И меня не забудь

Когда я проснулся, Митяй уже не спал, сидел у костра, и лицо у него было пустое, безжизненное, точно помер он неделю тому, да так и остался сидеть, странным образом скрестив ноги (он все говорил, что ему так удобнее всего), окоченевшим истуканом охранять ночлежку в кустах над тоннелем на Свалку. Я поднялся из спальника на локте, вгляделся в его знакомое почти до мелких черточек лицо, и обалдел: Митяй плакал. Молча, сука, и от того — еще страшнее. Место тут было такое. Темная Долина на то и была Темной, уж не потому, знаете ли, что цветов была не шибко ярких. Пока мы укладывались, да ужинали, Митяй все прислушивался (я предсказуемо ничего не слышал), а потом сказал: — Мать у меня из городских, но бабка, конечно, деревенская. И у всех, представь, у всех в семье, кроме мамы, отличный слух. Сядут за стол, бывало, да начнут петь, а ты ж не слышал, поди, никогда, песен деревенских, да? Разные есть, застольные, плачи есть. Смотрел мультик «Жил-был пёс»? Вот как там. — Ты это к чему? — Я пригляделся, но с ним все было нормально, он был совершенно такой же, как всегда, хмурое лицо, задумчивые глаза. Он хмыкнул. — Да даже уже не знаю, как сказать. — Мить. Митяй поднял на меня хмурый взгляд и вдруг усмехнулся: — Ты не пугайся только. Я пение слышу. Ты нет? Я пожал плечами. — Хрюканину злоебучую слышу. Далеко. На фабрике бухают. Сверчок. Ветер. Что там передают по твоему аномальному радио? Митяй помолчал. Долго смотрел в небо, оно было нынче особенно высоким, отчаянно черным, и сплошь сияющим — отродясь я такого неба не видел. Я тоже смотрел: когда еще успеется посмотреть бесконечности в лицо? Когда он ответил, я уж и забыл о вопросе. — Передают, — хрипло сказал Митяй и закашлялся. — Передают что были в большом лесу и нарядили кусты из зеленого клёна. — Ты уверен? — Засомневался я. Он пожал плечами, долго укладывал поближе свой L85 (мы недавно кастомнули на него лазерку, увеличили магазин, настильность, и я был крайне рад, что друг защищен), потом закурил. — Я перевел. Там всего две строчки. — Я не знаю такой песни. — И я не знаю, — вздохнул Митяй. — Давай спать, дружище. И мы легли спать. А когда я проснулся — Митяй сидел с безжизненным лицом и плакал. — Мить, — я пополз из спальника ему навстречу, вмазался ботинком в давно погасшие, даже не подмигивающие по прежнему темному и все еще звездному небу, угли. — Мить, ты чего? Мить? — Мне снился сон, — тихо сказал Митя. — Янтарь затопило. Никого в живых не осталось. Я везде ходил. По колено в воде. Их согнали всех в ангар и заперли. Все зомбированы. — Мить, — я потрогал его за плечо — оно даже через три слоя прорезиненной Севы было обжигающим. — Мить, это просто сон. — Я везде ходил, — жалобно сказал Митя и я четко разглядел, как на длиннющих ресницах у него зависла капелька, повисела немного и сорвалась. — Искал тебя. А тебя нигде не было. Совсем нигде, Игорь. Вообще. На Свалке не было, на Агропроме. Прихожу на Кордон — мне Сидор говорит, мол, иди на Свалку. Я и пошел. А там ты. На мосту. — Тебя ждал, небось, — я потыкал его в бок, потом сбросил с ноги зацепившийся спальник и присел рядом с ним, разжигая обратно костер. — Нет, — сказал Митя и у него в голосе были слышны слезы. — Ты меня не ждал. Потому что тебя повесили, Игорь. Я, не торопясь, с удовольствием погрел ладони у слабенького еще огонька, потом ухватил за запястье тяжелую, пудовую будто, митину ладонь и положил ее себе на грудь, чуть левее середины. Митины пальцы зашевелились, и я услышал, как отстегнулось уплотнение, конечно, штурмовой броник не мог передать ощущение биения моего сердца, но я почувствовал, как эта горяченная, тяжелая ладонь легла под броником, поверх комбеза. — Чего ты перепугался, — мягко сказал я, и это даже не было вопросом. — Мить. — Нахуй Гамзата, — выдавил он. — Игорь, не ходи на Агропром. В пизду, я тебе сам денег заработаю. Не стоит оно того. Прошу тебя. Я осторожно снял его ладонь с груди и защелкнул броник обратно, отвернулся. Митяй опять молчал. Край неба побелел, словно плеснули молоком, фабрика давно затихла, и ебучую хрюканину я больше не слышал: даже Зона затихала в собачьи часы. В полной призрачного, стелющегося по земле мокрого тумана, тишине, где-то далеко-далеко всплеснулось многоголосье, и впрямь плачущее, тоскливое. Я не мог разобрать ни слова, но почему-то знал, что песня про кусты и клён. — На Янове, — сказал Митяй очень тихо, словно боялся нарушить многоголосье. — На Янове, помнишь?.. Хоронили их мы с тобой. — И что, — одними губами вымолвил я. — Я не хочу так же. Я обернулся. Митя смотрел, близоруко щурясь, то ли в небо, то ли мне в лицо: — Не ходи на Агропром. — Что, — спросил я, храбрясь, — не готов за мной в Монолит? Митя прислушался снова: но не к многоголосному плачу, а к себе. — Нет. Я ждал, этот ответ слышался незаконченным. Все казалось незаконченным, этот рассвет, песня, попойка на фабрике, даже карусель в трех метрах от нас, переливавшаяся до этого глорией, набухла, завертелась, но не сдетонировала, осталась взведенной. Я ждал. — Я не готов к твоей смерти, — сказал Митя. Размахнулся, швырнул в карусель болт, та загудела и рванула, взметая в воздух землю и сероватую траву. Я был как та трава: меня вырвали с корнем. — Я не готов хоронить тебя, Игорь. Не готов прощаться с тобой. Не готов копать тебе могилу. А еще, долбоеб, в Монолит ты вряд ли попадешь. Я же тебе русским языком сказал, тебя повесили. — Это был сон. — Я не хочу проверять, — набычился Митя. — Я часа два не сплю и все это время не уверен, что я не завис где-то в лабе под заводом у контролера, что я точно тупо сижу над тонеллем на Свалку и жду, пока ты проснешься. Я повернулся к нему, сам отщелкнул броник и дал еще раз послушать, как бьется мое сердце. Песня все летела из края в край над Темной Долиной, тоскливая и плачущая, начинался рассвет, один из тех, что на Янове вскрывает тебе вены, а в Темной Долине заставляет припасть к земле и выждать, пока сойдет туман. Митя слушал мое сердце, я слушал его дыхание, мы слушали песню и друг друга. Потом он завозился, притянул меня за ремень разгрузки к себе поближе, ткнулся губами, как слепой кутёнок, взрослый, измученный, но смешливый мужик, которого я сорвал с Янова и почти заставил потащиться с собой, променять какую-никакую, а кровать, на ледяные спальники и ночлежки на давно заброшенных стоянках. Я поцеловал его, потому что тоже не хотел рыть ему могилу, мы вырыли недавно две и нам, как будто бы, хватило. Я поцеловал его, потому что у нас тоже могло не быть времени. Я поцеловал его, потому что я хотел. Летела над долиной песня. *** На Свалке мы зашли в депо к Костылю, скинуть арты да затариться патронами к моему Тихарю, прикупить по мелочи: батарейки, воду, антирадов горсть. — Слыхали, — сказал Костыль — он отщипывал от одуряюще пахнущей дымком на все депо копченой сырной косы и слушал Алену Апину. — Янтарь-то затопило. Вода вернулась. По колено. Я ничего не сказал, но я почувствовал, как сжались в моей ладони митины пальцы. — Слыхали, — выдавил он и брякнул на стол сияющую черным светом Колючку, которую мы как раз вынули из газировки в резервуарах напротив депо. — Откуда? — Удивился Костыль и отщипнул еще кусочек сыра. — То ж обнаружили часа три назад. Всегда обжигающие, митины пальцы в моей ладони похолодели.