О лентах, чужой шее и любви.

Честно, Хонджун не был фанатом чокеров, лент и всяких украшений на шею. Чаще всего они давили, мешали, ощущались ошейником, шея неприятно потела, их хотелось побыстрее расстегнуть и снять. Ему самому по душе были максимум цепочки — не слишком массивные, чтобы не мешались. Он не раз видел украшения на шее у других — девушках и парнях на улице, в образах мемберов и других айдолов, и не мог не согласиться — им очень идёт. Плотные чокеры и ленты шли практически всем. В особенности они шли Сонхва. Украшения на шее Сонхва делали с Хонджуном что-то немыслимое — мысли плавились, превращаясь в кучу, заставляя его хотеть снять их. Зубами. Как котику, вцепиться в край ленточки, потянуть когтистой лапкой или зубками за край, развязывая узел, и наблюдать, как лента скользит по коже, пока не спадёт совсем, откроет доступ к шее, наверняка мягкой, пахнущей духами — «Опиумом» от Ив Сен-Лоран, или, может быть, просто запахом геля для душа. О том, что он бы сделал с ним дальше — Хонджун предпочитает не думать, чтобы не умереть прямо в эту же секунду. И видимо, бог решил его покарать за все греховные мысли, потому что, когда он видит образ Сонхва на премию, первое, на что он обращает внимание, — длинная черная лента на его шее. Не платок мягкого лавандового цвета, как это было в тот раз, который делал Хва похожим на котика, а реально чёрная бархатная лента, охватывающая шею, стянутая на боку узлом. Такая, за край которой хотелось тянуть так, чтобы она впилась в кожу, легко придушивая, чтобы у него чуть закатились глаза и он непременно открыл бы рот, чтобы немного глотнуть воздуха. Он быстро поймал бы его губы, чтобы вибрация стона ощутилась на его губах, потянул бы непременно за ленту снова, чтобы... Нет, боже, это невыносимо! Хонджун отвернулся, чтобы не доводить себя до греха, думая о том, как запретить всем людям в мире на законодательном уровне что-то надевать Сонхва на шею. Чтобы избавиться от мыслей о том, как вцепиться в эту ленту зубами, Хонджун начал заново проговаривать слова песен в голове. С трудом, но его начало отпускать. Главное сейчас не думать о том, как можно тянуть за несчастный узел на боку шеи. И было бы всё хорошо, если бы сам Сонхва не трогал пальцами эту несчастную ленту, поправляя её кончики, чтобы не спадала с плеча и не слишком давила на шею. Это был просто какой-то смертельный кадр для психики, учитывая, как сам Хонджун хотел вцепиться в его шею. Длинную красивую шею, подчёркнутую этой самой несчастной лентой, под тканью которой мягко дёргался кадык. Добавить сюда ещё несколько капелек воды, влагу которых бархатная лента непременно заберёт, и всё. Ким Хонджуна можно было выносить вперёд ногами с премии и в графе причина смерти ставить: «лента на шее Пак Сонхва». После премии хотелось только одного — пить. Уж слишком душно было в помещении, а после исполнения номеров хотелось выпить литр воды, не меньше. Организация была чертовски херовой, они все нервничали из-за фанатов, Сонхва раз за разом возвращал растрепавшуюся ленту на место, перекидывая её край через плечо и легонько трогая узел, чуть дёргая его — не то, чтобы он давил, но мешал, задевая пятна от экземы, которые Хва всеми силами старался не трогать и не расчëсывать, чтобы не распространять инфекцию по коже. Хонджуну хотелось схватить его за руку, переплести пальцы, не дать себе навредить, но Сонхва кажется и не думал, лишь трогал узелок и кончики. Нервы сдавали у них всех. Давно Хонджуну не хотелось встать и прямо заорать: «Остановите этот пиздец!». Он слабо помнил, как окончилась премия, но был благодарен, что они едут домой. И, забираясь на заднее сидение авто, поблагодарил небо, что с ним в машине оказался Сонхва и ему не придётся ни с кем говорить — их понимание достигло какой-то такой точки, когда слова излишни. Пальцы их рук переплелись сами собой. Хонджун достал телефон отписываясь во FROMM. Он не сразу понял, что машина подвезла его к общаге Сонхва, Сана и Минги. Ему надо было возвращаться в свою, и он с сожалением понял, что руку Сонхва ему нужно отпустить. Ему надо было возвращаться к себе. Но его вдруг настойчиво потянули к себе. — Минги и Сана сегодня не будет, — в темноте машины Хонджун не мог разглядеть отчётливо, но отчего-то был уверен, что Сонхва покраснел. — Может… Невысказанная часть предложения осталась висеть в воздухе. На принятие решение у него было не больше двух минут. Водитель наверняка поторопит их, намекая, что кое-кто слишком засиделся, и везти Хонджуна в другую общагу давно пора. Было столько «против», начиная от менеджеров, расписания, всего остального, и всего одно «за» — он переночует вместе с Сонхва. Это слишком будоражило. Вторая минута подходила концу. Надо было решаться. Он крепко сжал пальцы и позволил вытянуть себя из машины, громко сказав, что он останется тут. Поднимались они, кажется, целую вечность. Не то, чтобы Хонджун тут никогда не был, но никогда не ночевал тут в качестве парня Сонхва, тем более не оставался с ним наедине, зная, что никто не может их больше потревожить. Трясло ли его? Ещё как. Благо, Сонхва продолжал сжимать его руку, волнуясь не меньше. Хонджун подумал, что они похожи на подростков, которые познают все прелести первой влюблённости. Кажется они впервые в жизни держатся за руки, впервые обнимаются, не как друзья или коллеги, впервые целуются, неловко сталкиваясь зубами и соприкасаясь языками, скрываясь ото всех по тёмным углам помещений, впервые кладут головы друг другу на плечи, впервые остаются на ночёвки — обыденные вещи приобретают большой смысл. Оттого становится страшнее, что их разлучат, не дадут видеться, высмеют чувства, которые они друг к другу испытывают, что реальность непременно обрушится на голову тонной кирпичей, похоронит, разломает… Решение скрывать отношения обоюдное, но иногда так тяжело удержаться, чтобы не натворить глупостей. Как, например, сейчас, когда Хонджун тянется к щеке и оставляет мягкий поцелуй. И, боже, как же сильно бьётся его сердце, когда Сонхва улыбается. Комнату Сонхва он видит тоже не впервые, но его каждый раз удивляет обустройство и порядок. Он не знает, как у него хватает сил убираться и удерживать всё в чистоте — с их-то расписанием. Хонджун останавливается возле стола, разглядывая фигурки, стоящие возле монитора, краем глаза замечая взгляд Сонхва на него. Ласковый, мягкий, пропитанный чувством. — Ты похож на котёнка, Джуни, — улыбнулся Сонхва, чуть склонив голову на бок. Он подошёл чуть ближе, не сводя с него внимательных и тёплых глаз. — Такой ужасно милый, но за тобой нужен глаз да глаз. А то ты непременно что-то сделаешь. Скинешь важную вещь стола, например или вцепишься куда-то… Хонджун подвис на секунду. Сонхва сравнил его с котёнком, назвал его милым, и он совсем не знал, как ему на это реагировать. Не спасибо же говорить, в конце концов. Его взгляд метался по лицу Сонхва, словно он мог дать ему ответ, как на всё это реагировать, объяснить ему, что делать дальше. Взгляд упал ниже, на шею, и реальность вокруг опасно качнулась. Сонхва не снял черную бархатную ленту с шеи. Развязал узел на боку, оставив края лент лежать по разные стороны плеча, но не снял. Так и ехал в ней до дома. — Ты не снял её, — вместо адекватного ответа на сравнение, у него вырвалось это. Он не мог отвести взгляд, чувствуя себя действительно котом, которого гипнотизирует свисающая с шеи лента. — Не успел. Да и она выглядит красиво. — Действительно красиво, — Хонджун с трудом заставил себя оторвать взгляд от кадыка, который дёргался прямо над несчастной лентой. В глазах загорелись игривые искорки. — Значит, я котик? — Котёнок, — улыбнувшись, поправил Сонхва, делая ещё один шаг вперед, едва ли оставляя расстояние между ними. — Ты очень похож на него, Джуни, особенно, когда смотришь на эту несчастную ленту. Хонджун почувствовал себя пойманным с поличным. Получается, он слишком очевидно пялился, и его мысли были буквально отражены у него на лбу. Кончики ушей покраснели. Чёрт возьми, это ж надо было так проколоться! Хонджун продолжал переводить взгляд с ленты на его лицо. До него вдруг дошло — Сонхва не снял эту ленту, потому что заметил, как он смотрит, считал его настроение и желание содрать её с шеи. А поэтому, переодевшись после премии, оставил ленту на шее, прекрасно понимая, что скорее всего они потом останутся наедине. Вся затея была чистой авантюрой, ведь Хонджун мог так и не решиться остаться у них в общаге. Намёк в последней фразе был слишком очевиден, но всё же… — Я могу её.. — кажется, он сейчас воспламенится и сгорит. Ленты на шее Сонхва совершенно точно доведут его до могилы. — Я сдёрну её с тебя? — Сдёрни, котёнок. Хонджун чувствовал себя слишком двояко. С одной стороны ровно прямо перед ним была шея с чёрной лентой, за которую ему разрешили подëргать. Поиграться. Прямо как котику с ленточкой. С другой всё это было слишком смущающе, казалось, что он совершенно точно не может её снять, хоть он и сам спросил, а ему разрешили. Снова надо было решаться. Ладони Хонджуна легли на талию, развернули, прижали Сонхва задницей к столу. Он сам не понял, как оказался практически вплотную к его телу, и дотронулся губами в местечке чуть пониже ключиц. Уловил почти исчезнувший запах парфюма, ощутил лëгкую влажность кожи и не смог удержаться — ему был дан зелёный свет. Он легонько, на пробу, лизнул, чувствуя, как на языке горчит парфюм, перемешанный с солью от пота. Повëл языком выше, проваливаясь языком в ярëмную впадинку, чувствуя, как дёрнулся Хва. Но не отстранился. Нужно выше, чуть выше, прямо к кадыку. Под языком ощутился бархат ленты, всё ещё держащийся каким-то чудом на коже. Хонджун губами двинулся по краю ленты, ощущая, как дëргается кадык под его губами и языком. На боку шеи под лентой он почувствовал нечто твёрдое. Хонджун прихватил краешек ленты зубами — они впились в нечто липкое за ней и, когда он осторожно потянул на себя, — бархат оторвался от кожи с характерным звуком. Скотч. Чертова лента на шее была прикреплена на тоненькие полоски двустороннего скотча, чтобы не спадать, плотно обхватывать и не портить образ. Хонджун был готов задохнуться от возмущения. Столько часов времени на премии и выступлении для Хва превратились в пытку — поэтому он часто трогал шею, понимая, что скотч неприятно ощущается на раздражëнной коже, но не мог ничего с этим сделать. Нельзя портить образ. На мгновение стало стыдно. Он о таком думал, пока его Сонхва мучился, чувствуя грёбанный скотч на местах разражений, которые, пусть и почти сошли, но всё равно это было ужасно неприятно. Хонджун прижался к раздражëнной коже губами — Сонхва слабо запротестовал, пытаясь сказать про инфекции и всё такое, но всё возмущения потонули в стоне, когда Хонджун мягко прикусил кожу у самой линии челюсти. Нет, безусловно, нужно быть осторожнее, но сейчас в приоритете не это. В приоритете — поласкать Сонхва, возместить ему мягкими поцелуями напряжённые и нервные часы на премии, те, которые он провёл в мучениях, не в силах убрать приклеенную ленту с шеи, сменить её положение. Он мягко провел губами по коже, пытаясь успокоить зуд. Сонхва под ними трепетал, его ладони легли на затылок Хонджуну, мягко погладить. Настрой сменился с жаркого и нетерпеливого на осторожный, мягкий, наполненный стремлением сделать хорошо, окутать нежностью. Хонджун продолжал целовать шею, проходясь по линии, где была лента, стараясь быть как можно мягче, чтобы не будить зуд, обвёл кадык губами и языком, оставил несколько поцелуев на другой стороне шеи, и собирался отстраниться, когда Хва надавил на его затылок. Не хотел, чтобы он останавливался, не хотел, чтобы это прекращалось. Настрой снова сменился. Хонджун жалел, что ему нельзя пустить в ход зубы — с одной стороны нельзя оставлять меток, даже каких-то намёков на засосы, с другой стороны не хотелось раздражать чувствительную шею. А так и хотелось прикусить, втянуть кожу, почувствовать сполна её вкус, увидеть, как она краснеет, понимать, что это его след. Но было нельзя. Нельзя. Всё, что оставалось — поцелуи. Влажные, долгие, и касания языком. От которых Сонхва сбито дышал, сам не осознавая, что сжимает пряди на затылке Хонджуна и прижимает его ближе к шее. Поцелуи вспорхнули выше, к уху, и Сонхва ослабил хватку. — Ты настоящий вампир, а не котёнок, Джуни, — выдохнул Сонхва, когда поцелуи перебрались на щёку. — Я даже зубы не распускал. — И не нужно. Сонхва мягким поцелуем захватил его губы, прижимаясь ближе. Его пальцы продолжали осторожно касаться загривка, чуть сжимать отросшие прядки. Хорошо, пожалуй, слишком хорошо, потому что мыслей в голове не осталось, кроме тех, насколько же мягкие у него губы. Теплые, целующие нежно, заставляющие переживать микровзрывы где-то в голове и области сердца. Они целовались уже не раз, но этот раз сквозит какой-то особой нежностью, мягкостью. — Я люблю тебя, — выдохнул Сонхва, когда смог оторваться, мягко поглаживая по шее. Хонджун смотрел в его глаза, и был уверен, что это аксиома. То, как Сонхва смотрит на него — неопровержимое тому доказательство. Он его любит. Без всяких «но», условностей и прочего. Просто любит. Потому что Хонджун есть. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя люблю. Второй поцелуй Хонджун начал сам. Ничего сейчас так не хотелось, как трогать Сонхва, касаться, скользить руками по его телу. Убеждаться, что он настоящий. Стоит тут и тоже целует его в ответ. Что его пальцы скользят по его загривку, задней части шеи, обласкивают в ответ, что его губы касаются хонджуновых, отвечая. Сонхва с ним. Сонхва любит его. Ладонь скользнула наверх, пальцы смяли кончик бархатной ленты, осторожно потянули вниз, чтобы несчастный скотч не зацепился за кожу и волосы. Она мягко скользнула по шее, упала Хонджуну в ладонь. Он не мог не оторваться и не посмотреть на шею, не прикоснуться губами, снова возмещая поцелуями те часы дискомфорта, когда к коже плотно прилегал бархат и скотч. Сонхва издал тихий звук, пронизанный удовольствием и одобрением. Ему явно нравились прикосновения губ к его шее, вспыхивающие нежностью, успокаивающие, практически целительные. Такие, которые дарит ему только Хонджун. Только у него получается так. Ласково, мягко, как котёнок лапкой трогает. И сегодня хочется дать ему и себе чуть больше этих прикосновений. Сонхва отпускает контроль, прижимаясь к нему практически всем телом. И котёнок не упускает шанса выпустить коготки. Руки Хонджуна цепко сжимают талию, сминая кофту, губы снова захватывают его требовательным поцелуем. Хва нравится. Пожалуй даже слишком. Он растворяется, не сразу понимая, что холодные прикосновения на животе — это ладони Хонджуна, заползшие ему под кофту, и теперь осторожно ведут, очерчивают, запоминают на ощупь, какой он там, под одеждой. Ему не нужен вопрос — ему можно. Хонджуну можно с ним всё. Только пусть продолжает трогать и целовать его шею. Хонджун едва удерживается от того, чтобы не прикусить шею. С каждой секундой этого хочется всё больше, желание в узде не держится совершенно, его никто не тормозит. Реальность заканчивается между их губами в очередной раз, и на этот раз Хонджун будет настойчивее. Он чуть прикусывает губу, проглатывая первые зачатки стона Сонхва, задирает кофту выше, чуть царапая кожу, понимая, что хочет увидеть свои руки на его талии, на рёбрах, на животе, на шее, Господи её прости, и ниже, на бедрах. Везде. У него исключительное право на такие касания. Поэтому он решительно ведёт руками выше, и Сонхва не сопротивляется, помогает ему снять кофту, обнажить себя. Восхищение. Он чувствует восхищение, благостный трепет, словно прикасается к произведению искусства. Его руки ложатся на грудь, скользят выше, очерчивая ключицы, что ровно через секунду припасть губами, почувствовать губами твердость кости, скользнуть языком в ямочку, ощутить, как руки Сонхва спадают с его шеи, скользят вдоль позвоночника и останавливаются на талии. От переизбытка тактильного контакта за последние пятнадцать минут у Сонхва сейчас кажется случится обморок, а может быть от того, что Хонджун задевает пальцами соски. Тело реагирует яркой вспышкой где-то внизу живота, стон совершенно не удаётся удержать на языке. И Хонджун ловит эту искру, вспыхивает вместе с ним. Его пальцы снова мягко касаются сосков, рвано и быстро гладят по груди, а губы жадно сминают чужие, возбуждение растёт и крепнет, градус летит вверх по параболе, ощущение пространства и времени теряется совсем. Кто-то говорил, что у человека несколько эрогенных зон. Ни черта. Сонхва становится одной огромной эрогенной зоной, стоит Хонджуну так его касаться. И нужно больше, поэтому он тянет за талию к себе, не сдерживая нового стона, когда вжимается пахом в живот Хонджуна. Ладони, которые только что гладили грудь, смещаются одним движением на задницу, крепко сжимают ягодицы, не давая отстраниться ни на секунду и отсрочить неизбежный взрыв. — Я хочу тебя, — эти слова даются так на удивление легко, ощущаются правильно, и когда затуманенным взглядом Сонхва смотрит в глаза Хонджуна, то понимает, что ему не нужен ответ. Потому что там светится такое же желание. Его тянут на себя, разворачивают осторожно, вынуждают сесть на кровать, а затем осторожно валят на спину. Сонхва жмурится на долгие пять секунд, чтобы открыть глаза и увидеть перед собой нависающего Хонджуна уже без худи, который наклоняется, чтобы снова поцеловать. Губы пульсируют, а ещё через секунду снова пытаются ухватить воздух, потому что поцелуи снова порхают по шее, смещаются на плечи и ключицы. Возможно когда-нибудь Хонджун поймёт, как можно жить без поклонения этому телу. Не обожать его, не хотеть трогать, касаться, скользить по нему, расчерчивать поцелуями, не мечтать, не думать, не смотреть, как на сокровище. Хонджун целует где-то под рёбрами, в очередной раз умирая от того, что ему это позволено, опускается ещё ниже, обводя губами мышцы пресса, пробуя на язык их твёрдость, не сдерживаясь и прикусывает, совсем немного, потому что удержаться невозможно. Он сжимает рукой бедро, выбивает ещё один стон. Ведёт выше, цепляясь за резинку штанов и после сдавленного «можно», стягивает их, отбрасывая в сторону. Сонхва под ним трепещущий, стонущий пока ещё совсем тихо, до одури желанный и желающий, выгибающийся навстречу, и Хонджун думает уточнить, как давно хотел этого, но прикасаться к нему сейчас важнее вопросов, поэтому поцелуи уходят ещё ниже, к самой кромке нижнего белья. Пальцы очерчивают выступ тазовой кости, несильно давят, словно проверяют на прочность, которой вообще не осталось, ещё с момента мягких поцелуев в шею, а затем, бельё с его тела тоже исчезает. Если перерождение Афродиты существует, то оно точно лежит прямо под Хонджуном, обнажённое, возбуждённое, постанывающее и желающее его. Это, бесспорно сводит с ума, возбуждает сильнее, чем возможно. Хонджун прикрывает глаза, чтобы дать себе ровно секунду передышки, а затем, наконец, касается возбуждённого члена, размазывая естественную смазку по головке, и наклоняется, чтобы найти губами шею, уловить стон, думая, хватит ли у него сил, чтобы сказать, что Сонхва творит с его сознанием. Не получается. Вибрация шеи от стона передаётся на губы, когда он осторожно ведёт пальцами по всей длине. Всё о чём думается — какой же горячий под ним Сонхва. Как же его хочется до звёзд перед глазами. Пальцев его свободной руки касается что-то твёрдое, и Хонджун обнаруживает бутылёк смазки. Откуда и как его достал Сонхва остаётся загадкой, учитывая, что последние пять минут он крепко сжимал покрывало и стонал, запрокидывая голову. Судя по тому, как он смущённо отводит взгляд, то давно всё спланировал. Хонджун обязательно из него всё это выпытает, но позже. Потому что сейчас он выдавливает смазку на пальцы и ладонь и снова прикасается к члену Сонхва, обхватывая его ладонью, проводя вверх-вниз и большим пальцем мягко надавливая на головку. Стон — яркий, несдержанный — лучшая награда. Выгибающимся, жаждущим касаний возбуждённым телом он готов любоваться часами. Если бы так отчаянно не хотелось сейчас самому, он бы заставил его кончить так, от своих рук, с запрокинутой шеей, кожу которой скоро вспорет быстро дёргающийся кадык (про засосы и укусы на ней он старается не думать, как и о том, что всенепременно однажды придушит его какой-нибудь красивой лентой). Они ещё успеют попробовать всё. А пока он мягко целует согнутую коленку и снова нависает над ним. — Хва, — ласково зовёт, заставляя сфокусироваться на себе, на своём лице. — Я могу зайти дальше? — Можешь, Джуни. Зайди до самого конца. Хонджун сцеловывает согласие с его губ, проводит последний раз по члену и убирает руку, чтобы выдавить на пальцы ещё больше смазки. Первое касание обжигает — Сонхва дёргается, стонет в открытую, но не закрывается. Хонджун нависает над ним снова, припадает к шее снова, заласкивая, успокаивая, пока пальцами мягко массирует вход. Он лижет размашисто пульсирующую вену по всей длине, опаляет жаром дыхания мокрый след, обводит языком кадык, ведёт влажную линию до подбородка, ловит его зубами, прикусывает, ловит губы своими и, наконец, вводит палец, чувствуя тут же сжимающиеся вокруг него жаркие стенки. — Не больно? — уточняет, коротко целуя в уголок губ, готовясь остановиться. — Немного дискомфортно, — роняет Сонхва с напряжённым выдохом. Мягкий поцелуй в подбородок, скользящий чуть ниже, несколько вдохов и выдохов помогают расслабиться и не так сильно сжимать его в себе. — Но не больно. Продолжай. И Хонджун продолжает. Мягко прокручивает палец внутри, расцеловывая линию челюсти, прижимаясь губами к её уголку. Только бы не сойти с ума от жара, только бы самому вытерпеть. Когда Хва привыкает, он мягко толкает внутрь второй, не выдерживает громкого стона, и кусает под ухом. Его сердце стучит с перебоем, он сам едва дышит, чувствуя пальцами пульсацию стенок, а губами — вибрирующие на коже стоны. Снова ждёт, когда Сонхва привыкнет, снова целует по всей длине шеи, и только потом осторожно разводит пальцы, мягко растягивая стенки, а затем выбивает вскрик, находя простату. Сонхва цепляется за его руку, царапая, пытаясь губами перехватить воздух, которого вдруг так чертовски мало. — Джуни… Чëрт, Джуни… Хонджун вздрагивает. Голос Сонхва скатывается на пару тонов ниже, становятся плавящимся, и всё из-за его пальцев. Он не может отказать себе в удовольствии, двигает пальцами ещё, проходясь по простате, смотря, как Сонхва выгибается, гонится за тем удовольствием, которое ему доставляют. Кажется вместе с фетишем на шею Хонджун обзаведётся ещё одним. Держать себя в руках становится всё труднее, приходится прикусывать губу, надеясь не взорваться от возбуждения. Когда к двум пальцам добавляется третий, Сонхва впивается пальцами в его плечо, царапая, и стонет громко. Его тело горит, каждое движение выражает просьбу взять его и трахнуть. Горячий шëпот в мокрую шею делает ему, кажется, только хуже, потому что из горла рвётся скулёж, а три пальца внутри кажутся издевательством. Ему нужен Хонджун. В нëм. Остатков разума едва хватает на то, чтобы вытянуть презерватив из-под подушки. Потом как-нибудь он расскажет Хонджуну, как планировал этот вечер и эту ночь. Пальцы выскальзывают из него, стенки ноют от ощущения пустоты, Сонхва жмурится, улавливая шуршание брюк Хонджуна, которые он стягивает вместе с бельём. Хонджун рвёт обёртку зубами — подрагивающими влажными пальцами это сделать нереально. Зажмуриться, сделать короткий вдох-выдох, раскатать презерватив по напряженному члену, добавить ещё немного смазки. Каждая секунда промедления кажется часом. Ладони ложатся на талию, большие пальцы оглаживают тазовые кости. Хонджун сжимает его крепко, чтобы Хва не дёрнулся случайно, не сделал себе больно и наконец-то толкается в разгоряченное нутро, заполняя до конца одним плавным слитным толчком. Сонхва сжимается на его члене, жмурится от жара и заполненности, сбито дышит, а затем стонет, потому что Хонджун ложится на него, просовывая одну руку под поясницей, второй опираясь где-то рядом с его плечом, проникая, кажется, ещё глубже, и только очередной поцелуй в шею позволяет выдохнуть, осознать, принять. — Какой же ты невероятный, Хва, — Хонджун дышит запахом шеи и волос, не может надышаться, понимая, что края у его желания быть с ним, делать ему хорошо, просто любить, нет. Он никогда не остановится. Это такая же простая аксиома, как и то, что Сонхва любит его. — Невероятный, любимый, волшебный… Сонхва цепляется пальцами за плечи, прижимает к себе, переполненный, во всех смыслах этого слова. Скользит руками до шеи, заставляет оторваться и посмотреть себе в глаза. Ему нужно увидеть, как по радужке темных глаз Хонджуна расползается любовь. Всепоглощающая, безмерная, захватывающая дух, топящая и исцеляющая. И вся отдана ему, обращена на него сейчас. Первый толчок внутри отдается жаром по телам. Они оба стонут в голос, жмурятся. У Хонджуна почти сводит низ живота от ощущений, ему нужно ещё. Сонхва впивается пальцами ему в плечи, запрокидывает голову, выстанывая. Пусть это не заканчивается — пусть Хонджун не останавливается. И Хонджун правда не останавливается, делая ещё один толчок, снова опуская губы на его шею, окутывая кожу жаром перевозбуждённого дыхания. — Я люблю тебя, — шепчет, задыхается Хонджун, входя чуть резче и быстрее, снова доставая до простаты, едва не умирая от того, как Сонхва стонет и сжимается, принимая его. — Я люблю тебя… На плечах наверняка останутся ссадины от ногтей Хва, но плевать, всё плевать, пока под веками вспыхивают звёзды от того, как хорошо им обоим. Резкие быстрые толчки вдавливают его в матрас, сдавленный шепот оставляет ожоги, Хва, в погоне за удовольствием, скрещивает лодыжки на его пояснице, подаваясь навстречу, его мокрый член зажат между их телами, пока член Хонджуна давит на простату с каждой новой фрикцией. Лёгкого укуса под ухом хватает, чтобы он сжался и, выдохнув «Джуни!», кончил, обжигая спермой их животы. Самому Джуни хватает ещё нескольких толчков внутри, чтобы излиться в презерватив и обессилено упасть сверху. Кровь шумит в ушах, тело сотрясается, переживая самый сокрушительный в жизни оргазм. Лёгкие прикосновения пальцев к волосам возвращают Хонджуна в реальность. Он всё ещё лежит на Сонхва, находясь в нём, уткнувшись ему в шею, пытаясь перевести дух. — Волшебный мой, — шепчет Сонхва, прижимая к себе. — Невероятный Джуни. Хонджун находит в себе силы приподняться на локте, встречаясь со светящимися любовью глазами. Сонхва заключает его лицо в ладони, приподнимает голову, чтобы мягким поцелуем коснуться его губ. Им нужен душ, ещё несколько мягких поцелуев, и сон на оставшуюся часть ночи. И всё это непременно вместе. Так ведь и было задумано.