***
В лечебнице, которую возглавлял Стравинский, было совершенно тихо и спокойно. Брать сюда Бегемота было идеей из ряда вон плохой, но Коровьев повлиять на это решение не смог, да и Мессир оказался совершенно прав — вдвоём не факт, что продуктивнее, зато… С котом было веселее, а то все психбольные были уж слишком тихими, мирными и скучными. Пробравшись внутрь через чёрт знает какой вход, почётные члены свиты Воланда всё-таки добрались до палаты «рыжего, зеленоглазого». Правда, Коровьев не сумел предугадать следующее действия своего визави. — Подъем! — Кот своими большими лапищами и, видимо, когтями, начал трясти бедного пролетарского поэта совершенно нещадно. — Пожар-р-р! Так как возвращаться в прошлое и исправлять ошибки приятеля было уже поздно, Фагот погрузился в раздумья, вспоминая как именно зовут поэта. Ни истории болезни, ни справок на столе не было. Более того, ничего лишнего, кроме молока, не было в палате! Совершенно спартанские условия. Только вот спартанцев в помещении так и не нашлось — из-под одеяла юноша не вылез даже на крик «пожар». — Нет, он, что, дурной что-ли? — Бегемот почесал затылок совсем по-человечески и сразу заорал, понимая как больно чесать себя когтями. — Если человек и на крик «пожар» не встаёт, то это ж… Под одеялом никто даже не пошевелился. Зато Фагот вспомнил, что мальчика зовут Иван, и фамилий у него две: одна выдуманная, другая настоящая. Причём выдуманная, по мнению эксперта, была совершенно глупой: ну кто в здоровом уме назовётся Бездомным? Хотя, справедливости ради, в здравом уме в психбольницах не лежат. — А что ты хотел, мой дорогой друг? Мы ведь в дурдоме! — Коровьев драматично закатил глаза, представляя как ужасно обойдётся с ними Воланд, если они не притащат этого юнца. — И перед нами — больной человек. Из-под одеяла показалась сонная рыжая голова. Фагот надменным взглядом оценил молодого человека: высокий, самую малость худой, как это обычно бывает у творческих людей, что кусают ручку в ущерб пище, совершенно рыжий и ужасно, адски зеленоглазый! Это уж было совсем поразительно — на Патриарших у поэта глаза так не горели, сверкали, да, но гораздо бледнее, подобно цвету жухлой травы или советского парадного пиджака. Но уж точно не было в них такого яркого изумрудного перелива! Значить это могло только одно: Воланд уже достаточно потрудился над завоеванием юноши, а Бегемот с Фаготом были обречены на роль простых курьеров. Но вот что осталось для Коровьева загадкой, так это вопрос: зачем Мессиру менять шило на мыло? Точнее, рыжее на рыжее… Впрочем, не то, чтобы Коровьева вся ситуация расстраивала, кота и подавно — тот над глазами и волосами молодого человека даже не задумывался, а уставился ему в морду, как любой другой кошачий уставился бы в лицо жертвы. — Я всё слышу. — Иванушка открыл глаза пошире, свёл брови к переносице и вдруг испуганно закричал. Фагот даже не успел среагировать, а орущий Бегемот уже взбирался ему на шею, царапая неплохой воротничок. Ничего ему не оставалось, кроме как осознанно и даже немного мелодично заорать за компанию. Так прошло, наверное, секунд тридцать, потом Коровьев сдёрнул со своей шеи меховой ворот из кота, опустил того на землю, погладил, вместо подзатыльника и, вздохнув, обратился к Ивану. — Чего ж вы орёте то, молодой человек? — Фагот нахмурился, поправляя пенсне без стекол. — Все свои. А тут, между прочим, психлечебница, и на крики всяких беспокойных тут ой как быстро прибегают! Понырев ничего не ответил, отвёл взгляд и по мягкой, сухой щеке его скатилась одинокая слеза. Его, видимо, всё настолько достало, что и явление бесов, которых он так и не смог поймать в тот проклятый вечер, только добило нестабильную психику. Коровьев вопросительно поднял бровь, ситуацию это не изменило, и пришлось брать дело в собственные длинные руки. — Хотите я вам фокус покажу, а? — Фагот задорно посмотрел в недоверчивое лицо юноши. — С исчезновением! Зловещий хохот прокатился по палате. Насколько, конечно, хохот тенором может быть зловещим. Коровьев не стал дожидаться согласия на фокус, просто взял со стола стакан с молоком, посмотрел на него со скепсисом и, радостно дёрнув рукой, подбросил коровий труд в воздух. Молоко, конечно, испарилось. Только вот должного эффекта это, кажется, не произвело. Или произвело лишь частично: Иван слегка улыбнулся, да, только вот, Фагот почувствовал на своей руке неистовую, острую тряску. — Ты куда молоко дел, сволочь проклятая? — Бегемот возмущался совсем не наигранно. Его крупные когти оставляли глубокие вмятины на теле бедного фокусника и тот, как соломинка на ветру, от такого интенсива всё норовил сломаться. — Я не завтракал! Иванушка посмотрел на кота с сожалением и громко шмыгнул носом. Немного выбрался из-под одеяла, как будто дурной фокус вселил в него ощущение хоть небольшой, но безопасности. Лицо бедного поэта было немного ранено, но более его портила грусть, с которой он смотрел в злые глаза Бегемота. Фагот даже предугадал, что сердобольный юнец у него сейчас попросит. Предугадал и уже не хотел исполнять! — Вы ему молоко-то верните… — Понырев попросил совсем тихо. — Пожалуйста. Вернуть! Одно дело — заставить предмет исчезнуть, и уж совершенно иное — вернуть. Если бы уж можно было так легко материализовать любой предмет из небытия, или бытия определенно отдалённого, Фагот бы сейчас тут не стоял и не исполнял цирковые номера во имя того, чтобы один предмет (пусть и чрезвычайно живой) оказался бы перед Воландом. Нет, он решительно бы не стал такой ерундой заниматься! Поэтому и вернуть простое, холодное, коровье молоко не представлялось возможным. Вернуть то жидкость можно было, но вот молоко ли это будет?.. — Сам пьёт, пусть сам и возвращает! — Коровьев раздражённо всунул стакан в лапки кота. — Мы к вам, вообще-то, по делу, молодой человек. Бегемот очень осторожно пытался схватить стакан так, чтобы тот не падал из рук, но прохладное стекло, подобно рыбе, всё ускользало и ускользало. В конце концов кот начал стаканом чуть ли не жонглировать, вызывая искреннее удивление у Ивана. Потом ему всё же удалось закинуть бедное стекло на стол. Там стакан успокоился, лёг на одну из шестнадцати граней и постарался осмыслить исчезновение молока из своих внутренностей. Кот же с негодованием продолжил смотреть на Фагота, испепеляя того взглядом за совершенно безобидную шутку. — Вы от Сатаны? — Бездомный сделался таким спокойным, что это было даже жутко. Кажется, такие слова его совершенно не смущали. Что-то в нём было: ни то отпечаток странных разговоров, ни то след осмысленных, жестоких снов, навеянных Воландом. Коровьев об этом думать как-то не хотел, его дело привести, а уж что дальше, как дальше, и в каких позах, это уж пусть разбираются люди знающие. Он и так измучился с этим дурацким фокусом! — Какое грубое слово, — Фагот усмехнулся, потёр усишки. — Мессир предпочитает, когда его зовут Воланд. Должной реакции имя не вызвало. Разве что молодой человек немного поднял голову, вскидывая рыжеватые волосы. Да, видимо, Воланд показывал ему свою визитную карточку и да, очевидно было, что Иван имя его забыл. Однако странно, что никакого буйства эмоций на лице Понырева не отразилось. — А вы, видимо, его подчинённые? — Ваня впёрся своими грубыми, но очень красивыми глазами прямо в недовольное, но расслабленное лицо Фагота. Коровьеву стало совсем не по себе, а Бегемот диалог вообще решил игнорировать. Ничего особенного, конечно, в вопросе не было, да и во взгляде тоже, просто уж очень удачно сложились обстоятельства, а именно зловещая пауза и глухие стены психбольницы. Психбольницы Фагот вообще не любил: Мессира доводилось доставать из таких заведений нечасто, но всё-таки доводилось, потому что кое-кому совсем не стоило называть себя дьяволом перед бдительными людишками. В общем, всё это было страшно, но мысль о том, что сонная Гелла повела бы себя ещё страшнее, немного успокаивала. — Фу, что за словечки? Пролетарская лексика портит ваш шарм. Вы так очаровательно красивы, и используете такую дурость вместо изящных слов? — Коровьев рассмеялся высоким голоском и высокомерным тоном выпалил: — Мы его свита. На комплимент Понырев никак не отреагировал. А, может, просто решил не признавать знаков внимания ни от кого, кроме Самого… Впрочем, Фагота это мало волновало — время утекало, как молоко, ну, то есть не утекало, а испарялось в умелых руках фокусника, который это молоко испарять вовсе и не хотел. Стоило торопиться. — И что же ему от меня надо? — Иванушка скрестил ноги по-турецки, задумчиво улыбнулся, пальцами расчёсывая свои непослушные волосы. — Что этот ваш Воланд от меня хочет? «Воланд» Понырев произнес на совершенно французский манер, хотя в жизни, наверное, не видел ничего французского. В том, что поэт ходит по дамам, Коровьев очень сомневался, а в других местах Францией почти не пахнет. Словом, всё это было совсем не важно, и Фагот, чтобы поторопиться, наклонился прямо над Иванушкиным ухом и слегка многозначным шёпотом объяснил ему, чего хочет Мессир. Конечно, без подробностей, без пошлостей, без намёка на то, что с мальчишками, в отличие от Геллы, Воланд любит не только проводить время, но и развлекаться в совершенно непристойном смысле. — Прямо сейчас? — Ваню ничего не смутило. Только уши его слегка заалели красивым, яблочным цветом, однако голос его звучал уверенно. Бегемот впервые за долгое время обратил внимание на диалог и по его удивленной морде было вполне очевидно, что ответ стал для него поразительным. И не то, чтобы поразительным в общепринятом смысле, но, скорее, совершенно неожиданным. Коровьев тоже слегка расстроился: это что же такое, можно было и спектакль не устраивать? Взять, украсть, сказать «а мы вас везём к Сатане», и милые глазки уже бы сияли в отражении тазика с водой? Идиотия! Сизифов труд! Да и чёрт с ним, что Сизифов — неоплачиваемый же труд. — Чем скорее, тем лучше… — Проговорил Фагот, философски глядя в белый потолок. — Так чего ждать? — Иван уверенно поднялся с кровати, слегка пошатнулся, на секунду потеряв равновесие, но опёрся о край стола и всё-таки выпрямился. — Ведите меня к этому вашему Воланду. Бегемот маленькими шажками подошёл к Ивану — видимо, решил, что будет сопровождающим. Понырев такой компании не особенно обрадовался — отшатнулся от кота, но потом смирился. Всё же на человека смотреть — это одно, а вот на большого, жирного, наглого, громкого кота — совершенно другое. Но Коровьев обрадовался, что вести не ему и почти вприпрыжку отправился к двери. Телепортироваться не решили — мана после молока не восстановилась. — И что, даже денег не попр-р-росишь? — Бегемот с недоверием посмотрел на Ивана, громко выделяя слово своим глубоким мурчанием. Да, а вот это, право, было странно. Ничего за работу Коровьев не предлагал (а как тут предлагать, если Воланд ни о чём таком не говорил?), а Иван согласился так смело, словно предложили ему минимум половину всех чудес, что были в Варьете. Ну или нехорошую квартиру сразу со всеми комнатами. Впрочем, отсутствие желания получить квартиру можно было объяснить наличием жилища, только вот отсутствие желания денег объяснить никак нельзя. Коровьев даже не пытался. — А я, может, давно мечтал у Него в ногах оказаться? Увидеть Его уже достойная плата. — Тихо сказал Понырев, заговорщицки блестя глазами. Но, увидав на себе испуганные взгляды обоих визитёров, он глупо рассмеялся. — Не возьму я денег у великого фокусника. Так возьмёшь, а червонец то бумажный, и что делать? Аль в милиции прикажете краснеть, товарищи? Бегемот с Фаготом переглянулись. Слава о сеансе чёрной магии шла по всей Москве, но неужели и в дурдом заглянула? Это было небезопасно, но, впрочем, сообщать об этом Воланду было тоже небезопасно, и, плюнув на всё, Коровьев не заинтересованно уточнил: — Кто же это вам рассказал о случае в Варьете? — Один товарищ по несчастью. — Ваня посмотрел на Фагота обыденно, словно разговаривал о нормальных столичных буднях. Потом что-то в его лице переменилось. — Ну как товарищ… Он-то больной, а я нет!***
— И всё же, почему я? — Иван дышал так глубоко, что это мешало Коровьеву завязывать на его талии пояс. — Неужели в Москве больше нет рыжих с зелёными глазами? Фагот поправил на юноше полукруглый фартук белой ткани, изящно прикрывший только пах. Другие достоинства взгляду оставались видны — у Воланда пристрастия к оголениям то появлялись, то исчезали, пришлось выбрать компромиссный вариант. Ваня даже не дёргался — слегка только поморщился, когда красивое, нежное кружево кольнуло его нагие бёдра. Остальное он терпел и достаточно героически: любая девица на его месте уже бы возникала и что-нибудь в идеальной работе слуги норовила бы поправить. Гелла так, конечно, не делала, но у неё и фартук был другой. — Он вас знает. — Спокойно сказал Коровьев, подразумевая, что Воланд непредсказуемого поэта понять, конечно, не сможет, но зато, в отличие от других московских рыжих, Ивана он видел. — И вы молоды! У вас, как говорится, небеса ещё на губах не обсохли, а Мессир очень скучает… — Он там был? — Восторженно воскликнул Ваня, слегка поднявшись с причудливого кресла, на которое Коровьев его с силой обратно посадил. Отвечать Фагот не стал. В этом не было никакой необходимости — зачем посвящать пролетарского поэта в дела адской важности? Однако, легко не посвятить в то, чего не знаешь… Рыжими волосами заняться пришлось особо: зализать назад было бы пошло и мужественно, а у Воланда запрос был на иное. Оставление пушистого, огненного чуда на голове у Понырева тоже не сулило хорошего исхода, поэтому Коровьев плюнул на размышления и на дамский манер совсем слегка уложил рыжий беспорядок. Получилось красиво, хотя Иван краснел и хмурился, краснел и хмурился и так поочередно. — Чего-то не хватает. — Нараспев начал Бегемот, сидевший на краю зеркального столика. — А мне нравится. — Немного неискренне, но вполне справедливо заметил Иван. Кот его проигнорировал, нагло стал лазить по ящикам, чёрт знает где откопал пудреницу с золотыми частицами и вполне по-хозяйски стал черпать золото на кисть. Фагот данный ритуал проигнорировал, как проигнорировал бы и любое другое действие по нанесению косметики на лицо. Тем более на мужское. Тем более нанесения той пудры, которую кот использовал только на себе. Иван только рассеяно похлопал глазами: сцена как кот цепляется за трамвай была удивительна, но, кажется, кот с кисточкой в лапах его удивил куда больше. — А это ты в моде не понимаешь, дурачина. — Бегемот начал ярким золотом очерчивать красивые зелёные глаза. Причём делал он это только снизу: выглядело совершенно бесподобно. Грим актёров не напоминало — это было нечто другое, более интимное, более страстное, и длинные ресницы, цепляющие мелкие частицы золота, становились до зубовного скрипа привлекательными. На оскорбление Понырев никак не отреагировал, только раскрыл глаза шире и захотел, видимо, убежать. Но вот Коровьев шутке усмехнулся и наивного юнца вдавил за макушку в кресло. — Вы меня, что, на вокзал отправить хотите? — Руками подбирая с щёк золотую пыль спросил Иванушка. Кажется, такую перспективу он рассматривал как вполне себе вероятную. — Помилуйте, на какой же вокзал? — Фагот подобрал с полочки последний, завершающий реквизит. Почти вишенку на торте. — К Воланду! Стоило бы Ивану сказать «не помилую» да вдарить по лицу нахалов посильнее, чем он ударил кого-то там в Грибоедове, но накрашенный Иванушка от ненакрашенного радикально отличался. Бить он никого не стал, с судьбой своей более-менее смирился и, вздохнув, посмотрел на руки Фагота. А там лежала подвязка, как у невесты (впрочем, таких подвязок Иван никогда не видел, да и видеть не мог), только лучше: воздушная, фатиновая, с нежным бантиком посередине. — Вы позволите? — С показательным нежеланием Фагот уже согнул спину, но его быстро пихнули ногой в плечо. — Сам! — Понырев поддел пальцами невероятную вещицу и, выдохнув, а вместе с тем задрав левую ногу, начал натягивать нежное изделие на бедро. Коровьева такая самость даже обрадовала, меньше работы — больше потехи. Иванушка поправил повязку, смущённо отвернулся от зеркала и в своем похабном, но вполне рабочем виде поднялся с кресла. Вся красота, конечно, оказалась скрыта за фартучком, но Воланду не первая тысяча лет, не маленький, должен разобраться. — А тапочки дадите? — Ваня уже успел подобрать с пола тазик, который ему торжественно стоило вынести. — Ноги мёрзнут. Ловким движением ноги Коровьев подбросил новоиспечённому домработнику женские тапки. На удивление, нога поэта даже влезла, хотя пушистая домашняя обувь была уж совсем небольшой: принадлежала, видимо, жене не то Лиходеева, не то Берлиоза. Ну, а, впрочем, кто знает этих москвичей? Женские тапки носить не такая уж и странность. — Адский холод! — Довольно вскричал Фагот, совсем забыв, что в соседней комнате борется с болью Мессир. Тут кот (перед этим очень радостно оглядев наполовину своё творение) неожиданно вскочил так, словно вспомнил что-то очень важное. Чуть не послужил причиной разлитой на пол воды и начал вести себя почти одержимо. — А чепчик? — Бегемот рассеяно начал кружить вокруг полуголого поэта. — Чепчик! Чепчик надо! Красивую, но непрактичную повязку, найденную в толстых слоях его же чёрной шерсти, кот водрузил Ивану на голову с довольным видом. Теперь картина была полной: ноги в тапочках, подвязка на напряжённом бедре, фартук на выраженной талии, золото под зелёными глазами и белейший чепчик на рыжей голове. И всё это с учётом того, что Мессир дал два часа, а они справились за час пятьдесят восемь минут! С половиной.***
Воланд уже готов был помышлять о смерти, но умереть он не мог, а потому просто терпел боль, спрятав нос в чёрную домашнюю рубашку. Урок о флирте с ведьмами на шабаше он усвоил уже давно, но боли не прекращались и постоянно об этом уроке напоминали. Да ведь и ведьма не сильно красивая была! — На улице солнце, а у вас мрак. — Иван смотрел в пол и только изредка недовольно поглядывал на Мессира из-под ресниц. Тазик он нёс осторожно, и хотя не элегантно, совсем без покачиваний бёдрами, как это делала Гелла, Воланду всё нравилось. Даже больше чем на Патриарших: нагота поэту шла больше, чем дешёвенький пиджак и дурацкая толстовка. К тому же кружево на фартучке было дорогое: причудливо сплетались на нём белые нити, образуя мягкую, почти облачную красоту. Можно было бесконечно угадывать в этих соединениях узор, но Иван поставил тазик и выпрямился, не позволяя этого сделать. Вокруг действительно было темно, но солнечный свет только терзал бы глаза. Электрического света Мессир не любил, но солнечного тоже не жаловал — предпочитал свечи. А в нехорошей квартире приказал повесить шторы, чтобы те не пропускали золотого блеска внутрь помещения. Впрочем, часть огромного небесного светила всё же откололась и попала в квартиру. — Вокруг мрак, а я вижу солнце. — Воланд осторожно опустил голову на спинку кресла. Так золото отливало куда красивее. — Наклонись ко мне. Реакции благодарности, смущения, или чего бы то ни было ещё Князь Тьмы не заметил. Только покорность, причем без тени принуждения. Только смирение, пылающее почти адским огоньком в глазах. Воланд осторожно провел большим пальцем по щеке юноши, осыпая золото ему на щёки. Блеск оставался на веснушках, на румянце, играли причудливо на лице драгоценные переливы. Красиво, мило, и так сильно хотелось поцеловать… Но нет, слишком рано. Да и больно — руку Мессиру пришлось убрать достаточно быстро, потому что заболело бедное колено. — Я не знаю как это всё… — Ваня нервно повел веснушчатым плечом. — Командуйте, раз такое дело. Воланд и приказал жестом. Только Понырев не понял, покосился на плавное движение двумя пальцами, подумал, видимо, что это что-то из дирижёрских жестов, которые ему неизвестны, и остался стоять на ногах. Мессир сделал крюк пальцами ещё раз, поглядев на Ивана ожесточённее, и тот плавно, но всё же опустился на свои веснушчатые колени. Тапочек так и не снял — они некрасиво, но мило согнулись на ступнях. — Ничего особенного. — Воланд прикрыл рот рукой, скрывая лишь половину собственных эмоций. Глаза его играли такими причудливыми переливами, что выдавали сразу и похоть, и совершенно девственный стыд, дьяволу не свойственный. — Омыть, а мазь уже Гелла приготовила. Ваня всё разглядывал странное одеяние Мессира: слишком уж короткое у того было бельё, и не белое, как у обычных людей, а чёрное. Самое интересное оно скрывало, и поэту, пониженному до слуги, пришлось шевелить пальцами в отчаянно сопротивляющейся воде, омывая самому дьяволу ноги. Это, наверное, было его седьмым доказательством — случай с Берлиозом мог быть случайностью, а вот такое — точно нет. Пальцы у Иванушки для пролетария были очень даже мягкие, чувствовалось, что давно они не испорчены тяжёлым трудом. Воланду было щекотно, но приятно, что он выражать, конечно, не спешил. Только взгляд его дичал с каждым мгновением. Мужчины всегда нравились ему больше, чем женщины. Просто так сложилось. И было ведь что-то очаровательное в том, что юноша не выгибал спину как вампирша, а наоборот, сидел слишком напряжённо и прямо, а руками работал совершенно стесняясь. Иван даже глаз не поднимал, а лицо Воланда разглядывал в кривом водяном отражении. Похоть Мессира разбивалась Иванушкиными пальцами в глади воды, да так, что облик не мог больше собраться воедино: слишком волновалось это зеркало, убегающее с рук мелкими каплями. — А почему Гелла не пришла? — Логичный вопрос Понырев задал только когда закончил омывать левую ногу. И самое странное — не отразилось на его лице ни отвращения, ни обиды. Только желание выполнить работу. Кажется, так он писал поэму про Христа: есть слово «надо» и нет других слов, нужно исполнять. И он исполнял — не идеально, но искусно, так, что Воланд даже забыл о боли. Теперь его волновала только золотая пыль на розовых щеках, нежные рыжие волосы, чепчик, который кто-то (Мессир посчитал его редкостным идиотом) завязал мальчишке на голове, совершенно чувствительная кожа, которая дрожала даже от случайного соприкосновения с ногой. Это было очаровательно, да настолько, что боли, кажется, больше и не было. Но рисковать не стоило, а любоваться прекрасным видом ещё как — Воланд знал, что в любой момент идиллия может оборваться, а вода оказаться у него на лице. Но самое смешное, конечно, было в том, что Князь Тьмы был уверен — такую выходку молодому поэту он простит. Может быть, после нескольких укусов ниже поясницы, но простит. — Развлекается с любовницей вашего соседа по психбольнице. — Воланд скучающе вздохнул. — Мастера. Эта «любовь» была ему совсем непонятна. Маргарита при виде женщин чуть ли не отрекалась от бедного романа про Пилата, а роман она любила сильно, но, видимо, не настолько. И в чём же она была не права, если рукописи не горят, а значит, в холодную зиму, в отличие от женского тела, не согреют? Насчёт Мастера же у Воланда сомнений не было: он душевнобольной, а значит любить может, но очень уж пассивно и слабо. И толку от такой любви? Но вот по лицу Иванушки было видно — новость о том, что любимая женщина Мастера изменяет тому с другой женщиной (впрочем, это молодого человека не поразило) его шокировала совершенно, и он даже перестал заниматься делом, задержав руку на колене возле раны. Удивил его сам факт того, что женщина, которая вышила его соседу красивую букву «М» на несчастной тюбетейке, вообще способна на измену. Воланд поднёс руку к губам, сдерживая смех. — Вы великодушны, раз отпустили её. — Задумавшись, Иван продолжил оставлять пушистые мыльные следы собственных пальцев на страдающем колене. Князь Тьмы усмехнулся — отпустил! Да такую не отпустишь — голову оторвёт, преподнесёт Королеве, а тело съест на ужин, не подавившись. Потом, может быть, вытянет жилы и сплетёт из них венок, которым украсит свою огненную шевелюру. Только сейчас Воланд заметил, как отличаются рыжие волосы: Гелла была словно пожарище, извержение вулкана в Помпеи, апокалипсис, разрывающий само небо. У Понырёва волосы были совершенно другие: как шёрстка рыжей игривой кошки, как осенняя листва в Англии, как закатные слёзы солнца, стекающие по красивому, стеклянному шкафу. Вампирша была похотью, поэт был десертом, который только предстояло соблазнительно съесть. — Вас не отпущу. — Пальцы с перстнями Воланд опустил в хаотичную мягкость рыжих волос. Чепчик он сорвал резким движением, чуть вытягивая чужую кожу головы. От такой грубости с розоватых губ сошёл тихий, болезненный стон. Приятно было слышать, как льётся с обиженных губ нежность недовольства — Воланд закрыл глаза, желая насладиться лишь звуками. Шорох волос, натяжение, недовольное, сбившееся дыхание, резкие всплески воды в тазике, скрип острых зубов, сдерживающих горящие желанием губы — лучшая музыка, что Мессир только слышал. Причудливый оркестр, поражающий не только слух, но и воображение. Воланд даже не открывая разноцветных глаз чувствовал, как борются в мальчике желание свободы и опасное, первобытное желание. Абсолютное зло возбуждает даже когда болит коленями. — Раз повелеваете, можете на ты. — Зелёные глаза блестели, как стеклянные. Отсутствие чепчика на голове Ивана скорее обрадовало, чем разочаровало, а сильные руки, которые тянули его волосы, манили и пугали, делая работу совершенно невыносимой. — Тем более, можете… Что-то было в этом соитии двух желаний: «закончить работу» и того желания, что скрывалось за тонким фартучком. Воланд мог бы и свои ощущения вплести в этот причудливый узор контрастных чувств, но ломать весь идеал первого ощущения вожделения он не стал. Юноша должен испытать это самостоятельно, без какой-либо страховки в виде вопросов, движений, действий. Воланд разрешил себе только касаться — иного нельзя, иное провоцирует и портит всё. Прикосновение же природой своей двулико, невесомо и навредить совсем не может. — Подлей кипятка. — Приказал Воланд совсем игриво, но искренне. В холодной воде ноги держать не было совершенно никакого удовольствия. Иван посмотрел на дьявола с вызовом. Так на высшие силы смотреть не смеют, но он смел. Призрак коммунизма оказался силён и бесстрашен даже перед лицом ада. Понырев поднялся с колен, потёр раскрасневшуюся кожу на выступающих острых костях и снова, как в самом начале своего пребывания в комнате, скрестил руки на груди. Это был протест, недовольство — Воланду и нравилось, и нет. С одной стороны можно было мальчишку приструнить самыми доступными, приятными методами, но с другой… На это тоже нужны были силы, которых после всех московских приключений было мало. Доминировать уставшим всё же нельзя — просто не получится. — Если вы любите кофий с сахаром, сахар извольте делать сами. — Иванушка задрал подбородок и вниз вообще не смотрел. Сцены со срыванием с себя предоставленной одежды (в качестве выражения недовольства!), правда, не произошло, но протест продолжился. — Я не знаю, где тут воду кипятят! Воланд подобрал с полки чайник, полный воды и лишь пальцами заставил воду шевелиться в раздражающем танце кипячения. Немного магии решало все бытовые неудобства, вплоть до чаепития, но вот проблему с ногами решить не могло. Завидев пар, выходящий из тюрьмы для воды так, словно железо это только что сняли с примуса, Ваня приподнял брови и сразу же попытался схватиться за чайник. — Ты цитируешь Маяковского? — Не то чтобы для Всезнающего и Всемогущего это стало откровением, просто Воланд знал, что не всё известное ему истинно и вообще реально. Конечно, он мог сделать что угодно материальным, но вот реальным… Мальчишка поражал Мессира всё больше и больше, особенно когда неровными пальцами стал хвататься за раскалённое железо. — Осторожнее, не обожгись… И, конечно же, Иван обжёгся. Не сильно, лишь до прикушенной губы и тихого шипения, но обжёгся самым неприятным образом. Сразу же, в отместку, кипяток полился на незащищённые ноги, паром обволакивая и раны и вполне живую плоть. Только в аду температуры скакали чаще, чем менялось настроение Понырева, и в целом кипяток ущерба Воланду не принёс. Совсем. Иван даже лил специально на ноги, а Князь Тьмы даже не шелохнулся, только оголил в усмешке свои платиновые и золотые зубы. — Могли бы ради приличия и подыграть. — Резким движением Ваня поставил горячий чайник куда-то на лаковую поверхность хорошей мебели нехорошей квартиры. Лак от такого усердия сразу же поплыл. Пальцы у юноши и правда раскраснелись, а значит болели жутко. Почувствовав прилив сил после кипятка (странное дело: кипяток адскому прибавлял маны, а не отнимал всю энергию), Воланд грубо, быстро схватил Иванушку за запястья. Иначе бы сильная рука точно вырвалась, не дала бы себя полечить. — У кошки боли, — произнося это смеясь, даже издеваясь, Воланд щекотал дыханием пострадавшую кожу. В другой комнате протяжно заорал Бегемот. — У собачки боли, а у Иванушки не боли. На последних словах Мессир осторожно коснулся губами больного места. То сразу же перестало быть красным, перестала кровь терзать свежий ожог. Одного поцелуя в руку было бы достаточно, но его было так мало… Воланд вновь губами оказался на нежной коже, оставил тонкий след густой слюны на нежных пальцах. Потом ещё и ещё, глухое цоканье раздавалось по комнате, словно бы находились в ней не двое, а несколько сотен недовольных людей. Воланд выдыхал прямо в хрупкие на вид пальцы — обжигал дыханием место, чудом исцелившееся от ожога. Заходить дальше было точно опасно, но раз уж поэт видит его сатаной, почему бы и не коснуться просветов между пальцами языком? — За что же вы так с котом? — Понырев не дышал. Говорил совсем тихо и без голоса. Сохранял в себе воздух. Сердце его билось в груди, билось у Воланда на языке, соскакивая с кончиков пальцев. — Он бедняжка натерпелся… Милость к коту Мессира совершенно не обрадовала — как можно сочувствовать шулеру, шутнику и бандиту? В одной морде! Нет, такого наплевательского отношения к собственным чувствам (а Воланд был уверен, что Иван придает слишком мало значения словам наглого кота) быть у талантливого человека не может, и раз такое проскакивает, то нужно непременно это пресечь. Да вряд ли кот расстроился — боль от ожога не такая сильная, просто неожиданно, потому и заорал. Сразу же прекратил — значит не больно. Значит не о чем беспокоиться! И Воланд слегка прикусил мягкую, белую фалангу. — Он посмел тебя обозвать. — Совершенно безразлично к Бегемоту, но с ужасным, демоническим обожанием к рукам у себя на губах, Воланд объяснял причину собственного поступка. — Заслужил! Ваня только отвернулся смущённо: ему нравилось внимание к собственной персоне, но это было на грани стыда. Стыда ужасного, колющего, такого, который появляется, когда поступаешь не по совести. И стыда совершенно другого, первобытного, который зачем-то есть у человека и зачем-то заставляет его алеть при одном только взгляде на красоту. И мало того, краснеть, желать эту красоту в самом неправильном, сладострастном смысле. Воланд видел, что юноше неприятно от крика бедного кота, но больше ему нравилось видеть как плывут блики в зелёных глазах, распадаясь на судороги мысленных прелюбодеяний. — Мазь, верно? — Зацелованные пальцы Ваня прислонил к своей голой, холодной груди. Мессир молча подал баночку, украшенную несколькими крупными самоцветами. Великолепие, богатство, всё то, что по натуре своей было греховно, Воланд предпочитал выставлять напоказ. Чтобы слабые души соблазнялись слишком просто. Только Понырева красивые камни не соблазнили, казалось, куда больше удовольствия он получает от того как стягивается под его пальцами больная кожа, когда он осторожными движениями гладит чужое колено. В его сверкающих восторгом глазах читалось и восхищение ведьминым талантом Геллы по изготовлению всякого из зелени, и что-то ещё, совершенно адски пламенное, такое, на которое и смотреть нельзя без защитного стекла. Перейдя к левому колену, Иван осторожно прильнул губами к красному, израненному выступу острой кости. Не было в этом притворства, наглости, алчности до возможного материального поощрения. Это был другой грех, остававшийся золотыми частицами прямо в глубокой боли. — Хороший мальчик. — Хрипло и тихо, наблюдая как мазь уходит в кожу, Воланд неожиданно для себя выпалил совершенно пошлую похвалу. И не то чтобы совесть его мучила, совести у него вовсе не было. — Хочешь закурить? Американский «Camel»? Или, может быть… Иван сначала покраснел так, что золотая пыль на его щеках начала напоминать солнце на закате, а потом недовольно шмыгнул носом и убрал тазик куда подальше. Вид у него был комичный, но привлекательный до ужаса: потёртые колени, лёгкое стеснение, растрёпанные волосы и ненависть в глазах ко всему американскому. Воланд, право, думал, что это будет проще — соблазниться красивым капиталистическим миром для простого советского гражданина не составляло труда. Но для всех, видимо, кроме него. — Не хочу я ничего американского! — Отряхивая с рук последние капли воды, Иванушка уже без прежнего очарования смотрел на то малое количество золота, что слегка украсило квартиру. — Но можно «Казбек». Говорить о том, что все буржуазные изыски, находящиеся в квартире — это дело рук Лиходеева и Берлиоза, Воланд, конечно, не стал. В этом и необходимости не было, потому что Понырев, кажется, у своего товарища в квартире и не бывал. И слава сатане, что голова бедняги с видного места была убрана! Однако ж, оказалось, что не всё потеряно: ненависть к американскому у молодого человека была, но это оказалось совершенно неважно, ведь тяга к дорогому у него оставалась. Да, в совершенно извращённом варианте (никто в аду не понимал как можно курить «Казбек» и не морщиться), но всё же оставался факт, что это были самые дорогие папиросы во всём советском союзе. Может, это было лишь любопытство, но любопытство на грани алчности и Мессира такой расклад вполне устраивал. — Присядь. — Вцепившись руками в подлокотник, Воланд вполне чётко указал, куда стоит присесть. Бедра его немного скрывала чёрная рубашка, но не то чтобы это портило свойства кресла, находящегося под ними. Правда в ответ на милейшую просьбу ему лишь показали фигу. — Что, прям так сразу? Терпеть возражения в таком виде (грубом, и для воспитанного человека совершенно неуместном!) Мессир не стал и просто бросил мальчишку на себя, схватив его за талию. Ваня ещё пытался вырваться, крутясь, словно кот, и дёргая ногами, как бешеное животное, но успеха это не принесло. Кричать он не кричал, но совсем не потому что не верил, что ему помогут, а просто, видимо, давно смирился со своей участью. И не то чтобы эта участь его напрягала… — Вы наглец. — Понырёв расслабленно болтал ногами в женских тапочках, пока его пытались поудобнее схватить за талию. — Так с рабочим классом не поступают! И где мои папиросы? Чуть сместив в сторону белый, но уже мокрый фартучек, Воланд осторожно приподнял резинку подвязки двумя пальцами. Очень жёстким оказался фатин — оставлял не только сетчатый след, но и розовое раздражение. Впрочем, так ноги поэта становились ещё краше. Из пышной, очень нарядной подвязки Мессир достал одну папироску «Казбека», перед этим показательно сжав чувствительное бедро. — Кури на здоровье! — Посмеявшись, Воланд просунул папироску между пунцовых, слегка надутых губ. — И не стесняйся меня. И сказать мне «нет» тоже не стесняйся. Я же не заставляю… Зажигалку искать было совершенно не к месту, поэтому Воланд просто, без лишних фокусов, принудил кончик сигареты загореться. Иванушка с недоверием посмотрел на губы, произносящие клятвы об активном согласии, но папиросу принял радушно и даже с особым наслаждением. Дым вертелся вокруг, оседая на языке пряностью. Закуривать за компанию Князь Тьмы не стал — это было бы просто несолидно. Оставалось наблюдать как короткие затяжки чередуются с нервным бегом глаз вокруг. И как рыжая голова в конце концов склоняется к совершенно дьявольскому рту. Это было достойно похвалы. Услышать, что человек, которого ты так случайно и так трагично встретил на Патриарших — сам сатана (Воланд не был уверен, что мнение Мастера для Понырева авторитетно, но всё же на такие сильные слова он повёлся), и не побояться склониться к его губам. Мало того, склониться и поцеловать. Склониться и передать из губ в губы терпкий вкус мерзкого, но настоящего табака, передать так сладко, что от горечи и сахара у самого адского создания свело челюсть. Воланд сначала даже не отвечал на поцелуй — просто сильнее прижал к себе талию, обернутую белым пояском фартука. И поцелуй этот даже не закончился романтично. Ваня просто рассмеялся, оставив у Мессира на щеке золотые блёстки, пару бранных слов и ещё клуб дыма от затяжек папиросой, курение которой он так и не прекратил. — Вы змеюга! — Понырев подставлял шею совсем без намёков, напрягая выступающие мышцы. А ещё он, кажется, совсем потерял страх перед злобным всемогуществом. Воланд ласково целовал нежную кожу около кадыка. Чередовал поощрение с наказанием совершено по-дьявольски, то заставляя молодую шею бежать мурашками, то кусая прямо по мышцам до сильных следов. Недокуренный «Казбек» Иван всё держал между губ, стараясь не сыпать пепел на чёрные волосы. Только дым слетал с мужественных уст, никаких стонов и вздохов — это был поединок на равных. — Искуситель? — В качестве мести Воланд заставил папиросу потухнуть и выкинул её в дальний угол комнаты. Ему хотелось слышать громкие, чёткие, грешные стоны, исходящие из самой грудной клетки, из ораторского, сильного нутра поэта. — Я ничего не сделал, ты сам полез. Оправдание, конечно, было недостаточным, но Мессиру было всё равно, он подхватил длинное, почти голое тело и усадил его на спинку кресла. Зацелованные, пропахшие табаком пальцы на это только весело поиграли с воздухом, не выражая возмущения. Ивану было интересно, и Воланд, вставший перед ним в полный рост, его ничуть не смущал — он всё равно оказался выше. Князя Тьмы тоже все устраивало — колени больше не болели, ноги перед ним были юношеские, слегка побитые, но даже в таком состоянии прекрасные. Мессиру не хотелось лечить эти раны сейчас, это совершенно отвлекло бы от трапезы. — А дьявольских дел и не видно. Вы магию свою черную используете, чтобы незаметно было, и вот я уже на руках у вас! — Начав очень грамотную речь о религиозных трактовках деяний дьявола, Ваня даже не заметил как его фартук под грубой хваткой поднялся вверх. — Да я бы в жизни к мужику не… Воланд, зубами зацепившись за шершавый фатин, начал стягивать подвязку с юношеского бедра, попутно оставляя на том следы платиновыми и золотыми коронками. Следы начала розовели, потом краснели неравномерно. Сверху наконец-то послышались вздохи — томные и красивые, тихие, но очень возбужденные. Мессиру нравилось изучать напряжённую ногу так — и грубо, и осторожно, и пошло настолько, что подвязка раздражала и нагревалась, норовя сгореть совсем прямо на живой плоти. Воланд крепко держал дрожащие чресла, которые от похоти плавились под горячими руками. — Хочешь, мы продолжим? — Игнорируя Иванушкины попытки сбросить подвязку со ступни, Воланд языком повторял линии, оставленные его же острыми зубами. — Пальцами, совсем не больно… Подвязка всё же слетела с ноги вместе с тапочкой. По бёдрам у Ивана прошла странная судорога, из-за которой он крепко схватился за чёрные, дьявольские волосы. Страшно ему больше не было, осталось только нервное поведение перед желаемым и неизвестным. Но папиросу из лукавых пальцев он принял, почему бы не выпустить в себя и пальцы от Лукавого? Воланд знал, что всё равно получит согласие, поэтому не торопил, спрашивал, играл в заботливого, но уже строил планы животных соитий на невинно-белых простынях. Это было бы потом… Сейчас он слишком уставший для дикости. — Как будто вы считаетесь с мнением смертных… — Ваня осторожно сполз со спинки кресла на чужие колени. Закинул голову назад, слегка приподнял левую, теперь совсем голую ногу. — Но я согласен, я же не дурак отказываться. Воланд дьявольски усмехнулся, устраивая поэта на себе так, чтобы ноги его были разведены, но пах оставался прикрыт кружевом фартука. Зрелище это было восхитительное — на голых участках кожи мерцали яркие, горящие следы похоти, под глазами играло золото, а сами зелёные радужки покрыла лёгкая дымка забытья. Мессир намеренно продемонстрировал свои пальцы — с ещё недавно сухой руки сошла маслянистая капля персикового цвета и тут же мелким озерцом разошлась по белому фартуку. Медовый, но низкий и терпкий запах заполнил комнату вместо шума табака. — Розовое масло? — В жизни не видавший такого косметического средства Иван резко поднял голову. Зелёные глаза его заблестели почти болезненно, почти как у больных инфлюэнцей. — Которое больше всего ненавидел Понтий Пилат… И последние слова Ваня выдохнул со стоном, блаженным и полным, и не было его восхищение вопросом, наоборот. Он утверждал, он помнил, словно видел прокуратора Иудеи собственными глазами. Воланда это и впрямь поразило. Словно и не он нагонял вместо радостных снов жуткие сцены кровавой расправы над Спасителем. Словно и не он поведал неспокойной творческой душе тайну о самом Христе прямо на улице… Это, впрочем, было уже совершенно неважно. Душа поэта давно попала к дьяволу, без всяких договоров и устных соглашений, осталось лишь заиметь тело, не повредив нежных стенок сосуда души. — Именно то, которое ненавидел сам Понтий Пилат. — Похоть под руками Воланда давно превратилась в болезненную одержимость, желание, которое не могло удовлетворить ничего, кроме смертного греха. Поэтому он нежно, разливая масло с собственных пальцев на кресло, но изобилуя скольжением, взял это тело одной лишь рукой. — Тише, тише… Князю Тьмы не нужно было, чтобы громкий голос сошёл на нет, совсем наоборот. Приказывая стать тише, он лишь старался не сломать юношу, ушедшего в транс. Даже глубже, куда-то между наслаждением реальности и адским жаром, пришедшим как наказание за грех. Такую красоту во время забытья Воланд видел лишь второй раз за всё своё долгое существование: первый остался кровью где-то в Гефсиманских полянах. А второй лежал у него на руках, самой душой обвивая горячие маслянистые пальцы. И похоть запахом роз стала в комнате, и душно стало свежей весной. Воланд языком аккуратно очерчивал тонкие царапины на хрупких коленях. Сгибал пальцы внутри осторожно, но греховно, заставляя Ивана разливаться следами с примесью золота прямо по розовым щекам. Странно было не слышать от поэта ругательств, не видеть его сопротивления, но видеть как горели его глаза прекрасным, дёрганным наслаждением. Воланд только помогал ярким стонам сломать напряжённую грудную клетку. Губы, покрытые блестящей пылью, Мессир целовал почти невинно, не доставляя боли лихорадочному поэту. Только Ваня в ответ кусался так, что если бы только по жилам Воланда текла кровь, они уже оба были бы перепачканы. Но того не случилось, и Понырев остался тяжело дышать не с кровью на лице, но с чужой слюной, заставившей его губы блестеть влажно и маняще. — Хватит? — Собирая языком позолоченные слёзы, Воланд тихо спросил, стараясь не потревожить чувствительный слух. — Ты можешь закончить, не мучай себя. Разрешение подействовало на мальчишку почти магически — вместе со слезами по телу его стекло масло, а пик влажным пятном остался на фартуке. Космической красотой стали его по-зеленому земные глаза: блеск в чёрных зрачках напоминал ту бесконечную бездну, что ночью всегда лежала под блюдцем луны. Всё в Иване было красиво — и его рыжие волосы, теперь совершенно промокшие от пота, и глаза, всё ещё видящие высшее наслаждение на земле, и тело, грязное, нервное от отметин. И даже собственные пальцы Воланду показались красивее, после того как масло окончательно стекло с них на перепачканный фартук. — Ты так хорошо держался… — Воланд чередовал прикосновения к измученным губам. То царапал слегка ногтем, то нежно гладил пальцем. — И так красиво, ты бы видел себя! Но его не слышали. Иван ещё не был в состоянии ответить, он только жадно глотал воздух, который ему немного перегородила рука Мессира. Совсем слегка: так, чтобы не задохнуться, но чтобы блаженно закружилась уставшая голова.