До тебя меня любили больно

Энджел тихо вздыхает. Он смотрит на своё отражение в подсвечиваемом гирляндой зеркале и слегка поворачивает голову в сторону. Красавец. Он улыбается. Пальцы двух рук аккуратно пробегаются по мягкому подбородку, стараясь не испортить макияж. Нижняя пара рук поправляет бюст под тёмно-розовым платьем, делая пушок более объемным, чем это необходимо. Глаза внимательно следят за тем, как каждое движение собственного тела отражается в зеркальной поверхности. Ему нравится то, что они видят там. Грация, изящность, плавность и блеск. Блеск колец с инкрустированными камнями, блеск золотых браслетов, блеск на губах и самый приятный блеск некогда мертвых глаз. Энджел знает, что никакие деньги не сделали бы его таким живым. Он всегда был при деньгах: и при жизни, и после неё. Деньги — грязь для него. Мерзкие бумажки, ради которых некоторые идут на всё. Бумажки, когда-то приведшие его на самое дно. И никогда раньше они не выглядели для него так дорого, как в этот момент, золотом сияя на его теле. Теле, что всегда сияло чем угодно, но не богатством. В комнату стучатся. Энджел Даст мягко хмыкает, уже зная, кто там, и от этого нежная улыбка сама по себе расцветает на лице. Он позволяет демону по ту сторону войти в гримёрку и закрыть за собой дверь. — Что случилось? — голос у Хаска низкий, бархатный такой, что у Энджела по оголенной спине мурашки бегут. — Заждался? — арахнид слабо усмехается, рассматривает оверлорда с головы до ног. — Извини, дорогуша. Сегодня Хаск одет совсем по-обычному. Нет этого ненавистного ему «неудобного и бесполезного» костюма с дорогущей золотой отделкой, нет абсолютно раздражающих «дебильных и давящих» лакированных туфель. Только штаны на подтяжках и очень милая красная бабочка на шее, подаренная самим Энджелом несколько месяцев назад. Он бы соврал, сказав, что этот вид простого бармена не заставляет его сердце пропустить парочку ударов. Хаск оказывается рядом и привычным движением подаёт Дасту руку. Тот без сомнений вкладывает в неё одну из своих ладоней, ярко улыбаясь от ощущения чужих губ на кончиках пальцев. — Нужна помощь? — кот кивает головой на драгоценное колье, лежащее на столе чуть в стороне. Энджел ничего не говорит, лишь поворачивается на стуле обратно к зеркалу, доверчиво открывая шею. Длинные когти небрежно подцепляют украшение, поднося к ключицам. Хаск ненадолго останавливает движение, взглядом вылавливая отражение. Он улыбается, слабо и до сих пор непривычно после многих лет жизни без эмоций, и ловит глаза Энджела в зеркале. — Ты удивительный. На тебе эта побрякушка выглядит в сотни раз лучше, — он коротко целует белое плечо и возвращается к тому, что делал. Энджел чувствует, как лицо становится горячее. Сколько времени они уже вместе, и сколько знакомы, а всё никак не привыкнуть. Привыкнуть к целомудренности поцелуев, к ласке во взглядах, к невесомости прикосновений, к лишенным пошлости комплиментам. К любви. У Хаска очень мягкие лапы. Даже если его когтями можно легко вскрыть чью-то плоть, когда дело касается Энджела, они тоже становятся безобидными. Белый мех на загривке встаёт дыбом, когда Хаск, закончив с колье, наклоняется, чтобы поцеловать его в выступающий позвонок. На шее, раньше украшаемой только алыми следами удушья, теперь красиво переливался розовый кварц. — Могу я застегнуть твоё платье? Энджел смотрит на него через всё то же зеркало, не в силах сдержать тянущиеся вверх уголки губ. Как будто он скажет «нет». Как будто он вообще способен сказать «нет» на любую просьбу Хаска. Как будто он не пойдет за ним на край света, если это понадобится. Он мягко кивает, не способный сейчас издать хотя бы звук. Чужие руки скользят вниз, щекоча спину. С губ срывается тихий выдох, когда лапы с солнечными подушечками недолго оглаживают бока. Энджел вдруг вспоминает, как раньше именно там оставалось больше всего синяков. Тёмных, налитых застоявшейся кровью, болезненных. Сейчас всё его тело дышит красотой и здоровьем. Но тогда оно задыхалось в агонии и грязи, в омут погружающих так глубоко, что выбраться из последствий до сих пор тяжело. Сейчас его тело украшено золотом и драгоценными камнями. Тогда его украшали кровоподтёки, гематомы и цепи. Он выныривает из мыслей после тихого «всё в порядке?» над ухом. Улыбается искренне, поворачиваясь на стуле к своему партнёру. — Всё хорошо, родной, — рука в белой шёлковой перчатке тянется к серой шерсти на чужом лице, мягко сжимая щёку. — Спасибо большое. Хаск льнёт к прикосновению и интуитивно понимает, что «спасибо» это сказано не только за помощь с колье и платьем. Поэтому он не отвечает, только улыбается дрожаще и ладонь через перчатку целует. Они спускаются вниз, в концертный зал. Сегодня особенно людно, многие пришли снять стресс после очередной пережитой зачистки. За кулисами темно и прохладно: Энджел слегка приобнимает себя верхней парой рук. Он улыбается запереживавшему Хаску и шутливо пунькает по влажному кошачьему носу. — На сцене будет теплее, — говорит он, — ты главное смотри на меня, хорошо? — Хорошо, — низким голосом это простое слово звучит как настоящее обещание, и оба знают, что оно никогда не нарушится. — Удачи, Энтони. Энджел улыбается широко и счастливо. Он немного сожалеет о том, что времени не так много, потому что вместо обычного поцелуя ему приходится невесомо поцеловать свои пальцы и приложить их к чужой щеке. Хаск в последний раз гладит тонкую ладонь и неохотно уходит. Глядя ему вслед, арахнид дожидается, когда невысокий силуэт исчезнет, прежде чем наклониться к диджею и попросить добавить ещё одну песню в сегодняшний репертуар. На сцене действительно становится теплее. Приглушённые софиты освещают его высокую фигуру, бликами сверкая на платье. Свет в зале померк, не давая выступающей звезде видеть чужие лица, с раздражающей жадностью всегда глядящие прямо на него. Но Энджелу это и не нужно. Ему не важно, будет ли он видеть этих существ. Важно лишь то, что над барной стойкой тёплый свет до сих пор служит маяком, чтобы видеть его самого лучшего бармена. Микрофонная установка плавно скользит меж рук. Голос у Энджела сладкий, как патока, тянущийся по залу словно нить слюны после самого потрясающего в их жизни поцелуя. Он помнит, как Хаск однажды сказал, что Валентино безмозглый дурак, так и не раскрывший этот талант в нем. Даст не сказал тогда, что Валентино не обеднён талантами получше, и просто принял похвалу с мягкой улыбкой. Энджел думает о многом. О прошлом, о настоящем, о будущем. Об удушье, грязи под кожей, жгучем дыме в лёгких. Об объятиях, поцелуях и мягкости чужой шерсти. О медовых глазах, из темноты зала восхищённо сверкающих, без отрыва глядящих на него одного. Энджел умилённо щурится, когда в этих самых глазах видит огонек удивления, стоит чутким ушам уловить мотив незнакомой песни, которую они не обговаривали. Хаск даже не знает, как очаровательно выглядит, когда не контролирует выражение своего лица. Зрители в зале удивлены резкой сменой настроения, из сочного и мощного перешедшего во что-то эфемерно любовное, но Дасту плевать. Ему главное смотреть в наполняющиеся пониманием зрачки, главное заметить трепыхание ушей и виляние хвоста. — Nobody's loved me like you… — главное протянуть к барной стойке руки, через зал отправляя воздушный поцелуй и слова, так рвавшиеся быть произнесенными сегодня в гримёрке. Песня просто отличная, Энджелу она правда нравится. Она наполняет его пониманием, напоминает о том, как же он, черт возьми, счастлив. Но он никак не может сосредоточиться на том, чтобы спеть её идеально, потому что голос неизбежно дрожит, когда всегда серьёзный Хаск действительно тянет руку в ответ, «ловя» поцелуй и прижимая к своим губам. Когти левой руки настукивают медленный ритм в такт мелодии, и бармену потребовалось несколько паттернов, чтобы отправить касание губ в ответ. И никто не смеет винить Энджела в том, что он почти задыхается от того, как обожающе смотрят на него прямо сейчас. Он почти плакать хочет, когда тоже «ловит» поцелуй и прислоняет его к розовому кварцу на колье, лежащему прямо над сердцем. Песня заканчивается. Энджел взволнован больше, чем обычно, и чувствует так много всего сразу, что забывает о необходимости сказать что-то на прощание аудитории. Он уходит за кулисы, сбивчиво благодаря диджея за помощь и убегает наверх. Улыбка против воли лезет на лицо, стоит лишь вспомнить вечер. А Энджел всё вспоминает и вспоминает, прокручивая в голове раз за разом. В дверь стучатся. Он не говорит «входите»: сам открывает дверь, тут же обнимая так крепко, словно они не виделись целую вечность. Хаск ничего не спрашивает, обнимает так же крепко и по спине гладит с мягкой лёгкостью. — Что случилось? — Хаск спрашивает опять, и Энджел просто не может не усмехнуться. — До тебя меня любили больно, — он признается легко и быстро, потому что пока это Хаск, самый серьезный бармен и милейший оверлорд, Дасту не страшно рассказать что угодно. Хаск хмурится, в глаза заглядывает глубоко и тревожно. Сталкивается с любящим взглядом и теряется, как ребенок, забывая всё, что хотел сказать. Он берёт руку Энджела в свою и подносит к губам. — Тогда это и не любовь была вовсе, Энтони.