Emotional baggage

Бакуго искренне считал, что понял весь спектр пиздеца, который принесли гормоны в его теле. Он старается думать, что все его проблемы объяснимы наукой (и, надеется, ей же и решаемы). Почти весь его шаткий самоконтроль разрушен — это пиздец в самом пиздецовом его проявлении. Было выгодно и удобно раньше любые эмоции переводить в ярость, выплёскивать их гневно, с перевесом, убирая всё лишнее подчистую, до лёгкости в теле. Это был его проверенный, отработанный годами план. Грустно? Тоскливо? Од*ноко? Перевел в злость, перевел в физическое, перевел в удар — в стену, чтобы ощутимо, горячо и надолго; в лицо, скулы, нос, ребра — чтобы в чужую боль, чтобы «больше не». Его личная формула, отточенная нескончаемой практикой. Нарисовалось одно «но» — жирным курсивом, перечеркивая константу. Что делать с блядской влюбл*нностью? Ладно, с ней он знает, как разобраться. Самостоятельно понял, что стоит смириться, глядишь — и уйдёт быстрее. Рассосётся — маловероятно, — выйдет однажды вместе с ударом — навряд ли, — поживет незаметно и забудется, в конце концов — чуть более реалистично, но всё ещё не то. Отрицать уже особо и не было смысла, когда в поисковой строке наивное «Почему…» с непримечательным продолжением: «…трясутся руки?» Это действительно мешало. Раздражали нечитабельные записи и болезненно-ослабший вид рук при боевой стойке. Отрицание теряло свои акции, прощаясь с гранёным неведением, когда поисковик к «Почему сильно вздрагивают» добавил «от прикосновений». Вопросительный знак он ставить не захотел — побоялся. Отрицание сбегало от коллекторов, спотыкаясь о «Как понять, что нравится человек». Безличные предложения создавали ощущение безопасности. Такого ни тебе, ни кому-то, ни себе не пожелаешь, писать подобное — все равно, что оставлять проклятье в мировой сети невыводимым пятном. Отрицание пало. В яму Очевидности. Разбудило местного дракона. Он дремал давно — у него была хорошая подмена. Спал бы себе и спал до следующего проёба Мидории. Искренняя злоба впервые за долгое время смогла вырваться наружу. Искрила огнём, кипятила кровь, варила в ненависти, мариновала нервным тиком — готовила его, как главное блюдо на пир. По редкому случаю пробуждения. Он не просто так называл себя лучшим, сильнейшим: дракона мог разбудить только он сам. Злоебучий приступ неконтролируемой ярости притупился — можно подумать, ситуация и без того неглупая, — и он продолжил мутузить ноутбук. В конце концов, это несерьезно. Это интерес, небольшая закономерность и немного большая реакция его организма — всего-навсего. Его бесит до жути громкое «влюбленн*сть», что так часто встречается на сайтах, но и та описывается ненадежной и временной (при правильном подходе). Конечно же, он не станет прислушиваться ни к каким советам в интернете. Ему хотелось сфокусироваться хоть на чём-то, кроме высокой температуры тела. Не хватало еще взорвать собственную комнату. Вырубит ещё себя какой-нибудь неудачно подлетевшей табуреткой — проблем не оберётся. Кацуки найдут без сознания, и его, отсутствующего, начнут искать. Развернут расследование, порасследуют пару метров, унаследуют кричащее название статьи, а вместе с ним — и его, Бакуго, бесполезное сознание. Поэтому приходится собираться, притягивать потеряшку за шкирку поближе. Проще ведь напичкать себя ложными решениями, выходами, чтобы как только, так сразу. Вспомнил — вышел. Увидел — вышел. Услышал — спрятался. Эскапизм делит буквы с эскимо, это подкупает, но не устраивает. «Что делать, если влюбился в.» А в кого, собственно? Кто они? Друзья? Или лучше сказать — лучшие? Киришима может быть его лучшим другом, если других друзей у него нет? Он пробует — интернет отвечает охотно. Принять ч*вства, обсудить — жуть — с близкими, обратить внимание на собственное поведение, реакции. Последние, вроде как, сами его внимание на себя обращают вполне успешно. Признаться, чтобы полегчало? Чудесная идея. Если представить: человек пытается признаться другому в симп*тии, не произнося главные слова. Он не может сказать это даже у себя в голове, какой признаться, куда, во что, вы чего? Бакуго видит, как стоит криво, поломано, угловато; он — комок нервов, ебучее электрическое гнездо. Выплевывает слова, и ничего не облегчается, кроме доверия Киришимы. Главный дракон снова выползет, дабы понаблюдать за зрелищем, а там и его родственники подтянутся. Будут хрустеть попкорном — из черепов, конечно же, они ведь драконы, в самом деле, — недовольно бормоча: — Ну, что так долго? Когда развязка? Ах, да. Тот самый камень преткновения, вишенка на торте. Гвоздь программы. Только молотком выбивают почему-то его, Кацуки. Киришиме-то ведь нравится не над ним издеваться. Так было бы легче, и сцена не имела бы смысла, нет. Киришиме нравится девушка. Более клишированного сюжета этот мир ещё не видел. Бакуго, собственно, тоже — он в принципе никогда романтику не смотрел. Практиковать тоже не особо рвётся. Ожидаемый тупик встречается, безвыходность ситуации не приветствуется, но приходит всё же, неизбежная. Остается терпеть. А он точно сможет. Ничего не изменится. Изменяться нечему. Изменять некому. Не для кого…

***

Меняется в итоге многое. Заметно и небезопасно. Ему абсолютно плевать, какими правдами и неправдами терпеть царапины в горле, которые появляются, когда не получается кричать (как бы сильно ни хотелось); тяжесть в груди, когда отвернуться нужно, но выходит не с первого раза; зуд кожи на костяшках рук, который подпитывается ежедневно самим Кацуки. Месяц. Оно никуда не уходит уже месяц. Как и Киришима — из его поля зрения. Он уже начинает задумываться, стоит ли купить билет на поезд в куда-нибудь этому или тому — кто-то (или что-то) один (или одно) из них отправится в сумке со вторым. «Уёбывай», — думает Бакуго перед сном каждый день. Ни оно, ни он, конечно, никуда не уёбывают. Он заебался об этом думать в сотой степени. В сотой по дальности от него степи, где место этому. Ему оно на хер не упало. Разве что — на голову. Падает каждый раз с новой, увеличенной массой и, следовательно, силой, словно прыгает на батуте, отдирая от него по кусочку, тяжелея. Допрыгается когда-нибудь. Оно падает каждый раз, когда он. Когда Киришима смеется громко и ярко, искренне и беззлобно, как Бакуго сам никогда не пробовал. Да и не получилось бы у него. Наверное. Когда он наклоняет голову, и аккуратная сережка недолго качается, а глаза у него такие сконфуженные, такие заботливые, задумчивые, осторожные, такие такие. Эйджиро пытает его этим способом в последнее время часто. Когда шутит мелко и улыбается широко, красуется низким, но звучным голосом, трындит о своей излюбленной мужественности, бормочет что-то волнистым басом. Когда он нр*вится Кацуки. Даже когда самому ему нравится кто-то другой. Кто-то, с кем он флиртует на переменах, с кем ведёт себя по-джентельменски, с кем и обнимается, и улыбками обменивается. Бакуго он тоже улыбается. Но тот не улыбается в ответ. Он не смеется над его глупыми каламбурами, не повторяет его легкую усмешку — в нем ничего легкого никогда и не было, — не треплет за волосы и не даёт мягкие подзатыльники. Он кроет матом, бьет с силой, смотрит волком, исподлобья, шипит и не подает вида остальными, не менее грубыми способами. А Киришима действительно его вывозит. Ну, не дурак ли? Терпит, не сердится и не обижается. Издевается. Переживает, заботится, интересуется. Пытает. Нр*вится. Даже когда самому ему нравится Мина. Это уже, кажется, заметили все в классе. И только Шото с Фумикаге промолчали. Сам Бакуго этого не видел, пока об этом не начали говорить. Сейчас стабильное «сладкая парочка» раздражало. Раздирало. Обижало. И от обиды этой ему некуда бежать. Она испытывает и утомляет. Каждый раз кажется, что более слабым себя чувствовать некуда, нечем, никак, — и каждый раз он устает сильнее, пробивая очередное дно. Он будет искренне рад, если Киришима продолжит так тепло улыбаться. Не станет отражать его, Кацуки, тусклость. Он будет искренне рад, если его самого перенесут в ту галактику, где согревать улыбкой будут его. Но он есть — ему приходится — здесь и сейчас, и ему впервые за долгое время холодно наедине с собой. Здесь — его плечо, которое игриво Эйджиро бодает своим собственным. Сейчас — когда Эйджиро бодает его плечо своим собственным. Толкает легонько, ободряюще, в какую-то яму. Падение с высоты той горы эмоций, которую он копил месяц, бодрит.

***

Киришима охуевает. Это его единственная реакция, доступная на момент удара. Год дружбы с Кацуки, видимо, прошел зря, мимо, не поздоровавшись. Ладно, было. Это не первый раз, когда тот бьет его. Нужно выяснить причину. У него она всегда была. То есть она всегда у него есть. Киришима переохуевает, когда видит, что у того в глазах лопаются шестеренки. Они варятся в чем-то, их металл пузырится. Он их понимает. Он тоже это чувствует. Что-то металлическое, горячее и, если неаккуратно вздохнуть, лопающееся пузырьком. Красное и несправедливое. Бакуго хватает его за плечи, чтобы высмотреть что-то, смотрит страшно, пугающе. Напугано, то есть. Киришиме жутко его таким видеть: потерянным и удивлённым, как будто память потерял, как будто это его ударили, до него умудрились дотянуться. Хочется успокоить, чтобы не метался взглядом, не пугал тихим шепотом. Всегда собранный, он растерялся по тупиковым мыслям. А что, собственно, произошло? Он и сам не понимает. Бакуго, похоже, тоже. — За что? — Эйджиро смотрит непонятливо, рукавом толстовки затыкая ноздри. В другой раз Кацуки повторил бы удар, спроси он его, за что получил первый. Этот раз, видимо, поинтереснее будет. — Прости, прости, я не специально. Прости, — Кацуки в ужасе. Он тянет за плечо, ведя к медсестре, спрашивает постоянно, не кружится ли голова. Волнуется? Волноваться — это по части Киришимы. Зачем Бакуго отнимает его хлеб? Эйджиро сейчас пусто, так спокойно, что начинает казаться, будто у него сотрясение. Или взаимное потрясение, если учитывать Кацуки. Нужно ли ударить его в ответ, чтобы всё встало на свои места? Серьезно, Бакуго, при всем уважении… — Ты помнишь, какая у меня причуда? Он, конечно, считает Кацуки невероятно сильным. Но для Киришимы подобные удары… как там говорится? Что в лоб, что по лбу? — Какого хера тогда у тебя уже целый стакан крови из носа вытек? — бурчит Бакуго в ответ, не отпуская руку. Киришима замечает это и понимает, что его так поразило. Кацуки вообще никогда и ни за что его так долго не касался. Подзатыльник? Да. Щелбан? Конечно. Пинок? Естественно. Щепок? Оф корс. До недавнего времени. Очень странно осознавать, что Бакуго не касался его определенно точно слишком долго, а сам Эйджиро это понял, только когда тот долбанул ему в нос и вот уже несколько минут держал за плечо. Держал — мягко сказано. Захватил его руку во что-то металлическое, несгибаемое. Сколько сегодня металлических вещей вокруг: кровь, ладонь Бакуго, его голос. Звук их столкновения неприятно режет в голове. Почему он не активировал причуду? Серьезно, Бакуго, ты только сейчас это заметил? Все предыдущие разы на эту мысль вот вообще ни разу не натолкнули? И кто из них непробиваемый? Соревнование по толстокожести уже можно устраивать? Победит, несомненно, Тодороки. Киришима отдал бы первое место Бакуго, честно. Не додуматься спустя сколько раз, тридцать, больше? Сложно вспомнить точное количество его ударов, которые Эйджиро пропускал. Бакуго в его глазах — сильнейший; он его никогда не смел недооценивать. И никогда не активировал способность, когда тот замахивался. Знал заранее всегда, что тот боднёт, но не уворачивался. Знал, что получит по руке (желательно — не перелом), когда тянулся закинуть её на чужие плечи, но не останавливался. Ему иногда казалось, что в организме куча радаров: он очень часто предугадывал настроение Кацуки ещё до того, как встречал его за завтраком. С ним по-другому и не ужиться. В какой-то момент стало интересно даже, сможет ли уловить какой-нибудь из его закидонов заранее. Улавливал. Стало привычно в какой-то момент тратить утром добрые полчаса на раздумывания о нём, продумывать какие-то сценарии и планы. Потом и перед сном. Но только иногда. Киришиме этих его выкрутасов и днём хватало. Почему-то очень сильно захотелось рассказать Бакуго, сколько он о нём думает. Как часто и насколько серьёзно. Важная глупость, из-за которой отхватит по голове. Или сегодня особенный день с особенными выкрутасами? За невинный толчок плечом — в нос, на неловкий вопрос — ответ. Стоит попробовать, или нет? Сейчас бы тот сайт с обнадеживающим названием — «Гадание да или нет. Самый точный и правдивый ответ», — да телефон оставлен в спальне. — Бакуго? Тот мычит вопросительно. — Да или нет? Смотрит. Вопросительно опять. — Да?.. О как. Отлично. Вот и порешали. Вот и поговорят. Исцеляющая девочка, как всегда, добрая: причитает сердито, пока творит свою магию, наказывает Бакуго не обижать больше Киришиму, на что тот понуро кивает головой, не осмеливаясь и слово против вставить. Чиё-сан сует им в руки по горстке разноцветных конфет на выходе из медкабинета, советует отдохнуть на выходных. Киришима сворачивает в сторону учебного корпуса молча, но просит взглядом пойти с ним. Бакуго не сопротивляется и вопросов не задаёт, только вздыхает понуро. Хочется спросить, что такое у него случилось, но тот выглядит таким задумчивым, что на ответ надежды никакой нет. Потому и не спрашивает. Табличка «Проход на крышу запрещён» смешит. Серьёзно, они в Геройской Академии или куда? Нужно что-то вроде «По душам с Бакуго Кацуки на крыше не разговаривать. Вообще нигде по ним с ним не разговаривать — он и с земли нехило так скинет, не собрать потом в прежний вид». Последние лучи солнца слабо подсвечивают облака, синее небо темнеет с каждой минутой всё сильнее. Прохладный воздух обдувает плавно, треплет за спутанные пряди волос и расстёгнутые края рубашки. Бакуго одет так просто — брюки, футболка и рубашка, — а выглядит так привлекательно сложно. Самая интересная головоломка. Самый головоломающий интерес. Буквально и переносно. До крови из носа и до телепорта в собственное пространство для вычислений и планирования. Бакуго занял очень много места в его голове — целую комнату, архив — и нанял миллиард микрокиришим, которые катают по голове Эйджиро мысли, словно снежные шары. Выходит потом такой увесистый снеговик, который у него в голове не помещается. Такой вот эффект Бакуго. Киришиму уже можно называть профессором? Свешивать ноги с крыши академии, в которую когда-то так хотелось поступить, ощущается примерно ничем и примерно никак. У Эйджиро в голове опять сугробов навалило и снеговик в этот раз какой-то совсем уж кривой и тяжелый, он его не выдерживает — ложится спиной на прохладный бетон, который обычно потолок, а не лежанка. И прикрывает глаза. — Почему ты меня ударил? — он говорит тихо, но прорывает тишину позднего вечера наотмашь. — Не знаю, — отзывается Бакуго. — Хорошо. Тогда почему ты сегодня такой злой? — Я всегда злой. — Неправда, — Эйджиро посмотрел на него с задоринками во взгляде. Вот уж кому подобную лапшу не скормишь. — Ты просто так выражаешь любую эмоцию, из-за которой о тебе могут хорошо подумать. Он ведь прекрасно знает, что у Кацуки в его увесистой сумке с надписью «Эмоциональный багаж» выбор его проявления неширокий. Бакуго оборачивается на него с недовольной хмуростью на лице. Мог бы и промолчать. Ему вот вообще не легче от понимания понимания. Ему, в принципе, ни от чего в последнее время не легче. Он шуршит полупрозрачной розовой обёрткой, закидывает конфету в рот. Вишнёвая. Киришима вспоминает, что и у самого в кармане припрятано сахарное богатство. Тянется всё равно в чужой. Свои он потом вместе с Кацуки съест через недельку-другую, когда небо будет таким же тёмно-синим полотном из облаков, а крыша — свободной и до интимного тихой. Конфету получается выкрасть без помех (если не считать за помеху снеговика в голове), Бакуго грузно хрустит леденцом, а Киришима шипит, когда яблочной карамелью царапает нёбо. Сильно так, до красноты. До металла. Его резко выбесил неприятный вкус крови, которому вообще не место в моменте, в сегодняшнем вечере, на этой крыше. Выбесил и Бакуго, которому никакой металл вкус конфеты не перебивает. — Я конфетой поцарапался. Кровит теперь, яблочность не чувствую, — жалуется в своей привычной манере, но, неожиданно для себя, ожидает ответа. Ну, типа, пусть поколдует там. Подует на больное, что ли. Не ебёт его, что да как, главное — пусть сделает что-то. Это ведь из-за него у него весь вечер в крови, металле, и метаниях миникиришим по голове. — Кровь во рту понравилась? — усмехается, блять. Приплыли. Утопиться, как весело. — Бесишь, блять, как же бесишь, — Киришима прикрыл лицо рукой, лишь бы не видеть. — Что с тобой сегодня? Без молчания. И врать не пытайся, сам же знаешь, что пойму. Скину сразу. Эйджиро поднялся на руках и для убедительности согнул ногу в колене, прямо за спиной Кацуки. Мол, вот, одно неосторожное слово — летишь в вишнёвое крошево. Тот вздыхает как-то обречённо, наклоняется вниз, как будто сейчас сам спрыгнет, и Киришима пугается на мгновение: неужели и правда в вишнёвое хочет? Ему металла на сегодня хватило. Подсаживается поближе к согнувшемуся в три погибели. Бакуго весь лицом в ладони, локтями в колени. Весь в себя, собой наружу. Эйджиро даже становится стыдно за давление, но вину он сглатывает вместе с яблочно-горьким. Потом с ней разберётся. Выблюет вместе со снежным комом. Сбросит с крыши в карамельное крошево.

***

Бакуго кажется, что его краш (новомодное слово кажется безопасным) на Киришиму — шутка судьбы. Он сидит сейчас рядом и ждёт признания, сам того не зная. Ждёт, что тот признается ему в ч*вствах, чтобы потом пожалеть о том, что вообще спрашивал. Ему очень некстати вспоминается совет из интернета: кто-то очень тупой однажды выдал что-то очень тупое и теперь тупой Кацуки эта тупость кажется возможным вариантом. Слова, правда, всё ещё кажутся чужими и неподходящими. Но можно поступить по-тупому с надеждой на понимание. Тупые поступки тупой Киришима ведь должен понять? Точно. Ему становится чуть-чуть легче от осознания — говорить и не нужно. Даже если он извернётся и скажет что-то вроде «Ты мне нр*вишься», тот выдаст «Ого, бро, ты мне тоже!» и приправит свой чудоответ любимыми размышлениями о мужественности. Предложит купить парные футболки с надписями по типу «Мой бро» со стрелочками влево и вправо. Кацуки страшно от одной только мысли об этом. Его пиздец как пугает перспектива, в которой он «Супербро», стоящий рядом с «Гипермилой парочкой». Нет. Он не вытерпит, взорвет всё вокруг, и, что самое ужасное — не себя. Он смотрит напугано в чужие глаза, хватает растерянного Киришиму за плечо, думая, что уже, в принципе, с любым исходом смирился, лишь бы не «Супербро» и, да ёбаный свет, как теперь забыть об этом? Раз и навсегда, для обоих. Поцелуй немного металлический, но яблочнос… яблока, блять, яблока больше. Эйджиро не сопротивляется, но и не отвечает — притворяется статуей. Потом в нём что-то надламывается — гипс? — и он отрывается, сжимая воротник Бакуго в пальцах. — Ты, блять, серьёзно? — кричит. Кацуки, кажется, впервые видит его таким яростным. И они опять почему-то целуются. Бакуго сзади в шею впивается ткань рубашки, — её, кажется, пытаются сквозь него пропустить, — а он гадает, почему время пошло вспять. И почему он не услышал слова Киришимы наоборот. Как бы там вышло? Онзё… Стоп. Это не время перевернулось, это его перевернули — спиной на крышу, руками на горизонталь. Эйджиро больше не статуя, Эйджиро сейчас очень не статуя. Он целует, целует, ладонью тянет за рубашку, локтем придавливает к бетону. Не противится хватке на плечах, не противится, не противится, не противится… Хочется выть от непонимания. Бакуго ловит за подбородок и заглядывает в глаза, смотря вопросительно, бегая взглядом недоверчиво по лицу напротив. Киришима видит. Вздыхает, понимая. До чего же глупо. Утыкается в Кацуки в грудь с вымученным стоном. — Идиот, ты идиот, какой же ты идиот, — бормочет куда-то в рёбра, так далеко, что Бакуго еле слышит. Хочется переспросить, вообще что-нибудь спросить, чтобы прояснилось хоть немного, не между ними, так хотя бы на небе. Чтобы высмотреть в лунном свете путь к отступлению. — Поэтому, да? — говорит Эйджиро, поднимая голову. Смотрит безотрывно. Кацуки кивает. Киришима опять к нему тянется. Это значит, что он… Это что-то значит? Что это значит? Он кусает с какой-то обидой и выпрямляется. Садится рядом, как ни в чём не бывало. Бакуго пытается выровнять дыхание. Он чувствует, как напряжена чужая рука на его животе, и не верит напускному спокойствию Эйджиро. Если ущипнуть его за ладонь, он активирует способность? Кацуки сжимает его кожу на пробу. Та не становится жёстче. Киришима шипит, одергивая руку, щиплет в отместку за бок. Бакуго смеется. Ладно. Теперь он понял. Эйджиро улыбается светло и лучисто, у него в глазах откуда-то берутся блики, но, кажется, путь к отступлению уже не нужен. Бакуго подумывает улыбнуться ему в ответ. У него даже почти получается. Но потом Киришима начинает рассказывать про какой-то архив в своей голове и про микрокиришим, уточняет ещё, что Бакуго сам ему сказал про это рассказать, и Кацуки правда пытается понять, о чём он, но сдаётся где-то на взрывоопасных снеговиках. И, сам того не замечая, зеркалит светло и лучисто.