osculum amarum

      Тяжелые, рваные выдохи нарушают ночную тишину, окутывающую Лофу. На улицах нет ни души в столь поздний час, даже ветер, кажется, прилег отдохнуть, и ни одна ветвь не колышется на деревьях. Потревоженные нетвердыми шагами, мелкие камешки глухо разбегаются по мостовой, и каблуки сапог вторят им неровным перестуком. Последние капли крови срываются вниз и раскрашивают желтые листья, стелющиеся ковром, бордовыми кляксами, но и их нещадно сминает под ногами тот видьядхара, что движется к резиденции правителя.       Старейшина идет вперед, бездумно, бессильно, и в груди набатом стучит невысказанная боль. Руки, затянутые в черные беспалые перчатки, почти не дрожат, левитируя между вытянутыми пальцами самое дорогое и ценное сокровище всего мира. Рукава некогда белого одеяния расписаны бурыми росчерками и прорехами, шитый пояс еле держится на бедрах, все роскошные кисточки и подвески вырваны и похоронены на поле боя вместе с последними надеждами. Он дышит устало, жадно, словно пытается вместе с глотками воздуха напиться тишиной и покоем, которых уже никогда не обретет.       Дань Хэн мысленно возвращается к битве, пока ноги сами несут его выученной дорогой вперед. Словно через испорченную пленку он смотрит на мир: перед глазами широкая улица — и одновременно сражение, кровавая схватка врагов, из которой победителем выйдет лишь один, а второй примет бесславную смерть. Он видит руки, сжимающие клинок, видит отблески лунного света на чешуе своего хвоста, видит глаза соперника, и эти картины снова и снова возникают перед лицом, застилая реальность. Он слышит звон стали, хрипы и яростный рык — и глухой удар тела, падающего на землю, как в замедленной съемке. И он знает, что эти образы никогда не сотрутся из памяти, что они будут приходить во снах и наяву еще долго-долго, возможно, до конца жизни — или до очередного перерождения.       Видьядхара приближается к зданию, в котором сейчас его ожидают с новостями — непременно хорошими — и сердце пропускает удар.       У дверей стоит, сложив руки на груди, воплощение справедливости и власти, и у его ног лежит белый лев. Животное лениво зевает, словно бы не обращая внимание на то, что происходит вокруг, и снова устраивает голову на сложенных лапах, погружаясь в блаженную дремоту.       — Вот и ты, — усмехается генерал, и во взгляде его тягучий мед и солнечные искры, обманчивая теплая сладость, в которой легко утонуть и из которой невозможно выбраться. — Вижу, ты справился.       Дань Хэн кивает. А потом дрожащими руками обхватывает лицо любимого человека, оглаживает ладонями щеки и прижимается к губам поцелуем — горьким, отчаянным поцелуем, в котором безнадежная любовь и безграничная боль смешиваются в новое, неизвестное чувство. Он гладит длинные темно-синие волосы, цепляет красную серьгу в ухе, льнет щекой к холодной коже, мажет подушечкой пальца, стирая запекшуюся кровь на губе…       … и разжимает руки.       Голова Блэйда падает к его ногам.