«Док помог мне подстричься. Волосы так отрасли, что начали мешаться.
Док очень внимателен и осторожен, он всегда говорит о различных вещах.
Я постоянно чувствую вину. Я лишь слушаю, я не говорю много.
Я не понимаю, почему док заботится обо мне.
Я когда-то сделал что-то для него?
Я не знаю».
Отчёт 3
ㅤ
«В другой день человек, чье имя Манэо Аки, пришел как новый доктор.
С того момента, как я сюда попал, я прошел множество терапий, но...»
Отчёт 4
Он говорит, что это «ужас какой!», но продолжает смотреть. Хватка на локте становится крепче, он едва не выворачивает мне руку, изучая пораженную порезами кожу. Будто очертания ран станут символами. Что он пытается разглядеть между ними? Я резал руку в определенном месте. На внутренней стороне, ближе к локтевому сгибу, чуть правее центра. Тогда ее было достаточно опустить, чтобы спрятать месиво из красных отметин. Ходить в одних лишь кофтах с длинными рукавами и толстовках подозрительно. Хотя, наверное, я зря беспокоился об этом. Будто кто-то заметит. Я сказал ему, что больше всего режу ноги. Он спросил, можно ли посмотреть. И тут же принялся извиняться, сказал, что имеет в виду фотографии. То ли смутился, то ли вспомнил, что подобные просьбы называются понуждением к действиям сексуального характера. Еще и в отношении несовершеннолетнего. Может быть, в другой раз мне бы было смешно. Не похоже, что он желает мне зла. С другой стороны, желал бы — я бы не понял. Во мне все погасло. Вместо света — искры от замыкания. В этом теле я должен шататься и существовать. Час, отведенный на прием у психиатра, не является передышкой. «Пятьдесят минут» — он поправил меня, лыбясь, садился на стул. Винтовой табурет перекрутился под ним, и доктор Маэно чуть от меня не отъехал. «Это длина психотерапевтического сеанса». Тогда же он попытался засечь время. Не разобрался, как работает электронный таймер. Я все равно просидел меньше положенных пятидесяти минут, тридцать из которых он пытался меня разговорить. У меня здесь нет личных вещей. Ну, есть сменная одежда, есть бутылка с водой, есть зубная щетка. Но каждый вечер санитары вытряхивают мою постель и тумбочку у больничной койки в поисках обломков канцелярского лезвия. В первые дни у меня изъяли несколько. Я и не пытался быть осторожным. Отпустил бы меня. Я открываю рот, чтобы шумно выдохнуть в попытке не запищать. Он делает мне больно. И понимает это. И тут же извиняется. — Извини, извини! — повторяет, отпуская мою руку бережно, выпускает ее, проходясь напоследок кончиками пальцев вдоль следов от снятых швов. Будто вновь скользит лезвие. — Извини меня, Тсугино. Честно. В следующий раз говори сразу, если будет больно. Не терпи. Доктор Маэно залип на длиннющий шрам. Я видел разрез мяса, щель из плоти, откуда кровь лилась на лицо мертвой матери. А еще струйка фонтаном залила ножку стола. Кухня залилась красным. Из меня вытекла лужа венозной крови. Доктор Маэно не кажется мне небрежным, но весь он словно набит вещами, которые сложно назвать серьезными. Мешок засахаренных мармеладок в форме животных. Музыка с диджейского пульта. Аляповатое пятно клюквенного сока на белой скатерти. Из-за этого я его не боюсь. Он в этой больнице единственный, кто не угрожал мне смирительной рубашкой. С другой стороны, мне, может, было бы лучше бояться. Хочу сказать, что он может забрать мою руку, если ему интересно. Пусть хоть отсечет. Но не могу ничего из себя выдавить. Слова — напрасный труд. Доктор Маэно может притворяться целым списком того, что я ищу в людях, но мне не дано обмануться еще раз. В конце концов, от других он отличается только прической и шумным поведением в столовой. А то, что происходит на наших сеансах. То, что происходит... Он ждет реакции. Он ждет мимолетного признака злости, он ждет, что я продолжу шипеть от прошедшей боли, он ждет, что я что-то отвечу ему или сделаю. — Наверняка было много крови. Он пытается присосаться к моим воспоминаниям и оказаться их частью, врасти в то, что хранится в подкорке моего мозга. Было бы грубо отшвырнуть его в сторону, но я не понимаю, какого ответа он ждет. — Угу-м. Кивок едва заметен, но доктор Маэно от счастья чуть ли не светится. Мой главный болельщик. Готов разбрасывать конфетти, когда у меня на лице что-то меняется. Или это не счастье. Доктор Маэно кажется обеспокоенным. У него не получится воссоздать достоверно события того дня, даже если я перескажу его снова. Начиная от занесенного над матерью кухонного ножа и заканчивая моей вспоротой рукой, которой оказалось недостаточно для смерти. Я хотел всадить нож себе в живот. — Это была попытка уйти из жизни, Тсугино? Не обязательно говорить настолько витиевато. Говори прямо. Скажи, что я хотел себя захуярить. Скажи, что я ущербный самоубийца. Скажи, что это ничтожный поступок. Я не чувствовал ничего с тех пор, как похныкал на операционном столе. И это под местной анестезией. Там, где ждала любовь, оказалась дыра. Бездна не может всмотреться в ответ. Проще представить, что у меня в каждой ладони по кровоточащему отверстию. Поэтому не удержал то, за чем гнался. Нож прошелся вдоль отцовского горла, словно рычаг: я с силой дергал за рукоятку. Была обещана вспышка. Были обещаны узы родства, любви, те нити, которыми стянули мою резаную рану. Пустота стала глубже. Продавилась под жестким нажимом. И после этого доктор Маэно хочет, чтобы я говорил с ним о своих чувствах. — Ты знаком с классификацией стадий Zeno. Твой прошлый терапевт был уверен, что ты переходишь на третью. Верно? Меня скручивает из-за того, насколько жалостливо звучит его голос. Меня разглаживает, словно тяжелой ладонью, его неподдельная участливость. Доктор Маэно передо мной слишком честен, я мог бы безошибочно перечислить его эмоции, если бы был способен отличать их друг от друга. Но даже мне заметно, как он избавил себя от всякой враждебности. Этот человек не хочет быть мне врагом. — Уже на второй стадии зараженные проявляют серьезную склонность к самоповреждению. На третьей большинство... Не заканчивает. Смотрит обеспокоенно. Сложил руки перед собой в замочек, словно священник, и так наклонил голову, будто ищет угол, под которым удастся заглянуть мне в душу. — Меня не мучают угрызения совести. Я закрываю глаза. У меня нет сил терпеть его всепринятие. Если я признаюсь в очередной раз, что мне нравится убивать, он не посмотрит на меня с осуждением. Просто его голова наклонится вбок еще больше. — Но ты попытался с собой покончить. — Пожимает плечами. — Почему-то. Сбежать. Сбежать. Сбежать. Для чего он во мне ковыряется. Если я перестану реагировать на его слова, он заткнется тоже. Больно даже думать об этом. Опять ладонь у меня на локте. Растирает мягко, осторожно отнимая мою руку от головы. Я себе сжал виски. Заткнул уши. Лучше бы я исчез прочь. А Маэно вытягивает меня в реальность. — Больно даже думать об этом? По словам повторяет он мои мысли. Так, будто залез мне в череп, заранее все узнал. В конце сеансов он кормит меня печеньем, прочими сладостями. Но сейчас его карманы пусты. Иначе снова, как маленького ребенка, удивлял бы меня конфетой. Будто не знает, что не надо большого ума, если берешься за работу клоуна. Оставил попытки меня веселить. — Я вижу, что ты хороший парень, Тсугино. А это еще к чему? Он должен уже отпустить мою руку. Но гладит запястье нежно, держа в обеих ладонях. Я был не в себе, не мог мыслить трезво. Было бы больше времени на раздумья — я бы полоснул ножом по запястью. Я хотел умереть. Я хочу умереть. Там, где должна была разойтись кожа, доктор Маэно ведет большим пальцем.