджеймсом, так тот аж млел и светился от радости. В общем, всё те же старые добрые психологические приёмчики. Хотя навряд ли они были рассчитанными. Между тем, они с Джейн вроде как официально помирились, а прежней близости так и не наблюдалось, так что Джон, очевидно, и вовсе испытывал тактильный голод. Увы, у Джейн была своя чёткая позиция и манера: во время размолвок она красноречиво занимала дистанцию, не допускала никаких, даже малейших, ласк и спала в гостевой комнате – да-да, не Джона отсылала, а уходила сама. Что уж было дивиться тому, что теперь он постоянно льнул к Френсису? Пустяковые знаки внимания – придержать дверь, помочь надеть куртку или пальто, что-то передать, подержать или поднести вещи, подставить для опоры локоть или плечо, отодвинуть стул, взять ещё один стаканчик кофе или воды из автомата – оно само собой разумелось. Так же, как порой сообщения с пожеланиями доброго утра или спокойной ночи. У них даже стали приняты поцелуи в щёку в качестве приветствия – было в этом что-то старосветское, деревенское. И Френсис не хотел считать это чем-то из ряда вон... быть может, потому что и сам изголодался по теплу. Только сам отказывался замечать все эти годы. Ну, конечно, железный капитан Крозье. Суровый, обветренный торос. А Франклин со своим мягким напором как будто пытался прожечь лёд автогеном – и Френсис действительно плавился. Они оба относились к этим телячьим нежностям полушутя, то и дело смущённо посмеивались сами над собой, в том числе когда называли друг друга «дорогой», «милый мой» – но кто знает, как тяжело переживали бы, если бы этого всего враз лишились. Притом они вроде как оба были старыми моряками и не могли не понимать, что к чему. Но тут-то и была загвоздка: те проявления близости между мужчинами, к которым они привыкли на службе, носили характер гораздо более грубый и утилитарный, что ли, без всяких сантиментов. А от того, что нынче демонстрировала молодёжь, они и подавно были далеки – ну где эти жеманные молодые модники в дизайнерских шмотках, или худенькие юноши с цветными волосами, нервными взглядами и готовностью ущемиться от чего угодно, или эти кукольные корейские мальчики, от которых нынче все вздыхают – и где они, два пожилых полноватых офицера полярного флота, которые по жизни, как говорится, ни сном ни духом?.. Казалось, они до конца не верили происходящему даже в тот вечер, когда вместе отправились на концерт в кафе на набережной и совсем разомлели под трибьюты великим исполнителям соула. Настолько, что, когда в перерыве вышли подышать воздухом на набережной, присев на скамеечку, сначала Френсис положил голову Джону на плечо, тот его приобнял, они сидели, задумчиво любовались бликами ночных огней на воде, а потом... Потом на них что-то нашло: они вдруг медленно и столь же задумчиво отстранились, посмотрели друга на друга, как зачарованные, и поцеловались – прикрыв глаза, мягко и аккуратно. Бог весть сколько это длилось, полминуты или все десять. Вот только оба ощущали что-то похожее: отрешённость от мира, от самих себя и тех ролей, что вынуждены играть ежедневно и ежечасно, от этого вечера, этого города и даже музыки. Была только влажная бархатность губ и тихие волны нежного тепла. Они не сразу пришли в себя. - Что мы делаем, Джон? – хрипловато спросил Крозье. Без паники, но словно только что случайно заметил, что приборы слегка засбоили. - М-м, не знаю, Френсис... – раздумчиво отозвался Франклин, будто тщательно, без суеты стараясь сообразить, что могут значить эти показания. – Пойдём-ка. Там уже начинается. Снова зазвучал соул. Они смотрели на сцену – там симпатичная темнокожая девушка в красном платье, совсем юная, весьма недурно вытягивала песню Эллы Фицджеральд. Мелодия отзвучала, исполнительница лучезарно улыбнулась и послала воздушный поцелуй к их столику – Джон с улыбкой слегка помахал ей рукой. А затем обернулся к Френсису, рассеянно теребя ручку кофейной чашки: - Знаешь, пожалуй, нами овладела сентиментальность в духе девятнадцатого века. Да. Именно. - То есть? - Ну... конечно, это было принято в основном в среде интеллигенции. Но если почитать переписку, свидетельства очевидцев того времени, то порой мужчины, будучи близкими друзьями – настоящими родственными душами – тогда они между собой порой позволяли себе гораздо больше эмоций, искренности, чем с женщинами. - А ты считаешь меня родственной душой, Джон? – спросил Френсис и подосадовал на то, как голос его дрогнул. - Да. Френсис потупился и уставился в свою чашку, где на донышке плескались остатки незатейливого американо. И пробормотал: - А знаешь... Я в последнее время... Кхм, в общем, я то же самое могу сказать о тебе. Взаимно. - Ну вот видишь! – засмеялся Джон и погладил его по руке. В дальнейшем они целовались ещё не раз. Осторожно, украдкой, но постепенно словно исследуя новые для себя территории. «Сентиментальность девятнадцатого века». Их прочие ласки также становились смелее. Новые прикосновения, новые ощущения – обволакивающие теплом, покалывающие пикантной остротой, и невесомые, и более напористые, и самые невинные, и затрагивающие интимные места. И всё казалось естественным – может, потому что по-прежнему частично считалось «понарошку», а частично было негласно вписано в традиционные прагматически-морские рамки: «ну, надо ведь помочь товарищу снять стресс». Вот так и была пройдена та самая точка невозврата. Коллеги не замечали ничего сомнительного, но всё равно шутили, мол, куда Джон, туда и Френсис, хоть к чёрту на рога. А они уже и правда не представляли жизни друг без друга, даже не осознавая этого. А когда Джона первого со всей полнотой накрыло это понимание, то отозвалось в душе такой болезненной тоской, что спровоцировало настоящее смятение. Джон будто бы стоял на берегу, как завороженный, и смотрел на приближающийся вал, готовый поглотить и смести его и всю его устоявшуюся жизнь, которая незаметно разделилась на до и после. Это напоминало сон, когда нужно бежать, кричать, что-то делать, но ты прикован к месту. А он ума не мог приложить, куда ему бежать, что кричать и что делать. И в итоге от отчаяния Джон сотворил то, что сотворил. ...И вот теперь, будто кинувшись с головой в эту волну, он сидел на скамейке в Грин-парке перед Френсисом и с онемением ждал, как же тот отреагирует на его безумный бросок, на этот его «прыжок веры».