И меня не забудь

Окрестности Юпитера, 2013 год, Копачи. У градирни остановились, перевели дух, перезарядились на всякий, потому что позавчера на стоянке был псевдош, а у КПП третьего дня пришлось угондошить кровососа, затрахали снорки подле Соснодуба, а в тоннеле, он как сейчас помнил, не далее как две недели назад контролер чуть не кончил группу Тополя, откуда только взялся тут, блядь? Потом повернули налево, на вопросительный взгляд желтых глаз он только улыбнулся. Глаза не выдержали: — А в Копачи нам нахуя? — Схрон у меня там. — Он постучал пальцем по виску, мол, вообще дурак ты у меня, зачем же еще я могу идти в Копачи? Под радиацией загорать? — Нет, не подождет, я там Прибой припрятал, ты со своей пукалкой вообще не боец. Не боец оскорбился страшно: — Это я не боец? Да я мухе в жопу… — Да, да… — Рассеянно перебил он и съехал с холма на пятках. Снизу обернулся, махнул рукой, мол, чисто, съезжай, и продолжил, будто не перебивал вовсе: — Ты мухе в жопу гранату закинешь, как с той собакой, мы все знаем. И Морж знает, и Гаваец, и весь Янов знает. — У меня закончились патроны. — Заливай. Выбрось ты ее уже, я тебе сейчас Прибой достану, патронов отсыплю, там оптика, закачаешься, почти снайперка, любо-дорого посмотреть. — Да ты достал дрочить на снайперки… — Повыебывайся еще, — отмахнулся он и полез под стальной лист крыши в обгоревший остов домишка. Оттуда выглянул, проверил, что его ждут, закопался обратно. — Фонит, — пожаловались сверху. — Фонит, — нараспев подтвердил он, подцепил ремень Прибоя и потащил к себе. — Антирадов сейчас покушаем. Потом отоспимся. — Не отоспимся, — мрачно посетовали в ответ. — Гонта караулит. Стоит. Бесит. — А ты не бесись. — Он вытащил, наконец, ствол и выкопался из-под листа, поежился: кожа на руках и лице болезненно саднила, будто он пересидел на солнце, оно как раз вставало, сумасшедшее, кроваво-красное, а на пригорке возле дома старосты, по иронии, самой целой хатки тут, под солнцем грелась пара зомбаков. Он кивнул в их сторону: — Смотри, любуются. — Монолитовцы, — скрипнули зубы в ответ. — Какая разница. — Он пожал плечами. — Уже никто, на самом деле. Он проследил за ними: порядком язъявленные лица действительно подставлялись солнцу будто осознанно, они сидели рядышком, соприкасаясь плечами и встречали бешеный рассвет. У ног одного из них валялся дохлый тушкан, которого, почему-то, время от времени поглаживали, как поглаживают новенькую вещицу, с читающимся через движения теплом. — Пошли, чего стоять. — Никакой романтики в тебе. Посмотри, как красиво. Рассвет встречают. Один другому тушкана в подарок принес. И мы вот так будем. — Это обязательно, или мы можем этого как-то избежать? — А надо ли, — он обернулся, уцепил теплую, шершавую ладонь, вложил ее в свою и переплел пальцы. — Надо ли избегать? — Саш, — смеющиеся губы стали совсем близкими, и в глазах тоже прыгали смешинки. — Ты если прямо сейчас решил в смертников поиграть, то дай хоть с отрядом попрощаться. — Дурак ты, Бродяга, — сказал в смеющиеся губы Саша и поцеловал их на рассвете, под мычание зомби и далекие выстрелы. — Такой ты дурак. Они остановились там встретить солнце Зоны, как те двое на пригорке, смотрели, щурясь, думали каждый о своем. Солнце вставало и впереди у Саши была ясная, сияющая дорога сквозь путепровод, сквозь Припять, загадочно любимый город, и может быть, однажды, их действительно накроет ослепительный свет, и они станут двумя зомби и придут в Копачи встречать рассвет. Кто знает? — Ммма, — сказал зомби на пригорке и снова погладил тушкана. — Ммма. Бродяга передернул плечами: — Почему они всегда зовут маму? Дегтярев вздохнул и потянулся за сигаретами, те присырели и искрили, плохо тлея. — Мама, — сказал он, затягиваясь так, что пищало где-то в груди. — Это, понимаешь ли, то, чего тебе всегда будет не хватать. С оговорками, конечно. Моя ушла восемь лет назад, до сих пор болит. — Не пойму, — с сожалением, явственным и больным, сказал Бродяга. — Не помню. Да и поспорить можно, не у всех хорошие отношения с матерями. — Ммма, — завел свою шарманку зомби снова. — Ммма. — Да, братан, — грустным голосом сказал Саша, глядя на склоненную зомбячью башку. — Мама. — Мммарк, — четко сказал зомби. — Пойдем отсюда, — попросил Бродяга, потянул за руку, и Саша пошел покорно, только оглядывался все на развалины Копачей, где зомби гладил тушкана и прислонялся своим плечом к плечу другого зомби, да тянул свой жуткий зов: — Мммарк… Окрестности Юпитера, 2014 год, Копачи. Я приближался к месту своего назначения: раздолбанные рельсы, поросшие ковылем, делали крюк. Дойти до Янова было проще простого: иди себе вдоль путей, думай о своем, мечтай о великом, авось и дойдешь. Да дойдешь, конечно, куда ты денешься. По левую руку возникла в вечернем тумане прозрачного вечера незыблемая, будто стоящая здесь от Киевской Руси и до сих пор, громада научного модуля, одновременно с ней заверещал ПДА, маркируя бродящих в округе вольных, долговцев, свободовцев, всех, кто в один из дней решил избрать своим приютом полузаброшенную станцию. Подле станции, у сараюшки, крышу с которого снесло то ли ветром, то ли людьми еще в незапамятные, точь в точь бабулечки на завалинке, сидели в кружок вольные, лузгали семечки, курили. Я направился к ним, к совсем незнакомым, но хорошим и дружелюбным лицам, встал близко, но не в круг, потому как сам им был назнакомцем. Вольные потеснились, пустили в свой круг, даже не задумываясь, и вот я сразу стал не просто пыльным одиночкой, бредущим из одного конца Зоны в другой, а будто своим, которому и семок отсыпать можно, и сигареткой угостить. — Камо грядеши? — Сухощавый и жилистый сталкер, с просмоленным лицом, передернул плечами от напавшего холодного ветерка, да протянул руку: — Здорово. Азот. — Топор. — Я крепко ухватился, потряс его тяжелую, будто железную руку. — С Агропрома иду. Азот присвистнул, кивнул уважительно: — Солидно. А нахера? — А чего бы нет, — Я пожал плечами, закурил тоже, стащив с плеч рюкзак. — Справедливо, — подтвердил Азот. — Это Кардан. Мы эти, как их. — Фиксеры, — подсказал Кардан, это был дюжий, почти двух метров росту, мужик лет сорока, с прихваченными на затылке в хвост куском (я пригляделся) проволоки, волосами. — Во, фиксеры мы. — Они суперы, — подсказал кто-то из вольных. — Тебе если починить чего, або замастырить оптику на пукалку твою – так ты сразу к ним обратись. Азот, а ты роялти гони за рекламу. — Ты, бля, офонарел, Митяй, — ласково сказал Азот, — ты откудова слова такие вообще знаешь? — У меня два высших, — скромно ответствовал Митяй и поднялся с кортов, оказываясь совсем невысоким, кряжистым мужичком с нерусским, но интеллигентным лицом и какой-то чеховской бородкой, в вытертом, штабном армейском комбезе. На плече у него, почему-то, чернел шеврон Долга. — Приветствую. Митяй я. Я поручкался и с Митяем, назвался, угостил сигареткой. Тот с удовольствием взял, засмолил, потом ехидно на Азота зыркнул: — Ты, братишка, как в том анекдоте: “Говорит один монолитовец другому, мол, слыхал, военсталкер-то, который из прачечной в Припяти – пидор!”. А второй монолитовец и отвечает: “Ну, дела, три года его ебу и не знал, что он военсталкер!” Почему-то заржал только я. Кардан крякнул, затушил сигарету об подошву, похлопал сочувственно Митяя по плечу и скрылся за подернутыми ржой дверями на станцию. Нимало не смутившись, Митяй пожал плечами. — Ты долговцам этот анекдот не рассказывай только, — посоветовал Азот и исчез вслед за Карданом. — Хороший же анекдот, — растерянно сказал я. — Хороший, — подтвердил Митяй. — Что примечательно – правдивый. Ладно, че там. Жрать, поди, хочешь? В этот момент я с небывалой доселе силой ощутил, как же сильно я хотел жрать. Ни есть, ни кушать, ни принимать пищу, а именно жрать. Последнюю банку тушняка я захавал, едва перешел Барьер. На Барьере теперь топтались попеременно то свободовцы, то долговцы, и как назло, ни у тех, ни у других не было торговца, а возвращаться и делать крюк я не мог, у меня будто скипидаром задницу намазали, так мне хотелось прийти уже на Янов и поглубже засунуть свои загребущие руки во весь пиздец, что здесь творился. — Невероятно хочу жрать, — я, как умел, сделал жалобную рожу и решил совместить приятное с полезным: — Составишь компанию? — В смысле, покончили с собой? Нет, правда, в смысле покончили с собой? Кто вообще в Зоне кончает с собой? — В прямом. — Митяй подпер голову ладонью и вздохнул так горестно, аж сердце зашлось. — Ваня Волки повесился, например. Дружили мы, насколько в Зоне можно дружить. Хороший был парень. Под конец с катушек слетел, будто контролер его за щуплы взял. — Так может контролер это, а? — Ты сколько в Зоне? — Мягко уточнил Митяй, — Год? — Три месяца, — признался я. Митяй не стал шутить: — Контролер не может влиять на тебя, если ты не в его поле зрения, — с толикой саркастичности в голосе поведал он и спиздил у меня бутерброд, — Не контролер это. Да и последнего контролера на Юпитере Сашка когда еще кокнул, а больше и нет их тут. Я хуй знает, че тут происходит, но я тебе говорю, бля буду, это было самое спокойное место в Зоне, да и кому, нахер, понадобится кончать с собой, а? Хочешь умереть – так ты пойди, вон, прокатись на нашей карусели. А сейчас у нас трех свободовцев под кресты положили, да трех вольных. Шульга ходит – крестится, у него два сквада осталось, Логвинова, да этих, перевоспитавшихся. Не ровен час, без бойцов останется. — Перевоспитавшихся? — Я даже не пытался сделать вид, что мне не интересно. Митяй оторвал взгляд от выскобленной столешницы и посмотрел тоскливо, прислушался к частому автоматному бою, доносившемуся с улицы, пожал плечами: — Да был тут у нас один…военсталкер. Он где-то подобрал отряд монолитовцев, мол, пришедших в себя, веришь в такое, не? Ну, за заслуги его, Шульга и взял отряд себе. Я прокашлялся: — Хорошие анекдоты у тебя, Митяй. — Ага, — сказал приунывший Митяй, и в узковатых, каких-то животных его глазах, умных, на самом-то деле, мелькнуло что-то похожее на сожаление. — Что примечательно – правдивые. Ладно. Переночевать на нейтрале можешь, любую свободную койку выбирай, матрас расстилай, да спи. Не храпи только, у нас за это канделябр на темечко уронить могут. — Мить, погоди, — я наклонился, заглянул ему в глаза его умные: — Не переводи тему-то, знаешь же что-то. — Да нихуя я не знаю, — он принялся шариться по карманам и не смотрел мне в лицо, достал порядком измятую сигаретную пачку каких-то пижонских, с кнопкой, где только достал, предложил мне. Молчал. Я не стал отказываться, закурил, ожидая, потому что Митяю, на самом деле, нужно было просто начать, видел я в нем это, людское, когда поговорить хочется уже давно, да не с кем было. Так и получилось, он раскусил кнопку, затянулся и тряхнул коротко стриженой, седоватой башкой: — Копачи знаешь? Охуенно тихое местечко, просто рай. Фонит, конечно, как сука, но зомбаки тебя не трогают, пока ты их не трогаешь, для схронов – самое милое дело, любо-дорого посмотреть. Вот, в общем. У каждого из бедолаг был схрон в Копачах. И знаешь что, друг Топор? У меня тоже есть схрон в Копачах. По херне, конечно, тысчонка патронов бронебойных, мамины бусы, блок сигарет и линзы. — И…что? — Оторопело переспросил я. — Линзы. — Митяй улыбнулся. — Я очень плохо вижу. В очках в Зоне тебе дорога только в модуль, а это не моя чашка чая. В общем-то, мне очень хотелось бы сходить в схрон, друг Топор. Только за последний месяц шестеро пошли за схроном в Копачи. Знаешь, сколько могил за станцией? Шесть. Я подумал немного, прислушался к сухим разрядам молнии на улице, и сделал ему предложение, от которого он не смог бы отказаться: — Я схожу за тебя в Копачи. — Иди нахер, — белозубо усмехнулся Митяй. — Я грех на душу не возьму. — Я ведь все равно пойду, — пригрозил я. Митяй усмехнулся еще шире: — Сам – иди, главное, чтоб не за меня шел. Захочется вздернуться – пиши мне на ПДА сразу, я тебя это. Свяжу, чтоб переломался. — Мить, — я уточнил нейтральным тоном, будто бы невзначай. — Ты не еврей, случаем? — А что? В Копачах я ничего не нашел. Я, конечно же, пошел, прям с утреца, едва небо посветлело, просто потому, что мне, во первых, до усрачки было интересно разобраться, а во вторых, хотелось притащить Митяю его рюкзак. Просто посмотреть на его реакцию. Так вот, нихера там не было. Остовы хаток, порядком пожженые жарками, крошечное кладбище на десяток могилок, зомбаков штук пятнадцать, они действительно меня не трогали, позволяли бродить по их поселению, ворошить сваленные в кучу обломки крыш. Я даже нашел парочку схронов, заплатив за это подпалиной на рукаве и обожжеными пальцами, в одном из них, потрепанном черном рюкзаке, чудеса-то какие, реально лежал блок сигарет, сверху переливались янтарным светом мамины бусы, дальше я не стал смотреть, застегнул рюкзак, повесил на плечо, еще раз обвел взглядом Копачи, да потрусил обратно на станцию. Тут никого и ничего не было. Совсем ничего. Митяя я нашел на долговской стороне, он развалился на поддонах, на которые сверху чьей-то заботливой рукой были кинуты матрасы, и на пару с Карданом раскуривал монструозного вида кальян, замастыренный из нежно голубенького чайника в белый горох. Я грохнул перед ним рюкзак, он прищурился на меня подслеповато, выдыхая забористый, молочный дым, мгновенно заволакивающий пространство, и оттуда, из этого дыма, восхищенно присвистнул: — Охуеть! — Охуевай, — милостиво позволил я и исчез раньше, чем у него нашлись силы соскрести себя с лежбища. Я не люблю долгие благодарности, чувствую себя неловко. Да и брать с Митяя за услугу я не мог и не хотел. Настроеньице было поганенькое, но я все же решил дойти до цементного завода, чтобы осмотреться, да и на градирню заглянуть, а там уж и до Юпитера было рукой подать, можно было пошариться под опорами с детектором, поискать артов каких, да сдать потом в модуле. Я уже вышел в утреннюю хмарь, когда в стороне к заводу глухо рявкнул выстрел и пустился дальше дробно гавкать, почти не прерываясь, а на дороге смазался туман: кто-то полосовал очередями здоровенного кровососа. Ладно, сменим маршрут, на Юпитер можно пойти, когда распогодится, круто развернувшись, я потрусил в обратную сторону, к мосту Преображенского, на край Затона, оттуда можно было сходить на АТП, да и вообще, птица я, нынче, был вольная, и времени, чтобы бродить по окрестностям Юпитера да думать, было выше крыши. Особенно в такую погоду, в низкое, хоть сейчас руку протяни да вспори ножом серую парусину, небо, в мелкий дождь стеной, и неестественную, мерзкую тишину. Так вышло, что дорога к мосту близ Копачей шла, и, хоть я ничего там и не нашел, возвращаться в Копачи мне не особо хотелось, я даже скостил себе путь через кусты, лишь бы подальше прошмыгнуть, но не выдержал, обернулся. Возле вросшего в землю эскаватора, незыблемой стелой, вечным памятником первой аварии, стоящем на дворе самой сохранившейся в Копачах хатки, стоял монолитовец и махал мне рукой. Лица у него не было, только кровавой, запекшейся коркой покрытые кости черепа. У него даже оружия не было, он просто махал мне. И я откуда-то знал, что машет он именно мне. Я застыл дурацкой пародией рояля в кустах, смотрел и не мог оторваться, а монолитовец, устав махать, зазывающе поманил меня. Я по натуре не из пугливых, но жопа у меня вспотела, особенно, когда он, подволакивая отваливающуюся ногу, направился ко мне. Устав сидеть в кустах и потеть жопой, я снял его, полоснув очередью, и попятился подальше, еще дальше, под конец, не выдержав смотреть, как из каждого дома выходят точно такие же, разваливающиеся тощие монолитовцы, в пыльных и драных урбанах, безлицые, дружелюбно зовущие, я сорвался на бег, не обращая внимания на колотящий по спине ствол, и бежал, очертя голову, огибая аномалии безо всяких болтов, бежал, пока не добежал до обрыва и не встал над пересохшей Припятью, В голове возник Митяй, горестно вздохнул, почесался и сказал “Зря ты это”. — Пошел в очко, — вспылил я на иллюзорного Митяя и сел на край, свесив ноги с обрыва, потому что бежать я больше не мог. Далеко вперед, километра четыре, расстилалась Припять, превратившаяся в лужи, лужи поменьше и лужи вообще маленькие, жесть. Из них вырастали ржавые остовы брошеных после первой аварии судов, как выбосившиеся на берег киты, мне нравилось думать, что они, как живые, однажды встряхнутся и поплывут далеко-далеко, может быть, до самого Днепра, доберутся до водохранилище и оттуда поплывут в Черное море. Может быть, однажды. Я тяжко вздохнул, поднялся на ноги и вдруг ощутил, как меня легонько берут за плечо. Никогда еще в жизни легкое прикосновение не казалось таким тяжелым, я обернулся, но не увидел лица того, кто взял меня за плечо. Потому что лица у него не было. Вздохнуть я не успел, я летел с обрыва, а в полете было очень сложно вдыхать. Когда-то давно, по легенде, едва зарево взорвавшегося энергоблока встало над городом стеной, на мост приходили люди, и, понимая, что их ждет, бросались с моста очертя голову. Не верьте, не было такого. Энергоблок взорвался во втором часу утра, горожане спали. А вот я, почему-то, стоял на этом мосту и собирался прыгать. Причем, я совершенно, блядь, не хотел этого делать! Но мне было надо. Ничего на свете не было важнее этого. Хотя бы потому, что далеко внизу, на земле, стоял безликий монолитовец и ждал, пока я это сделаю. Нельзя же человека подводить. — Слышь, — мягко сказали за спиной, так неожиданно, что я в натуре заорал и ухватился за канат, тут же порезав им ладонь. Безликий, с которого я не сводил взгляда, моргнул и исчез. Я, честное слово, собрав все силы на то, чтобы повернуть башку, повернул ее: на полотнище моста стоял молодой, совсем молодой сталкер, незнакомый, какой-то лощеный, и смотрел на меня, и, мать-Зона, спасибо, был живой. — Драсте, — сказал я. — Я Топор. — Назгул, — спокойно представился он. — Может, слезешь? — Может, слезу, — согласился я и даже не попытался пошевелиться. Я просто не мог. Руки весили тонну, ноги вообще были не мои. — Могу я подойти? — Любезно осведомился Назгул, как британец на приеме у Ее величества. — Не прыгнешь? — Я вообще не очень-то хочу прыгать, — честно сказал я и приложил примерно полтора центнера весу, чтобы стащить намертво вцепившуюся руку с троса. — Помоги, пожалуйста. Назгул усадил меня у костровища на АТП, совсем недалеко от моста, а я все озирался, потому что в хмари вечно туманного Затона Безликий мог стоять где угодно. Стоять и звать меня к себе. — Че за херня тут творится, а? — Жалобно спросил я, когда он вернулся с охапкой присыревшего бурелома. Мне совсем не хотелось выглядеть жалким перед этим пижонистым сталкером, но это получилось само собой. Мне всерьез было страшно. Мне никогда еще в Зоне не было так страшно. Назгул помолчал, подкинул бурелома в огонь и послушал возмущенное шипение очага где-то с минутку. Потом подвесил чайник. Я терпеливо ждал и, признаться, здорово срал в штаны. — Место тут такое, — в конце концов сказал он, и снова замолчал. Тогда я смекнул, что сначала он ждет рассказа от меня. Мне, как будто бы, нечего было ему рассказать, но это – если придуриваться. Я тогда полез за сигаретами, потому что насухую это рассказывать я не мог, и рассказал. Про Копачи, про парней, за станцией закопанных, про шесть крестов, про слухи на Янове, про Митяя, которому нужны были линзы, но который не хотел умирать. Жалко, конечно, этого добряка. А потом не смог держать хорошую мину и рассказал про Безликого. Аж тошно стало. К концу рассказа, я перестал срать, потому что спокойствие Назгула, я бы назвал его неземным, будто передалось и мне, и я вдруг понял, что пока я тут, никакой Безликий ко мне не придет. Но не мог же я остаток жизни жить на Затоне под мостом? — На мосту, — поправил Назгул, которому, как оказалось, я задал этот вопрос. — Ну я же живу. На Затон не хожу, народу слишком много. На Янове, сам видишь. — А что это за херня такая, а? — В пятый раз вопросил я Зону, Назгула и Мироздание. Из всех троих ответил только Назгул: — Месть это. Злая, обиженная месть. — Кому? — Оторопело спросил я и уронил сигарету. Где-то совсем рядом взвыла псина, но Назгул и бровью не пошевелил. — На Янове кому-то. Я помолчал, посмотрел в его породистое, худое лицо, освещенное огнем и спросил, потому что знал, что ответ у него есть: — Кто мстит? Назгул рассмеялся: — Да откуда ж мне знать? — Вот уж не знаю, откуда, — сварливо сказал я, — но ты точно знаешь. Назгул замолчал, все смотрел на Затон, на лужи и лужицы. — Ты вот думаешь, чего только свободовцы полегли да вольные, да? — Мягким голосом начал он. — А в этом есть смысл. Года четыре назад тут свободовцы служили. Хорошие ребята. Веселые. Локи знаешь? Такой вальяжный пидорас. — Понятия не имею, — пожал я плечами, — я вчера на Янов пришел с Агропрома. — Не важно, — успокоил меня Назгул, — это совершенно неважно. Он у Свободы за главного ходит. В общем-то, однажды дали прогноз на Выброс, а он мужиков этих послал в рейд. Под дулом практически. Квад не вернулся. — Нахуя?..— Я ощутил, как голос у меня сел, потому что то, что рассказывал Назгул, конечно, не отвечало на мой вопрос, но звучало, как пиздец. — В наказание. Парень из квада водил…шашни с долговцем. — Так, и при чем тут это? — Да не при чем, — пожал плечами Назгул. — Слухи ходили, что этот самый парень не помер, а попал в Монолит. Я насторожился. — И? — Хуи, — беззлобно ответил сталкер. — Не знаю уж, что там было, только помер в итоге все равно, аккурат с тем долговцем, тот с катушек слетел, да пошел по Зоне искать его, говаривали, нашел. Только все равно померли. Недалеко отсюда померли, знаешь. На ЧАЭС. Я ощутил кожей тяжелый, но не злой взгляд, словно Безликий снова стоял у меня за спиной и смотрел на меня провалами в череп. В голове было пусто и холодно, точно зоновским ветром все мысли выдуло. Я посмотрел на Назгула и осторожно спросил: — Слушай. А чисто технически, зомби же могут преодолевать большие расстояния? Ну, километров пять, шесть? Судя по тому, что Назгул улыбнулся, я задал правильный вопрос. Митяя я нашел у Кардана с Азотом (а больше я его нигде и не искал). Они стояли кружком и мрачно смотрели на здоровенную хуёвину, явно отломанную от эскаватора. На боку у хуёвины белой краской было написано “Fakin пиздец”. — Чё у вас? — Бесцеремонно ввалился я в их мрачное царство, не поздоровавшись. — Не видишь, что ли, — Кардан передернул плечами. — У нас факин пиздец. — А ты тоже фиксер? — Уточнил я у Митяя. Тот поднял пустые ладони: — Не, я чисто поддержка. Ты еще жив? — Как только соберусь броситься с моста, — развязным тоном сказал я и тут же наругал себя за этот тон. — Я тебе сообщу. Пошли, дело есть. Митяй выслушал меня, выкурил аж три сигареты и почесался в репе раз пять. Потом кивнул: — Есть вариантик. Мне Гаваец торчит уж полгода как, так что подсуетимся. Только нахера тебе это, братан? Я посмотрел ему в глаза и ответил максимально честно: — С ним хотят попрощаться. Митяй сработал чисто, Гаваец и впрямь переполошил весь Янов с воплем, что его склад обнесли, орал так, что слышно было, небось, аж на Свалке, так что, конечно, весь его клан был на месте склада минут через двадцать. Митяй стоял рядом со мной, нимало не смущаясь, грыз спизженную у Гавайца на складе палку колбасы, по простецки откусывая прямо от нее. Завидев вальяжного пидораса, как метко его окрестил Назгул, я мысленно перекрестился, поручкался с Митяем на удачу, и почесал в Копачи, до которых ходу было пять минут и то если по кустам. Весь мой план состоял в том, чтобы парочкой выстрелов (мать-Зона, храни оптику) приманить Локи в Копачи. Он основывался… ни на чем. На словах Назгула, которого я видел впервые в жизни, на собственных размышлениях. Ни на чем, как я и сказал, и существовала 50% вероятность, что план выгорит. Он выгорел. Я сделал три выстрела с большими промежутками, около трех минут после каждого спуска я выжидал, затаившись, и ни на что, на самом деле, не рассчитывая, однако гордость Локи явно была покороблена тем, что в него стреляют из ниоткуда, в месте, где он царь и бог. После третьего раза он добрался до эскаватора, и я посчитал, что моя работа сделана. Я не знал, что будет дальше, и мне было совершенно не жаль этого пидораса. Совсем не жаль. Я ожидал…не знаю чего. Грома, криков, схлопнувшейся пространственной аномалии. Но вместо этого из-за эскаватора вышел Безликий, уже почти родной мне, и, лишь когда Локи уронил свой СВД, попятившись, я понял, что безликим Безликий был только для меня. Локи отрывисто сказал что-то, и ветер донес до меня лишь обрывки, и эти обрывки были похожи на что-то презрительное. Мне показалось, что это было слово “пидор”, хоть я и мог ошибаться. Мне показалось, что сверкнула быстрая, сухая молния из ниоткуда. Мне показалось, что даже умирая, Локи был уверен в своей правоте. Он просто упал на землю, мокрую после утреннего дождя, и тут же сам стал землей. Просто рассыпался пылью, быстро набравшую влагу из луж. Я оторвал от него взгляд: Безликий махал мне медленно вываливающейся из сустава рукой. — Ну вот и все, — сказал за спиной Назгул. Я обернулся на него, в глазах у меня жгло, и я злобно утерся кулаком. — Вот и все. Безликий кивнул напоследок и осыпался на землю грудой костей в истлевшем комбезе урбана. Будто и не было никогда. — Это он, да? — Шмыгнул я носом. Назгул безразлично пожал плечами и пошел к эскаватору. Там он бережно оттащил комбез на пригорок и сел рядом с ним, будто это все еще был живой человек. Я подобрался поближе и заглянул ему в лицо, оно показалось мне мутным, но я тут же понял, что это у меня в глазах мутно от слез. — Похоронить надо по человечески, — тяжелым голосом сказал Назгул. — Тут лопата где-то была. — Да у меня своя есть, — еще раз шмыгнул я. — Щас мы быстренько раскопаем. Как его звали-то? Написать надо. — Назар, — помолчав, сказал Назгул. — Его звали Назар. А меня зовут Марк. Марк Маркул. Я помолчал тоже, достал из рюкзака лопату, воткнул ее в мокрую, плохо поддающуюся землю, и только потом вздохнул: — Меня зовут Игорь. Давай уже копать. Ты прав, хоронить надо по человечески. — Да, — слабым голосом произнес Назгул. — Ты похорони, пожалуйста. По человечески. И меня не забудь. Когда я поднял голову от земли, на пригорке осталось лежать два истлевших монолитовских комбеза. Конец 09.02–15.04