Признания

Говорят, сантиметры близости завоёвываются годами. Именно так было у Джона и Френсиса. И потому, если бы кто-то спросил их, «как они дошли до жизни такой» и в когда конкретно сблизились, то ни один из них двоих не смог бы ответить точно. Всё происходило как бы само собой, а когда они опомнились, то сами оторопели, но некая точка невозврата уже была пройдена. Они были знакомы лично уже лет шесть, а то и больше. Оба к тому времени уже вышли на пенсию и устроились в тот же самый Морской институт. Помнится, познакомились они на официальном приёме в Географическом обществе – и разговорились, потому что были наслышаны друг о друге. Тогда Джон рассказывал о плаваниях у берегов Гренландии, о Северном полюсе и об исследованиях в области Северо-Западного прохода, а Френсис, явившийся в компании своего закадычного друга Джеймса Росса, в основном об Антарктиде. Беседа протекала весьма интересно и приятно, с шутками-прибаутками – хотя порой смешного было мало. В конце концов, несмотря на все достижения науки и цивилизации, суровые условия накладывают отпечаток на всё, от физического состояния до психики. Росс тогда вполне непринуждённо, хотя и с мрачноватой ухмылкой, признался, что по возвращении с зимовки почти сразу отправился к специалисту за рецептом на таблетки, потому что крыша отъезжала капитально. Он бы, может, и не пошёл к врачу, но его туда выпихнула молодая и прогрессивная жена Энн. Френсис, продолжая тему, отделался туманными фразами. Ведь он прибег к гораздо более традиционному мужскому средству справляться с горестями – ушёл в запой, который продолжался отнюдь не неделю и даже не месяц и не два. Правда, выяснилось это потом, при более близком знакомстве. А именно, когда в Институте Джона и Френсиса поставили в одну упряжку. Крозье тогда был то вполне себе мил, а то просто невыносим. Он ходил с кислой миной, одним своим присутствием отравляя атмосферу, взрывался по пустякам, суетился, цеплялся к мелочам, во всём искал подвох и ругался с кем ни попадя – кто б знал, что это не природный характер, а это его так кроет синдромом отмены. Но Джон всё равно пытался завести с ним дружбу – хотя это был его священный принцип, что дружеские отношения следует иметь со всеми в команде. Френсиса это бесило, как и сам Франклин. Его добродушие, оптимистичные мотивационные фразочки и прочая ерунда казались наигранной рисовкой – да ещё в сочетании с настырностью. Тимбилдинг, мать его так. Сам Крозье держался особняком и жаловался Россу на то, что чувствует себя в коллективе лишним человеком. Новый виток глухого раздражения начался тогда, когда Франклин принялся таскать на работу разные печенья и булочки – которые, оказывается, готовил сам в качестве хобби для снятия стресса – и начал всех ими потчевать, и каждый негласно должен был причаститься. Френсис в первый раз вежливо отказался, во второй тоже, хотя заметил на лице Джона скрытое разочарование. Такое чувство, что его пытаются приманить, как дикое животное, сардонически думал Френсис, и старался избегать этих сдобных сборищ. Но в третий раз, когда Джон его всё-таки выцепил, он растерянно оглянулся мельком и натолкнулся на убийственный взгляд учёного секретаря Фицджеймса. Пришлось взять – и Франклин тогда так и просиял. На удивление, песочная лодочка с вишней оказалась весьма недурна. Френсис даже взял добавку. А ведь тогда ему порой любая еда казалась невкусной. Любители мелодраматических символов воскликнули бы: о да, это знак, это был «тот самый» момент!.. Нет, всё протекало так же в деловом ключе. Разве что по мере выздоровления от зависимости, в том числе прилагая собственные моральные усилия, Крозье становился ровней и спокойней. Его постепенно перестали нервировать коллеги, в том числе и Франклин. Он теперь казался вполне обаятельным, пусть иногда простодушным, и Френсис невольно вспоминал тот вечер в Географическом обществе. Конечно, тогда ему поднимал настроение в основном Росс, но и в теперешнем общении хотелось искать приятные эмоции. Они с Джоном стали общаться тесней и менее формально, оказалось, в этом была своя прелесть. У них нашлось немало точек соприкосновения. И вот наконец-то в один момент Френсис наконец прочувствовал эту положительную энергетику Джона, которую, кроме него, ощущали все вокруг. И тут почему-то его кольнуло это «все вокруг», ему захотелось выделиться перед своим руководителем, которого он раньше называл так про себя лишь с иронией – притом не только деловыми, но и личными качествами. О боги. Он хотел нравиться Джону. Впрочем, Крозье пришёл к выводу, что это ощущается на удивление легко, вовсе не унизительно. Особенно учитывая то, как Франклин с самого начала стремился понравиться ему – отчаянно и наивно, как школьник. Да, такое сравнение можно было бы употребить, если бы речь была не о шефе. «Вот блин, каким же мудаком я был год назад», - вдруг подумалось Френсису с удивительно жгучей досадой. Он решил не заострять внимания на этом чувстве, чтоб не запускать машину самокопания. «Надо жить в моменте, а не накручивать себя, чтобы сбежать от реальности – это верный путь к срыву», - говорил ему врач в клинике. Боже упаси, никаких срывов. Крозье не намерен был возвращаться на кривую дорожку. Он взял себе за цель стать новым человеком. И, как ни странно, в этом ему Джон косвенно помогал. Общение с ним затягивало, и вот уже они шутили, болтали о том о сём, вместе пили чай в обеденный перерыв, и это ощущалось... вот прям как надо. С самого начала бы так. Пожалуй, их уже можно было назвать приятелями. Они вполне спелись. У них было органичное «разделение труда»: Крозье умел дать кому надо целебного пинка, Франклин – ободрить и утешить, Крозье докапывался до частностей, Франклин хорошо видел общую картину – ну, в общем-то, естественно, ведь он и являлся координатором их масштабных учебных проектов. Они сами не заметили, как от светской болтовни перешли к обсуждениям книг, музыки, житейских случаев и взглядов, словом, к задушевным беседам, для которых обеденного времени или перекура стало не хватать. Вот тогда-то Джон и предложил однажды просто и раскованно: - Френсис, может, сходим где-нибудь посидим после работы? Крозье опешил. Это было неожиданно, и он забубнил что-то, ссылаясь на срочные дела, которых у него, разумеется, не было. Франклин пожал плечами: «Ну, тогда в другой раз». И эти другие разы стали чем-то дежурным – Джон его буквально через день звал куда-то выбраться, а Френсис отнекивался. Через некоторое время у него стало не хватать надуманных уважительных причин. Джон не казался огорчённым, но просьбы свои повторял снова и снова. И Френсис решил: ну правда, что тут такого сверхъестественного? Не страшнее, чем угоститься печеньем. Он толком не помнил, что это было за заведение и что они там ели. Джон много – ещё подробней, чем обычно – рассказывал о семье, превознося своих трёх граций – Джейн, Элеонору и Софию. Френсис старался поддерживать тему, но с лёгкой горечью отмечал, что не может это сделать как следует: братьев и сестёр у него была целая куча, но в последние пару лет всё их взаимодействие ограничивалось открытками в мессенджерах по праздникам. Что ж, он обратился к воспоминаниям о детстве в Ирландии, стараясь не касаться политики. Ещё несколько таких посиделок, и Джон пригласил его к себе в гости. Френсис опять растерялся. Неужели его как-то выделяют? Почему?.. Джон потом как-то признался: - Ну, понимаешь, ты тогда выглядел таким одиноким и потерянным... Крозье тогда аж внутренне вскипятился: меньше всего ему хотелось симпатии из жалости. Но тогда, сбитый с толку, он решил: ладно. Так тому и быть. И опять ничего ужасного не произошло. Тем более, Френсис увидел, что у Франклинов тусуются Фицджеймс и Барроу-младший, притом что день был обычный, никакого праздника – и выдохнул: видимо, здешний очаг вообще гостеприимен. Ужин прошёл приятно, а «девочки» - в том числе Элли, отпросившаяся из кампуса своего универа – оказались очень милы. Особенно София. Эта белокурая барышня – ну, как барышня, ей уже было под тридцать – очаровала его с первого взгляда. Она работала в одной из галерей, и они полвечера проговорили о современном искусстве: хотя с виду Френсис был типичное ирландское быдло, но прекрасного не чуждался, пускай на дилетантском уровне. София объясняла ему разницу между перфомансом и хэппенингом, а он внимал и не мог отвести взгляда от её вдохновенного лица, порхающих в воздухе рук, гордого профиля – короче, он сразу влип. Они обменялись контактами, и пошло-поехало. В плохом смысле. Только потом до Крозье дошло, каким он оказался восторженным остолопом. Он, что называется, то краснел, то бледнел, а Софи оставалась невозмутимо приветлива, участлива, ни тени надрыва. Он стремился сократить дистанцию, и это вроде бы удавалось, но примерно с такой же скоростью, с какой движется атомоход по трёхметровому льду – а до чистой воды было ох как далеко. Вконец изведя себя переживаниями, Френсис пошёл ва-банк и сделал предложение. И был отвергнут. Хорошо, подумал он, надо дать ей время. Дал. Ещё почти год. И с тем же успехом. Только тогда и начало что-то доходить. Френсис думал, что он для неё особенный – но она так вела себя со всеми, а несколько ночей, проведённых вместе, для неё ничего не значили. Да и замуж она вовсе не стремилась, о чём однажды с раздражением ему и объявила, равно как о том, что не хочет детей. Значит, все эти яркие эмоции, все надежды – всё это был сплошная бутафория?! Крозье чувствовал себя так, будто ему дали под дых. Притом опрокинули в лужу и там ещё отпинали ногами.