…неизбежность?

Он впервые явился ему во сне. Материализовавшись из туманной дымки, прихрамывая в черном плаще с кровавым подбоем, он посмотрел на демонов, мучивших Мастера, и от его взгляда существа растворились во тьме. Писатель с непониманием взглянул на новую фигуру, никогда раньше не появлявшуюся у него в голове, и, гадая, кто же он такой и зачем явился сюда, почти забыл про невыносимую мигрень, пока на задворках сознания шепотом кричали голоса, тщетно пытаясь предупредить об опасности: der Teufel selbst. Их было не слышно. Глаза - один черный, как небо в Вальпургиеву ночь, другой пронзающе-синий, как арктические льды, - врезались в ломающееся на кусочки сознание и освободили его от роя мыслей, криков и стонов, оставив на поле боя непривычный, но так давно желанный покой. В этот роковой момент Мастер понял, что будь у него возможность еще раз посмотреть в эти глаза, подобные спокойному морю, окруженному бушующей стихией хаоса, избавляющие от его от мучительной боли, преследовавшей его по пятам, ничто в мире не остановит его. Избавитель шагнул в его сторону, и в мельчайшем жесте его читалась спокойная власть и сила, сила не разрушительная, но и не созидательная. Сила древняя и космическая, не несущая в себе ни зла, ни блага, но Мастер, почувствовав ее, понял, что только она способна его защитить. — Я могу подарить тебе вечный покой. Обещаю: ночь пройдет, и боль утихнет. Каждый раз, когда понадобится, я буду подле тебя, охраняя от кошмаров во сне и наяву. — А взамен? — прошептал писатель, уже как будто бы зная ответ. Рука в перчатке повелительно подняла его лицо за подбородок: — Ты напишешь мне роман. И, к сожалению, — она скользнула по шее ниже, на грудь, легла на сердце, которое от этого прикосновения расцвело акацией, — придется отдать кое-что еще. *** Это был хорошенький такой эксперимент, обещавший увенчаться успехом. Писатель, только что закончивший роман об Иисусе Христе, так глубоко вникнувший в события, произошедшие за тысячи лет до него, и сумевший описать их до удивления точно, теперь писал роман о Дьяволе. Только вот к новой работе он не мог подойти так же беспристрастно, как к предыдущей. Он писал не о далекой неведомой стране, увиденной им в исторических трудах, а о своей реальности и о себе самом. Прототипы, как куклы, ходили перед ним взад-вперед, читали речи, пили водку, смеялись в лицо. Из кукол получились отличные характеры, красивые оболочки, за которыми скрывалось хтоническое нутро нового времени. Дьявол послал ему много кукол, и главной из них была она. Подарок судьбы, ведьма, принадлежавшая Мастеру с двенадцати дня до пяти вечера. Она должна была избавить его от одиночества, но откуда Сатане было знать, что игрушка не способна этого сделать. Писатель был бы этому рад, но она совсем не смогла заполнить пустоту в его душе. Он полюбил ее искусственные глаза и пластиковые жесты, но живой она могла стать только на страницах его романа. И стала. Сотканная из слов, его героиня, пламенная женщина, способная пойти за своим любимым в огонь и воду, была почти живой. Когда уходила она, приходил он, заполняя подвал Мастера своим присутствием. От шага его в камине загорался огонь, загоралось и сердце писателя. Долгие ночные разговоры о философии и истории, шутки над советским обществом и даже часы молчания были наполнены таинственной, неведомой ему атмосферой, впервые докоснувшейся до него в момент их первой встречи. Мастер жадно внимал каждому мгновению, каждому слову, сходившему с губ Воланда. Все это открывало перед ним целый мир, потаенный, закрытый для других людей. Воланд избавил его от мучений ночных кошмаров и человеческой боли, но открыл перед ним новую муку: муку непознанной неизвестности, до которой людское сознание было способно коснуться лишь поверхностно, проведя рукой по тонкой глади бушующего внутри океана. Больше всего на свете Мастер желал окунуться в этот океан с головой. Земля за пределами подвала на Мансуровском переулке перестала существовать для него вовсе. Все, чего он желал, всем сердцем, всем своим нутром - увидеть мир его глазами, глазами вечности. Поначалу для Сатаны это была игра, интересная партия, Воланд - за черных, Мастер - за белых, кто первый обыграет другого? Конечно же, вопрос риторический - известно, кто. Ему до безумия нравилось наблюдать за вспышками интереса, загоравшимися в глазах Мастера от его речей, ему приносило изумительное удовольствие то, как в эти моменты писатель полностью оказывался в его власти. С упоением прислушиваясь к его речам, он был весь во внимании - и все его внимание было обращено только ему, Воланду. Играя на его сознании, как на лучшем музыкальном инструменте, он стыдливо опускал разрешения некоторых аккордов, зная, что эта неизвестность только больше будоражит душу собеседника. Но каждый инструмент от неаккуратного обращения в конце концов приходит в негодность. Что поделать - судьба Мастера была уже предрешена в момент их злополучной встречи. Всегда отвлеченные разговоры о судьбах мира редко скатывались в обсуждение настоящего. Того, что происходит между ними, в подвале. Пленительная загадка была за тем, что скрывалось между слов, и ни писателю, ни Дьяволу не хотелось ее раскрывать - разрушилась бы ее таинственная прелесть. Работа подходила к завершению. Роман будет дописан - и всему конец. Но ни Дьяволу, ни человеку почему-то не хотелось этого заканчивать. В закрытой комнатушке собеседники нашли в друг друге то, чего так недоставало в одинокой суете будней одного и такой же одинокой тяжелой вечности другого. — Как закончишь роман, твоя душа - моя. — Вы знаете, что моя душа принадлежит Вам с того момента, как Вы посмотрели на меня. *** Никто еще никогда не желал познать Дьявола. Да, люди отдают себя ему ежедневно: они желают его, когда помышляют насилие, они желают его, когда в их сердцах вспыхивает ненависть, ненависть к евреям или нацистам, ненависть к Гитлеру или Сталину, к обществу или к себе самому. Люди видят в Дьяволе отражение себя и своих собственных грехов. Но никто еще никогда не смотрел на самого Дьявола с желанием увидеть его самого, желанием понять. Желанием раздеть догола и посмотреть, что скрывается под одеждой и улыбкой, что скрывается в помыслах и намерениях, какие процессы проходят в сознании, не состоящем из нейронов и импульсов. Расстегиваются пуговицы одна за другой - раз, два, три, - и открывается белое плечо, кожа холодная, как каменные стены шехтелевских особняков, но мягкая, как дорогой бархат и шелка. Существо в обличье человека не издает ни вздоха, потому что не нуждается в воздухе, пока горячие губы пытаются тщетно согреть. Существо видело раньше любовь между людьми, существо соблазняло много женщин и мужчин, пребывая в разных обличиях; но оно не могло себе представить, что такая вещь, как человеческая любовь, может коснуться его мира. Ему посвящали романы и поэмы, полотна и музыку. Ему посвятил роман Гете. Для Гете он был воплощением идеи о борьбе добра и зла в человеческой душе. Для Мастера он не был идеей. Мастер жадно внимал каждому его слову, желая понять его, найти и познать его дьявольскую душу. И сейчас, когда писатель целовал его холодные плечи, его бездыханные руки, он понял, что его полюбили. И в тот момент, когда чистая человеческая любовь коснулась его грязной мертвой души, не тревожимой никем с самого сотворения мира, в ней не могло не вспыхнуть что-то новое, и Дьявол полюбил сидящего на его коленях человека в ответ. Кажется, Воланду поставили шах и мат. Он остановил его поцелуи, положив руку на его щеку - с нежностью провел пальцами по его лицу (какой совсем человеческий жест), пытаясь осознать, реален ли он, или сам Воланд запутался в созданном собою же круговороте иллюзий. Кожа, полная морщин от долгой тяжелой жизни, оставившей на писателе свои неаккуратные опечатки - Мастер реален, реальнее его самого, такого непоколебимо идеального, будто выточенного лучшим итальянском архитектором из мрамора, добытого в самых глубинах чрева земли. Миг раздумий - и Воланд накрыл своими губами его, не так, как раньше он целовал людей - забирая их души, - но с благодарностью, благодаря единственного, кто без сомнений решился броситься в омут безумия, чтобы спасти его от вечного одиночества. В эту ночь дьявольское тело впервые было согрето до человеческого, и даже жарче. В эту ночь огонь преисподней пылал в подвале писателя, в котором два существа, созданных Творцом и им же отвергнутых, слились в немыслимый союз, отныне нерушимый навеки.