Богоугодна ли зачистка?
Камни под напряжёнными ладонями больно впиваются в кожу, защитная райская броня давит на плечи, будто приколачивая гвоздями острыми и длинными Иисуса к кресту, но в её случае – ко дну мерзопакостной ямы, в которую её больным спартановским младенцем скинули с небесного обрыва. Чтобы не дать подняться, чтобы стало больнее, чтобы... Время вокруг навсегда завязло в злоебучем киселе земной жизни, часы уже всё равно не справляются со своей прямой функцией. Время неотрывно от пространства, но в Аду не имеет ни малейшего значения: вечность на то и вечность. Перевёрнутая восьмерка, кривая петля и висельная удавка на шее неприкаянных душ. Вегги проживала свою праведную жизнь совершенно не для того, чтобы божественное «не убий» где-то вне Его пристального взгляда перестало иметь смысл, да и в экзорцистки шла не для этого – думала, что борится на стороне света, добра. Не зря же нимб над головой, не зря крылья ангельские и сам Адам во главе войска. А по итогу оказалась на самой настоящей войне, длинною в эту самую вечность. На поражение (в самое сердце). В происходящее вокруг совершенно не верится. Боль острыми чёртовыми вилами тычет в спину, будто за неимением штопора кто-то шампанское пытается открыть вилкой: больно, больно, больно, БОЛЬНО! Во рту скапливается слюна, руки дрожат и в треморе мечутся по всему телу, словно пытаются зафиксировать, что вообще от него осталось: пальцы, ноги, голова – всё на месте, но, кажется, в груди не хватает чего-то важного. Металлического стержня, мягкой плюшевой ткани размером с кулак, опоры для всей кровеносной системы – нет сердца. На его месте дыра, как на дорогущем полотне великого художника после покушения в Лувре: с ножом, кислотой, или пустыми руками – не важно. Сердце Вегги осталось у Лют. При чём так давно, что сейчас кажется, будто бы в совершенно другой жизни: где тёплый солнечный свет заливал маленькую казарменную комнатку метр на метр, где лучи так прелестно ложились на её бледную кожу и играли озорными бликами в бездонных карих глазах – Вегги их цвет ни за что не забудет. Её душа, наверное, целиком и полностью отдана тем жалким минутам рядом; её крепким объятиям, её нежным словам и действительно, на тот момент, искренним обещаниям. Теперь в залитых по локоть блестящей акварелью руках Лют Вегги с головы до пят: крылья, глаз и золотое кольцо нимба. Всю её по частям разобрала, сучка. Как сраный конструктор лего, или, нет, скорее словно дорогую шарнирную куклу монстер хай: по всем суставчикам, каждый пальчик и волосок – всё в пластмассовый контейнер и в розовый УАЗик грузом двести на самое дно воронки: в ад. После расставания давно грозилась, будто бы повод искала, и вот – нашла. Вегги бы похлопала ей стоя, да сил нет подняться. Обойдётся. Ощущение липкого, вязкого месива, иордановыми реками текущего вдоль позвоночника вниз – то немногое, за что сознание цепляется, дабы не утонуть окончательно. Кровь мешается с потом и грязью, одежда мокрой половой тряпкой прямо со швабры отвратительно липнет к коже и хочется выблевать собственные внутренности прямо вот сейчас, прямо себе на руки, ведь больше всё равно некуда, да и не важно. Вегги тошнит от себя самой – такой слабой, беззащитной. Проигравшей. Вегги чувствует себя по-настоящему падшей, снова живой, но живой в понятии для святого негативном: живой, в том смысле, что живущей, потерянной господом и грешной, будто вернувшейся назад – на Землю – где кроме, разве что, сестёр-монашек о ней никто бы и не побеспокоился, да и они, скорее, исходя из правил, нежели по собственному желанию. Вегги хватается за каждый вдох, после которого грудная клетка отдаётся лёгкой пульсацией, будто в лёгких застряло что-то инородное, острое, мерзкое. Пустая глазница ощущается по-особенному необычно, пусто. Хотя, пусто не только там, пусто везде, поэтому так отчаянно и вжимает колени в рёбра, прячет лицо под копной спутовшихся и грязных, залитых кровью (своей, чужой – всей вперемешку) волос. Пытается так заполнить дыру хоть чем-то: не выходит. У неё никогда не выходило мириться с собственным бессилием над ситуацией. Девушка привыкла быть той, кто спасает, а не нуждается в помощи, но вот свет, улица, фонарь и она, еле способная дышать, в змеиной хватке ангельской стали кольчуги как майский жук не может перевернуться со спины на животик: всё, что остаётся, лишь махать лапками и слепо верить в лучшее. Ей бы принца на белом коне, ей бы руку помощи, ей бы, может, пару бинтов и тёплую ванную, да не получится никогда всего этого организовать: добрые люди в ад не падают. Голова трещит и сознание, разломанное на половины, струсившим пушистым котёнком отходит куда-то назад, к затылку, жмётся в несуществующий угол – как от пылесоса бежит в страхе подальше от места, где принимаются все серьёзные решения. Вегги забыть хочет каждую секунду, что проводит здесь, растерзанной тушкой прячась в глубинах зелёных баков с отходами, словно самый главный мусор для вселенной – она сама. Ошейник кольчуги давит на горло, кровь на щеках, руках и одежде начинает, высыхая, темнеть, неприятно стягивать кожу тонкой плёнкой свернувшейся плазмы. Вегги чуть напрягается, чтобы встать, но мышцы закостенели и почти не слушаются, а каждое мелкое телодвижение приносит с собой нестерпимую порцию боли. Она шипит, до скрежета и наверняка мелких трещин по эмали сжимает челюсть, жмурит глаз. Уши снова пронзает то ли гул, то ли стон, режущий тонкие нити реальности. Всё, что девушке удаётся – лишь сесть, оперевшись спиной о кирпичную стену, но дыры, оставшиеся от крыльев, не дают расслабиться – приходится менять положение. Вегги не помнит, сколько здесь находится. Час, двенадцать или несколько суток – это, впрочем, не важно. Особенно там, где время идёт в направлении обратного отсчёта следующей кровавой бойни, участие в которой девушка если и примет, то лишь в качестве несопротивляющейся беспомощной жертвы. Что-то ей подсказывает, что ни Адам, ни Лют, успевшая за пару недель с ним сдружиться на основе любви к второсортному ароматизованному пиву и пьяному нытью по бывшим, просто так её не отпустят. Вырванные крылья и первое, спустя тысячи лет после Люцифера, грехопадение ангела – не такая уж большая цена на их вкус. Лют хочет, чтобы Вегги страдала – бесспорно, бескомпромиссно – прошла через каждый круг ада за то, что посмела во-первых ослушаться, во-вторых её кинуть, оставить один на один с собственной никчемностью и залитыми в уши литрами раскаленной правды. Вегги не переживёт следующую зачистку, если доживёт хотя бы до. Отчего-то она в этом уверена больше, чем в существование Господа и его вселюбовь. Сквозь дымку густого пространства вокруг, залитого вонью никотиновых облаков, смога заводов и бог бы знал чего ещё, девушка слышит, как кто-то медленно приближается к ней. Размеренный стук каблуков по асфальту раздаётся во временном киселе бытия, и Вегги вздрагивает. Неужели вернулась, чтобы добить её – жалкую, бьющуюся о стекло муху? С плеч спадает с глухим грохотом какой-то камень, предоставляя вакантное место нежно и волнообразно расплывающемуся безумию чего-то зернистого и противоречивого. Как два однополярных магнита вдавливают друг в друга, но будто оба её лёгких или почки – хер знает. Кожа с затылка до ног укрывается ковром из мурашек, сопровождающихся какой-то расслабляющей молнией тока. Словно её только что довели до оргазма – обманчивое чувство, ведь по правде так ощущается тревожность и страх под скатертью безразличия – та ещё мерзость. Вегги даже не смотрит в сторону шагов, ей совершенно не интересно кто станет её палачом, главное, чтоб убил быстро. Она опускает веки, расслабляя плечи и ладони, до этого в спазме сжатые в кулак, и вскоре чувствует, что перед ней кто-то высокий, способный загородить свет фонарного столба где-то рядом. Мышцы в предплечьях и голени резко напрягаются, торс инстинктивно наполняется сжиженной тревогой и, блять, как же громко она дышит. Всё тело и разум Вегги готовы умереть прямо сейчас; девушка открыта, беззащитна и ранена, так чего же незнакомец ждёт? Она больше не ангел – один взмах ножом по тонкому горлу и никаких проблем. Прятать труп по причине недавней зачистки не нужно, сопротивляться загнанная в угол и обессиленная она не будет точно, почему же он медлит? — О, ты жива! – спустя пару секунд зрение фокусируется на миловидном лице девушки, присевшей на корточки рядом, – ой, твой глаз. И спин... Подожди-ка! – она роется в поясной сумке и достаёт оттуда упаковку стерильного бинта, разрывает её небрежно, зубами, а потом аккуратно складывает мусор в карман, после чего преступает к перевязке каждой раны. Она не задаёт никаких вопросов, на которые у Вегги всё равно бы не нашлось ответов, просто молча проводит все операции первой медицинской помощи, подхватывает тело раненой на руки и уже потом, так, чёрт возьми, по-ангельски улыбнувшись, называет своё имя: Чарли. Чарли. Чааар-ли. Ча-р-ли. Чарли?(можно ли называть её Чарльз?)
(а «моё солнце?»)
(пиздец.)
На фоне всеобщего смрада, жестокости и пошлости эта девчонка – белый подснежник в луже апрельской грязи, бабочка среди крыс и... кажется в ней есть, что-то святое, Вегги готова поставить на это всё, что угодно. То, как осторожно она опускает израненное тело незнакомой девушки на собственную кровать, как трясётся вокруг следующие несколько дней, обрабатывает её раны, чуть ли не с ложечки кормит – такого не может быть в аду. Чарли вселяет надежду, Чарли светится утренней звездой тёмного небосвода, Чарли... блять.