Граница

Подвал удручает. В кабинете доктора Маэно я стащил брошюру с рекламой этой больницы — фотографии и описание, подходящее для загородного санатория. Сомневаюсь, что она предназначена для добровольного распространения, для кого-то вроде меня, зараженного ZENO. Даже не для кого-то вроде моих мертвых родителей. Это приманка для персонала, обещание безопасности и престижности. Что-то вроде приглашения на роль кормильца тигров в зоопарк. Предложения самому стать добычей. Я видел медбратьев на вечерних обходах. Вдоль палат они передвигаются, опираясь на стену. Ноги трясутся. Один обернулся, кричал мне убраться, будто я уже отгрызаю ему часть туловища. Другой сделал уверенный шаг, чтобы скрутить меня, в полумраке коридора блеснул привычный шприц, но из-за угла вышел доктор Маэно. Бесхитростная схема. Он их прогнал. Я думаю об этом без особой радости или восторга. Если он не дрожит от ужаса, подобно остальным врачам, после недавней сцены в библиотеке с приступом ZENO у одного из пациентов, то проблемы у него самого. Мужчина старше меня в два раза отгрыз санитару палец. Профилактическому уколу подвергся каждый свидетель, больной: для нас случай мог оказаться триггером. Доктор Маэно рассказал мне об этом и спросил, как я себя чувствую. Никак. Мне знакомо его экстремальное, неправильное спокойствие. Но у меня не вышло сказать об этом: «Док, у вас не бледнело лицо, и я чувствовал то же самое. Вы будто видели это прежде, и я видел тоже; Вы воткнули шприц ему в плечо, а я проткнул сердце матери без раздумий». Представляю, как говорю это, а смешок разрастается в смех по пустой палате. Я наедине с пятью койками. Это уединение — профилактическая депривация? Или я просто еще не дождался соседей. Или меня приказано дополнительно изолировать, хотя я и так игнорирую любые попытки завести со мной разговор. У нас не будет ничего общего. Мне все равно, убил он жену или учителя. Позже убил себя в душевой на четвертом этаже. Нашли повешенным на длинном лоскуте шторки. Шторку сняли. Доктор Маэно сказал, что это и есть переход на третью стадию. Он часто обсуждает со мной жизнь внутри больницы, будто эта искусственная экосистема достойна внимая. Доктор Маэно — ее самая естественная часть. Идеальная деталь. Врачи смягчаются в его присутствии; он врывается в кабинеты до момента, когда надо мной заносят пощечину из оскорблений и обвинений. Я на это не жаловался, он догадался сам. Берет на себя слишком много. «Ох, ты продолжаешь молчать». Раздражает меня, поэтому о нем думаю. О том, для чего он стрижется, оставляя на одной стороне копну отросших до плеч волос. О том, как он распускает тощую косичку перед сном и как утром заплетает обратно. На кого он пытается в этот момент быть похожим? Подражает кому-то? Косичка — по-девчачьи. Он не хочет, чтобы волосы лезли в лицо. Но тогда он мог просто подстричься коротко. — Хэй, Тсугино? Меня подхватывает ладонь, спрятанная рукавом медицинского халата. Я падаю. Все просто: мой полет со стула, прятки головы в обвнявших ее руках, проглоченный крик. Холодные ножницы касаются моего затылка. Док отстригает лишнее. Волосы ломались, сыпались на подушку, забивали слив раковины на четвертом этаже. Он не проверял за мной наволочки. Он принес в кабинет зеркало и усадил меня перед ним. Док уехал. Человек, чье имя Маэно Аки, пришел как новый доктор. — Тсугино, спокойнее. Глубокий вдох. Выдох. Доктор Маэно синхронизирует наше дыхание, пытаясь поднять меня, скрюченного, с холодного больничного пола. Вдох. Вдох. Он выдыхает. Я задержал дыхание. Мне не сказали, почему меня передали другому врачу; не предупреждали. В нашу последнюю встречу он не сказал «пока», «прощай», «бывай, Тсугино», «сегодня наш последний сеанс», «все, что я для тебя сделал — ...». Не получается за него додумать. Маэно дышит глубоко и ритмично, ждет от меня того же, но присоединяться к его дыханию — слишком личное. Из моего рта вырывается собачья отдышка. Наверное, я чем-то похож на собаку, раз ждал его возвращения. Его доконало мое молчание? Это действительно похоже на разговор с псом: пес не ответит, хотя продолжит кивать, всматриваться умными глазами. А за паралич его усыпят или сдадут обратно в приют. Я был бы блохастой шавкой. Я был бы слепым щенком с деформированными конечностями. Он бросил меня, чтобы не возиться. Хватка Маэно унимает мои судороги. Я чувствую, как он удерживает мое тело, сползши за мной на пол. — Все хорошо, — повторяет он очередной раз, прижавшись к моей спине, крепко обняв, сжав запястья. Его руки похожи на ремни смирительной рубашки. — Все хорошо. Дыши. Какой-то звук. Похож на мой крик. Онбросилменяонбросилменяонбросилменяонбросилонбросилонбросил Вместо дыхания вырывается гортанный рык, я боюсь лбом об пол. Слюна стекает по глотке, я чувствую ее струю, свисающую с разомкнутых губ. Я пытаюсь дышать. Я делаю, как ты говоришь. Через сжатые легкие выдох похож на надрывный рев, но я стараюсь дышать, пусть они даже лопнут, разлетятся в кровавые ошметки внутри реберной клетки. Стало туже. Обвязан медицинским халатом, словно веревкой. Меня обнимают не руки Маэно, а белые рукава, завязанные спереди в узел. Его нет меньше пяти секунд. Он вернулся. Опрокинул меня на спину. Тянет на себя мою руку. Игла ищет вену между шрамов. Хм. … — Это не похоже на приступ ZENO. Сказал он минутой позже. За минуту я замер, и в том, чтобы оставаться на полу связанным, отпала необходимость. Верно. Но я лежал, а он сидел на коленях рядом и что-то мне объяснял. Шприц выброшен в сторону. — Но эмоциональная дисрегуляция... — он какой-то салфеткой подтирает мой слюнявый рот, — ...интенсивная. Улыбается, словно самой смешной шутке в мире. — Расскажешь мне на следующем сеансе, что вызывало у тебя такие эмоции? Подстригись. И всё.

* * *

Я храню воспоминания, заключенные в случайных вещах. Брызги из-под основания крана из-за сломанной сантехники. Глубокий глоток больничного чая. Следы плохо протертой пыли на листьях папоротника. Каждый раз, когда отблеск одной из них летит мне в глаза рикошетом, я чувствую что-то странное, похожее на волну. Пена красная, отражение неба — черное; этим я переполнен, словно дырявый сосуд, залепленный скотчем. Все во мне держится. И от случайного касания вырывается смертельным потоком, пространство наполняется запахом гнили, меня прижимает к земле. Я сижу перед таблицей, в которой эмоции рассортированы по столбцам. Грусть, злость, страх и радость. Под каждым словом — палитра. Страх прячет в себе испуг и шок, недоверие и нервозность. Без подсказки я не могу определить свои чувства. — Обида и ярость, которые ты назвал, — это естественная реакция на болезненные воспоминания. Спустя столько сеансов он позволяет себе подгибать одну ногу, пока сидит. Колено торчит в сторону, он держится за лодыжку. Не знаю, чего он хочет этим добиться, мы не друзья; даже если я подъедаю конфеты, которые он вечно подсовывает. А еще он никогда не повышает на меня голос. — Чувствовать эмоции — это нормально, Тсугино. — Я не говорю, что не чувствую. Через каждое его слово я перешагиваю на два слова вперед. Он понятия не имеет, о чем говорит. — Это похоже на вспышку, — мне приходится смотреть на мусорку в углу. Он не сводит с меня глаз. Печальных. Сочувствующих. Доверяющих? Никогда не рассерженных. — На цунами. Я не могу с собой справиться в эти моменты. Я не идиот. Я знаю, что здесь никому нет дела до моего лечения. Среди пациентов пущен слух о тайной лаборатории, спрятанной прямо в больнице. Наверно, правительство вкладывает деньги и человеческие ресурсы в разработку какой-то сыворотки, мощного аппарата, превосходящего возможности мозга. Наверное, мы существуем здесь благодаря налогам граждан Японии на правах подопытных крыс. В это я верю больше, чем в желание помочь хотя бы одному из нас. В любом случае, эти беседы не имеют смысла. Терапия доктора Маэно похожа на психологические консультации с поеданием сладостей. Он заносит надо мной лупу — благо ею не бьет. Вспарывает скальпелем пару швов. Но не зашивает обратно. Чем-то он отличается от других врачей. Но все они одинаковые. Но Маэно от них отличается. Пусть они все одинаковые. Он отличается. На месте шва не видно разреза. Либо он пересадил мне кожу, либо отгрыз руку. Я не могу понять. — Ты хочешь научиться справляться? Маэно не улыбается, но каждым словом будто меня обнимает. По-матерински, может быть, — мне не с чем сравнить. Но меня словно берут на руки, как что-то настолько хрупкое, на что опасно дышать. — Я хочу ничего не чувствовать. Отвечаю, немного подумав: — На самом деле я уже ничего не чувствую. Я не могу понять. — Но воспоминания о прошлом докторе вызвали у тебя эмоции. Напоминает о том, о чем не имеет права знать. Но я не способен отрицать вещи, которые он видел глазами — для этого глаза ему придется выколоть. — Довольно сильные, — он добавляет с горькой иронией. Я жду неуместных расспросов о том, почему так отреагировал, был ли Док чем-то важным для меня, что я чувствовал, когда он уехал. Но их очередь не настает. Раньше любые вопросы Маэно казались мне раздражающими, но оказалось, что часть, действительно способную меня взбесить, он оставляет при себе. — Как думаешь, что бы ты мог сделать в тот момент, чтобы справиться с ними? Не то чтобы я не хотел думать. Но у меня лишь один честный ответ. — Ничего. Я это не контролирую. Я возвращаюсь к мыслям о его прическе, о том, как он сушит волосы, натирая полотенцем лишь одну половину. Мне неинтересно, что он говорит дальше, даже если его губы изгибаются в подобие улыбки. Она не похожа ни на ухмылку, ни на оскал. Нет опасности. — Пациенты на третьей стадии проявляют в разы меньше самообладания, чем ты. — Он смотрит в потолок и потирает подбородок в раздумьях. Его ногти стрижены чересчур коротко, под корень. — Разумеется, мы держим пациентов под контролем медикаментозно.... Но твои признаки ZENO незаметны даже со стороны. Я не считаю, что ты не можешь контролировать себя, Тсугино. Ты себя недооцениваешь. Если теперь он хочет нафаршировать меня фальшивой самоуверенностью, то мне легче вонзить в руку скобку из степлера, который лежит совсем рядом, на его рабочем столе. — Здесь есть потенциал. Продолжает под мой обиженный взгляд в пол. Я не понимаю, зачем ему верить в меня. — Это может стать ключом к избавлению. Маэно просит от меня вещей, которые я не могу дать. То, что он считает самообладанием — пропавший порыв. После убийства родителей я брался за нож лишь для того, чтобы всадить его в себя. Лишенные смысла вещи. Тело, лишенное сердца. Во мне ничего не бьется, я не чувствую, что дышу. Вокруг вспыхивают и потухают искры надежды, сплетаются в оглушающий фейерверк, в который я хочу закопаться — он распадается, не долетев до земли. Зря тяну руки. Эти доктора, проводящие со мной время. Все они. Суют ладони без перчаток под мою кожу. Чего хочет добиться Маэно очередной улыбкой? Того, что в присутствии другого, нового доктора, я закричу и согнусь на холодном полу от воспоминаний о нем? Во мне пульсирует пустота. Умоляет себя заполнить.