Мощи

Звон между висками стоит, хоть кидай гранату, разъебывай гудящий котелок на куски, чтобы не собрать. Рука тянется за грязной рюмкой, мутной от жижи, самогон? Спирт? Хорошо бы хоть разбавленный. Стоп. Пальцы обводят резной сколотый край. Время не дискретно. Сколько он уже здесь сидит? Наверняка провонял сигаретным дымом, будто спит в горящем доме. Наверняка получит от отца крепких больных пиздюлей, и повезет, если будет пьян настолько, что ничего не почувствует. Смех у Демида такой, что им можно рубить деревья — гулкий и басистый, сильно долбит по бесконечно гудящей голове стальной кувалдой. Вова поднимает глаза, и сквозь мутную поволоку алкоголя видит, что присутствующих все меньше и меньше. Анжелка почти валится с Кащеевских коленей, пьяно лыбится, забывая скрыть отсутствующий по неким причинам передний зуб. Она красивая была в начале вечера, с милыми ямками на щеках, но спирт не щадит даже девчонок. Ладонь крупная его шарит по черным колготкам, от колена до бедра и по-новой, цепляет большим пальцем. Мажет. Стряхивает пепел с короткой плотной юбки. Вова следит за этой ладонью, как снайпер. Не хочет смотреть ему в глаза. Не хочет смотреть на него. Куда угодно, но не на него. Потому что он знает. И эта тайна делает его бессмертным. А ведь казалось, что все в прошлом. Казалось, что за пять лет прошедших, все изменилось. Поросло лесом, покрылось жухлыми гнилыми листьями, не вскроешь. Вове теперь стукнуло восемнадцать. Он с головой, он не тот пиздюк, его уважают. Уважа-ли так сильно и безмерно, пока Кащей мотал срок. И уважа-ли бы еще сильнее, если бы не струсил и не откололся по собственной тупости и из-за собственноручно созданного, придуманного страха. Страх имеет великую силу и ломает самые прямолинейные судьбы. Если находится не в тех руках. Прокуренных и разбитых. С длинными аккуратными пальцами. Вова запрещает себе смотреть ему в глаза, но все равно поднимает голову. Смотрит на Анжелку, примечает родинку возле рта. И как алеют ее щеки, пока Кащей неслышно для остальных, вкрадчиво и тихо что-то шепчет ей, рассказывает, ладонью ведет ближе к кромке ткани, пальцами, обманчиво нежно, большим пальцем поддевает прошитый неровный шов. Она сдвигает ноги. Что он говорит ей? Что он ей, блядь, говорит?.. Что такого, когда смотрит ему в глаза напротив, и начинает улыбаться. Вова проигрывает позорно, снова ему глупо проебывает. Ведется. Спьяна не понимает, что спектакль одного актера и шлюхи — это для него. Что здесь нет ничего интереснее, чем его реакция. Смотрит с прищуром, в глазах плещется опасное фееричное веселье, смешанное с издевкой. Почти касается губами ее уха, едва. Вова видит, как ладонь, недавно поглаживавшая ее плечо, сжимается до побелевших костяшек. Почти наяву слышит ее болезненный стон. И смотрит на то, как ее успокаивающе подглаживают по бедру, удерживая на своих коленях. Она не видит его глаз и даже не понимает, как сама жалко выглядит. С этой вымученной, никому не нужно, уставшей и застывшей на лице улыбкой. Принимает свою участь. Потому что пришла сама и села сама. И сядет ещё. Демид машет длиннющими конечностями, и бутылка вдребезги разбивается о пол. Гогот разрывает Вове голову. Кащей улыбается, не отводит от него глаз. И когда Вова сдается и смотрит в ответ, он… «Присядешь?» Цедит вкрадчиво. Жуткий в окутывающем его дыму горящего дома. Не спрашивает — утверждает. Выделяет шипящие. Обращается только к нему, потому что уверен — здесь он слышит только его голос. Пока все заняты сбором стекла с пола. Демид сухо оправдывается, на него машут рукой. Вова делает вид, что не слышит. Опрокидывает в себя спирт, его горечь приводит в сознание на доли секунды, пока комната не начинает плыть кругом об этот стол. Вертится галактикой. Кащей в ней — черное затмение. Демид наполняет его рюмку снова. Призывает чекнуться. Вова уже чекнулся. Но рюмку берет. Жуткие гляделки продолжаются вереницей. Анжелка расслабляется таящим куском сливочного масла. Алкоголя в ней столько, что она не видит даже присутствующих. Позволяет Кащею мять ее грудь сквозь тонкую голубую блузку. Вове мерзко. Вову тошнит. И от выпитого и от увиденного. И от Кащея тошнит. Он греет стекло в руке, Демид толкает его плечом и спирт проливается ему на ногу. Он устало смеется, глядя как тот растерянно смотрит на расплывающееся пятно. Здесь Вова бы сошел за своего. Если бы не тот раз. Если бы не тот раз, Вова порадовался бы искренне возвращению Кащея из тюряги. Рассмотрел бы криво набитые татухи, послушал бы все истории. Восхитился. Единственной эмоцией было по его возвращению — ну почему он там не сдох? Зачем он вернулся сюда? Вернулся с этим? И вернул ему, Вове. Пять ебаных лет прошло, нахуя это вспоминать? Нахуя было после дружеских пожатий руками и неловкого стального объятия пиздануть: «целоваться не будем?» с издевкой, выплюнуть в бледнеющее, покосившееся от ужаса, лицо? Все заржали тогда. Все одобрили. Вова умер от страха. Это произошло за несколько недель до его ареста. Вове было совсем мало, он бегал едва ли не скорлупой по улицам, искренне был затянут всем естеством в дела группировки. Старался быть полезным в своем возрасте, слушал с открытым ртом и укладывал все старательно по полкам. Имел идею. Имел идеологию. И ничего не нужно было вообще. Имел тогда Кащея в качестве лидера, безоговорочного старшего. Иногда он разрешал с ним курить. Вова чувствовал себя всемогущим. Ловил огонь кончиком сигареты, вдыхал запах чужих пальцев, смотрел в глаза напротив, отражал искру. Выдыхал дым и ощущал тупой болью безграничное детское счастье. Так сильно и жутко стремился стать скорее взрослым. Опрометчиво. Влил в себя тогда доброе количество самогона. Собрал спиной всю мебель в моталке, извозился в грязи, пока до дома его вел Кащей. Казался ему тогда самым большим в мире сокровищем. Поддерживал за талию, был надежным и теплым. Мокрым от ливня. Красивее, чем ебаный мертвый бог. На лестничной площадке, в ответ на: «дальше сам, бедолага…», потерял равновесие, вжался в него немощным телом. Руки подхватили, руки поставили надежно на место. Но Вова прижался обратно, своим весом заставляя Кащея спиной подпереть стену. Зажмурился. Вжался холодными губами в чужие напротив. Почувствовал на них дыхание, горячее, на контрасте с пасмурной промозглой улицей. — Адидас, э, харэ, могилу себе роешь. — Низко и хрипло прошелестел Кащей. — Че пидор что ли? — Насмешливо. Не оттолкнул, отвел от себя. Ноги не держали. — Забыли. — Вова смог выговорить только это. — Отсыпайся иди, герой-любовник. Потрещим потом. Объяснишься. На утро Вова всерьез думал над тем, чтобы повеситься. На утро вспомнил о содеянном сразу, как открыл глаза. Закрыл. Но это не помогло. Либо повесится сам, либо отошьют. Кащей лично харкнет ему в ебало. Сначала разобьет до кровавых соплей, а потом… Он знал, что с такими делали в других группировках. Понял позже, что значило «пустили по кругу», пацаны угарали, с отвращением крыли матами, мол, так и надо ему. Позже узнали, что нет его больше. Сам убился. Никто не сожалел. Таким жить было нельзя. Вова тогда не испытывал никаких чувств к тому пацану, ни жалости, ни грусти, только живое и злое отвращение. А сам теперь был ещё хуже. Сам полез в ад. Кащея потом не стало с улицей. Вова не выходил из дома, притворялся не на жизнь, а на смерть, больным. Со всех своих ебучих сил. Не хотел смотреть на него, не хотел присутствовать на собственной казни. Узнал позже, что загребли его. И почувствовал облегчение. Понял, что это очень хорошо. Понял, что когда узнает, что прибили Кащея сокамерники, будет плясать от радости — никто и никогда не узнает о его позоре. Не ждал его обратно. Жил нормально все эти годы. Не вспоминал о болотных игривых глазах и завитушках на ресницах, не помнил его рук на себе, запер в памяти вкус чужих горьких губ. Вспомнил все в один миг, когда узнал, что Кащей отмотал срок и возвращается со дня на день. Вспомнил и понял — умирать не хочется, хочется жить. Но тут либо он — либо я. Подошел тогда несмело к абсолютно не такому, незнакомому Кащею. С короткой стрижкой. Совсем взрослому — раздался в плечах, заматерел и стал твердым, как камень. Глаза изучающе вспыхнули, обвели с головы до ног. Уголками губ Кащей улыбнулся, притянул его за карман на олимпийке в объятия, сжал до хруста, будто вспоминал о нем, или делал умело вид, что вспоминал. Но потом окатил ледяной водой с головы до ног. Вова снова захотел лишить себя жизни, которой не достоин вдруг стал. Внезапно. Из-за одной пьяной несвязной выходки. Перечеркнул свое будущее. Кащей прерывает его. Кащей, как всегда, прерывает все. «Выпьем, Адидас, на брудершафт, как в старые-добрые, да?» — и подмигивает, сука ебаная, и улыбается, придерживая Анжелку рукой. Пацаны смеются, взрываются хохотом. Демид почти рыдает от смеха, нечленораздельно мычит что-то в роде: «как че-нить ляпнешь, еба…» Вова громко ставит пустую рюмку на стол и поднимается резко, так, что темнеет в глазах. Кащей щурится. «Что?» Молчит, ухмыляясь. Не перестает смотреть на то, как Вова уходит. «Обиделся пацан» — ржет. Его никто не догоняет. Он быстро курит на входе. Яростно жует фильтр. Если уйдет сейчас домой, рискует нарваться на кучу ебанутых вопросов. Нужно вернуться. Нужно продолжать делать вид что ему все равно. Его обдает сухим теплым воздухом улицы. Вова вдыхает и вдыхает. Он хочет уйти, но это желание нужно задавить. Нужно выстоять. Против него он ничто, но все же?.. Молча наблюдает за тем, как Демид выносит умотанную Анжелку на руках. Сам еле стоит на ногах, просит сигарету. Вова подпаливает спичку, чтобы не поджечь девушке волосы. — Кащей сказал, что она ему больше не нужна. Мне отдал. Че добру пропадать. Будешь? — Не, — Вова морщится, — не люблю общественные места. — Говоришь как он. Вове кажется, что Демид тоже в курсе. Алкоголь в крови делает все, чтобы он начал бояться собственной тени. И Вова боится. Боится туда идти, боится болотных глаз и прокуренного помещения. Боится спирта. И того, что однажды его вынесут вот так же, как Анжелку. Завтра она проснется, где-нибудь в чужой зассаной хате, вытрет с бедер засохшую сперму и кровь, закурит дрожащей рукой. Забудет к вечеру. Или выйдет в окно. Кто знает. Тошнота подкатывает к горлу — отвращение, жуткое и вязкое, заполняет рот. Отвращение к этому всему. Но по-другому никак. Нельзя высказать недовольство, потому что тогда вместо Анжелки растянут тебя, таковы законы. Ей уже ничем не помочь. Вова щелкает пальцами бычок в темноту. Хватает ручку двери, скрип режет слух. В помещении свет тусклый и неприятный. Вова сначала замирает смотря на то, как Кащей душит в захвате Рустама. Его руки настолько напряжены, что вот-вот лопнут жилы. По виску от разбитой брови течет кровь, но он улыбается, смотря ему в лицо. — Вернулся? А мы думали все — потеряли пацана. — Он разжимает силки рук, и Рустам кашляет сипло, валится на пол. — Ой-ой, не исполняй, сядь, как человек, выпьем. — Хрипит и закуривает. Играет бровями, — рассказывай за жизнь гуманную, Адидас. Кащей кажется трезвым, только глаза блестят влажно и маслянисто. Кащею, кажется, нужна цистерна, чтобы опьянеть. Он разливает спирт, зажав сигарету зубами. Щурится от попавшего в них дыма. Отнимает фильтр ото рта, трет веко рукавом. Возвращает взгляд. Глаза красные, как у рыбы. — Че Анжелку Демид утащил? Надоела? — Налакалась. Или жалко тебе? Сам хотел? — Кащей ждёт ответа. Любой ответ неправильный. Вова понимает это по стальному блеску черных зрачков. — Да не переживай, мы подберем тебе кого. Кого? А! А я знаю кого. — Тычет в него угольком, расплывается в улыбке. Вова хочет его ударить. Он хочет его сжечь. Вместе с облившимся спиртом Рустамом, вместе с его дибильным зеленым свитером, и этим местом — рассадником ублюдков. Шарит глазами по сторонам, упирается в баллон с Бутаном для газовой походной плитки. Выпаривать на ней ацетон из смятой зеленой каши то ещё удовольствие. Как он оказался здесь среди них?.. — Ты че думаешь, я ее ебать после Сыча буду? Я чистеньких люблю. Да, Вова? А ты? — Щурится опять. Тянет дым сквозь фильтр. — Блондинки, брюнетки? — Не принципиально. — Уважаю. Все попробовать надо. Пока живые. Ты пей, пей, — подносит свою рюмку, чтобы с ним чекнуться. И Вова пьет снова. Рустам льет алкоголь мимо рюмки, Кащей недобро вздыхает. Косится на него со стороны. Здесь не комфортно. Здесь жутко, как в кошмаре. И Суворов не совсем уверен, взаправду ли это все. От выпитого мутит, слезливо просит горизонтальную поверхность — прилечь и забыться липким алкогольным сном. — Кажется, нашему дорогому другу пора на покой, как считаешь? — Правильного ответа снова не существует. Рустама Кащей уводит за дверь, отправляет до дома. Не кладет спать на подранный диван, выталкивает и прощается, свидимся. Когда возвращается к глубокому Вовиному сожалению, садится теперь рядом с ним. Вова думает, что это пиздец. Его кутает в чужой запах, в его ауру, он захлебывается ей. Молчит. Сверлит глазами нетронутую банку консервов и брошенный кем-то на стол соленый огурец. — Грязь? — Что? — Вижу по твоим глазам все. Свысока смотришь. На пацанов. На меня? — опрокидывает спирт залпом, даже, скотина, не морщится. — Спьяну и не то привидится. — Вове хочется уйти. Как теперь отсюда выбраться? — Хочешь сказать… что я не так понял? — Ничего не хочу сказать. — Тушит окурок прямо в огурец. Кащею кажется это забавным. Он ржет, запрокидывая голову. Невзначай забрасывает руку на спинку дивана. Ведет по ней пальцем. — Рустам, пиздец, беда, бровь разбил мне, видел? — Я выходил. — Че вернулся? — Не надо было? — Надо. — Кивает медленно, скользит глазами по его лицу. — Вопросы у меня к тебе, ты не против? Спрашивает. Зачем? Если у всего здесь нет правильного ответа. Мотает головой, понимая, что за эти пять лет так и не смог сбежать. — В лицо смотри мне, — Кащей наклоняется, — когда я с тобой разговариваю. Вова это ненавидит. Всю ту беспомощность, когда начинается подобная суета. Нельзя же сказать что-то наперекор, ругаться с ним категорически нельзя. Нельзя нихуя. И с ним оставаться здесь один на один тоже. Он заебался обдумывать каждое сказанное слово. — На брудершафт пить будем? — Не будем. — А чего? — Кащей делано удивляется. Его улыбкой можно резать стекло. — Перехотел? Суворов думает — или сейчас, или рискует так и остаться загнанным в угол. Вскидывается, словно собака с бешенством, подрывается на месте, заносит для удара руку в кулаке. Ему так хочется, ну просто между жизнью и смертью, расколотить ему надменный ебальник. Выбить пару зубов. Окропить весь заблеваный пол моталки чужой черной кровью. Забить его до смерти. Чтобы о его грязной тайне никто никогда не узнал, не имел над ним никакой власти за то, что было сделано много лет назад в пьяном бреду. А сейчас что? У него? Пьяный бред или что похуже? Вову встряхивает и давит чужой силой обратно в диван. Кащей ржет ему в лицо, утыкается лбом в лоб, ой, не могу. Железной хваткой держит его руки над головой так, что и пошевелиться нельзя. Суворов брыкается яростно, тогда на него медленно опускается вес чужого тела, немалый, перекрывает доступ кислорода в легкие. Смотрит в глаза, проталкивая колено между сведенных почти судорогой бедер. — Отъебись, на хуй, от меня! Кащей не прекращает опасно улыбаться, когда давит на его запястья ещё сильнее, ждёт пока, Вова покажет, что ему больно. — Да с чего бы? — Медленно и хлестко, почти по слогам. Его руки холодные и твердые, почти железные. Он теперь, после отсидки, чуть больше. Колено давит на промежность, фиксирует его в этой унизительной позе. Кащей почти не дышит, смотрит ему в лицо. В глазах — веселье, обманчивое и напускное. — На коленках не покатать тебя? Или… тебе бы хотелось чего-нибудь поглубже и побольше, а, Вов? — Слова эти бьют сильнее, чем били бы по лицу Кащеевы кулаки. Лучше бы так. Чем под ним. — Ты ебнутый. Просто без башки. Отбили совсем? — Ага, — соглашается легко, — а ты?.. Нельзя такими глазами, Вова, на меня смотреть, если не собираешься потом подо мной громко орать. И чем громче — тем лучше. — Сообщает доверительно, наклоняется к шее. Вова чувствует, как сухие обветренные его губы легко ведут по ней, отворачивается и едва не жмурится. Отворачивается, потому что кажется, если Кащей сейчас поцелует его, ему придется накинуть на шею петлю уже точно. Он верит в это сильнее, чем в господа. Он никогда не сможет жить с этим позором. Кащею все равно. Он издевается в своей опасной с ним игре, ему глубоко по боку, ему весело. — Тогда — по-другому смотрел, я помню. А сейчас… с отвращением? Только вот ко мне или к себе? Неужели не нравлюсь? А? Суворову бьет в голову, кажись спирт запаздывает. Его кожи касается горячий язык, и он вновь вскидывается, напарывается на чужую ногу, невольно трется и замирает, в ужасе. Кащей это видит. Кащей только этого и ждёт. Вова почти сдается. Закрывает глаза. Ему не выбраться из этой грязи. — Нравлюсь, — тянет тихо, — конечно нравлюсь. — Ты че хочешь? — Суворов не выдерживает. Распахивает глаза, плещется в них злоба и ненависть. Руки начинают болезненно затекать, когда ему надоест? Он же не?.. — Хочу чтобы у тебя встал… на меня. Сейчас. Вова вдруг вымучено смеется. Ему хочется курить, и чтобы Кащей перестал давить своим коленом там, где не надо. — Тебе же все равно будет этого недостаточно? — Конечно нет. — Наклоняется к нему снова, Вова отворачивается. Знает, чтобы повернуть его лицо, нужно будет отпустить руки. — Потом я тебе сладко вздрочну, и… как пойдет. Расскажи, кто-нибудь касался тебя так же, как я сейчас? Бьюсь об заклад, что никогда. Мечтал об этом? — Блять, че ты несешь… Кащей мажет губами по его щеке. Смеется. — Если ты ещё раз от меня отвернешься, я тебе руку сломаю. Усек? — Он говорит об этом так легко, что становится страшно. — На хуй иди, Кащей. Анжелке тоже обещал руку сломать? — Хочешь знать? Я видел, как ты смотришь. Я тебе так же пальцами в трусы могу залезть, погладить, хочешь? — Не смей. — А то что? — Усмехается. Облизывает губы. Вова следит. Ловит себя на этом, как вора. Краснеет, чувствует, как горит его лицо. — Тебе не уйти от меня, сегодня точно. Расклад здесь такой — не будешь рыпаться, будет все чин-чинарем, я же могу и разозлиться. И тогда не стесняясь, выебу из тебя всю душу. Понимаешь? Вова понимает. Что попал серьезно. То, что казалось ему пьяным бредом, теперь приобретает вкус настоящей проблемы. Он теперь чувствует. Как болят вывернутые запястья, хочет вдохнуть полной грудью, но не может, смотрит в ответ. Зло и отчаянно. Вот это все нахуя? Нахуя он всю в него веру, нахуй, топчет ботинками по живому? — Ой, да не переживай так. Думаешь, не понравится? Понравится. — Тянет шепотом, обещает. Это мерзко и страшно. — Кому это, нахуй, может понравится? Кащей смеется. Прячет лицо в его сгибе шеи, перед глазами мелькают его кудрявые завитки волос. Отросли, пока он здесь. Жарко медленно дышит на кожу. Тело реагирует быстрее, чем хотелось бы, но ощущение это, оно сильнее давних привязанностей. Вова не хочет. Ему не место здесь. — Хорошо. Я-то не против. Руки твои отпущу, брыкаться же начнешь, да? Вова злится. Он вкладывает в удар всю силу. Бьет его в лицо своей головой, жмурится. В ушах начинает звенеть. Старается встряхнуться, перед глазами все плывет. Кащей отпускает его руки, но наваливается всем телом. Усаживается на чужие бедра, сжимает его. Трет лицо рукавом. Размазывает кровь. Улыбается, наклоняет голову ближе к нему, вглядывается. Пальцем касается ссадины на его лбу. — Пиздец, вот что ты за человек, Адидас? Сам на грубости напрашиваешься. Я понял. Я ведь и по-другому могу. Не веришь? Я покажу. Кащей теперь одной рукой заводит его запястья наверх, держит некрепко, для фарса, пока Вова осоловело моргает, приходит в себя. Он ощутимо пьянее. И, кажется, сделал хуже только себе. Теперь сил нет вообще никаких. Он гладит его по лицу тыльной стороной. Вова машет головой. — Что? Не надо? Так ты попроси. — Я тебя спалю самого, нахуй, Кащей. — Не спалишь, — шепчет в губы, — никого ты не спалишь. Потому что хочешь сам. Меня. Что, не так? — Не так. — Да ну? — Улыбается, не отводит глаз. Наклоняется вдруг и глубоко целует, придерживая ладонью. Целует — кусает, наполняет его рот своим языком, вылизывает. Не отмоешься. Горький от своих мерзотных сигарет, несет от него спиртом, свежим алкоголем. И одеколоном, вперемешку с дымом горящего дома. Вова горит вместе с ним. Балки сыпятся на голову, стены полыхают и рушатся. Темнота заполняет легкие, чернота. Ад под полом. Языки пламени лижут кожу. Кащей лижет ему шею, впивается пальцами в плечо. Боль отрезвляет. Не начать бы целовать этого дьявола в ответ. Не начать бы, чего бы это не стоило. — Я же все равно не отпущу. Че выебываешся? — Не хочу. — Он устал. Ему очень хочется спать и чтобы Кащей с него слез. По бедру блуждает ладонь. Кащей впивается в кожу на шее, целует крепко и мокро. Оставляет клейма, выжигает каленым железом. Пальцы на бедре сжимаются сильно, почти больно. — Сейчас не хочешь или вообще? — Вообще. — Да кого ебет чужое горе, Вов? Уже смирился бы и кайфовал. А так… хуйней занимаемся какой-то. — Отпусти. — Просит тихо. — О как, — выдыхает нервно и разочарованно, — ладно, живи, Адидас. До следующего раза. Отпущу. Но… за поцелуй. Все равно друг друга уже протерли, ничего не теряешь, а? Губы накрывают чужие сухие и горячие. Кончик языка лижет нижнюю, и хочется, блять, ну хочется прям ответить ему, отпустит? Или пиздец? — Ну?.. — шепотом спрашивает, ведет носом по щеке, — я долго ждать буду? Обманчиво ласковый, упрашивает. Вова хочет вспомнить, как он обещал сломать ему руку, не может. На контрасте на таком он бы отдал ему все. Опять по пьяни, опять будет жалеть об этом всю жизнь. Размыкает губы сам, несмело касается языком чужого. Его подбрасывает. Ему хочется плакать. Ну какого хуя?.. Кащей не меняется. Целует так же, улыбается в поцелуй, гладит его по голове. Отпускает запястья, и ведет руками вниз. Трогает, притирается. — У тебя встал, — говорит тихо, — ещё чуть-чуть и отпущу, хорошо? Я же говорил, на меня встанет. — Бля… — выдыхает. Не договаривает. Нихуя не может сказать. Закрывает глаза. — Это прекрасно, Вов. Это хорошо. Ты молодец. Пойдем, провожу. Напоил я спецом тебя, так уж вышло. Суворов в голос смеется. Он смеется просто до выступающих слез, пока Кащей смотрит на него сверху вниз. Вот же попал, бля. Расскажешь — не поверят. Никому ничего не расскажешь. — Я сам, отстань уже, а. — Улыбка не сходит. Вове кажется, что он ебанулся. — Как скажешь. Он может вдохнуть. Дым жжет легкие. А утром сидит на полу с накинутой на шею петлей. Чиркает спичками, курит прямо в квартире, пока никого нет. Он не думает. Голова пустая, как чайник. Веревка на шее плотная и ворсистая, крепкая. Канат почти. Нашел у отца в каморке с инструментами. Голову поднимает к потолку, внимательно смотрит на люстру. Руки ходят ходуном, трясутся. Это страшно. Но страшнее там, на коробке. Страшнее под его холодным взглядом, стальным ножом. Он расскажет. Просто не сейчас. Сам выберется сухим, ублюдок, а ему пиздец. Так лучше уж сейчас. Представляет, как будет выглядеть его мертвое тело под потолком. Морщится. Кто найдет? Марат? Ну, брат, прости. Будешь первым, перед кем хочется извиниться. Когда встает, понимает, ноги тоже трясутся. Берет табуретку. Ставит прямо под торчащий штырь, на котором висят мутные плафоны. Выдержит? Красота, конечно, неописуемая, отец купил на премию. Пригодится. Конец веревки закреплять долго и муторно, руки от такого положения затекают. Под длинными рукавами синяки от Кащеевых пальцев, на бледной коже словно цветы. Вова усмехается и лезет на табуретку. Нужно быстрее, передумать куда сподручнее, чем довести до конца. Звук, с которым табуретка бьется о пол — оглушительный. Вова готов орать от ужаса. Но он не успевает. Чувствует, как веревка впивается в шею, но позже боль вспыхивает во всем теле. Когда она рвется — крепкая и добротная. Ебаное говно. Он отбивает все ребра о ножки табуретки и долго заливисто смеется. Снимает ее с шеи, откидывает в сторону и, так и оставаясь лежать под люстрой, прикуривает. На второй раз он никогда не решится. На коробку идет медленно. Считает все деревья, опаздывает. Он все время опаздывает, и уже должен получить за это пизды. На шее расцветает ещё один синяк, закрытый шарфом. Горло немного дерет, когда куришь, но жить можно. Можно же? Кащей встречает его злым прищуром. Докуривает. И без приветствия бьет в лицо тяжелющим кулаком. Вова падает на землю, кровь из разбитого носа льется в рот. Он медленно поднимается, и бросается на него. Они катаются клубком по грязи, по сухой пыли, взбивают землю. В крови вся одежда. Тело ломит от недавнего и от ударов коленями то в живот, то по страдающим ребрам. Кащей улыбается, зубы в крови. Пока Вова сидит на нем сверху, зло буравит его взглядом. Когда же ты, нахуй, уже скончаешься? Ни цветка не принесу. Кащей поддевает чудом уцелевший на нем шарф, тянет к себе за него. Вова вскидывается. Вокруг пацаны, все на них смотрят. Он, что, серьезно? Шарф слетает, обнажая след. — Ты че ахуел? — Спрашивает Кащей. До него быстро доходит. Такие следы он уже видел. «Ты че ахуел?» — орет, когда сбрасывает его с себя и гвоздит к земле. На него сыпятся удары один за другим. Вова понимает, его лицу пришла полная пизда. Он его просто сам сейчас убьет. Но Кащея оттаскивают. Вова глотает воздух вперемешку с кровью. И вдруг улыбается, поднимаясь. Улыбается ему в лицо, когда Кащей сплевывает кровь в месиво земли. Улыбается тому, что Кащей, кажись, и сам туда же. Теперь в том же дерьме, как и он. Позже, пока он валяется в больничке, пока родители носят ему апельсины, а Марат читает вслух сказки, приходит и Демид. Вываливает из кармана несколько пачек Магны прямо на белую плотную простынь. Жалуется, бедный ребенок. Жалуется на то, что Кащею, кажись, совсем сорвало флягу. Вова это знает. Вова ее сам сорвал. Ему от этого так хорошо… Он курит в палате, гадая, от кого сигареты. Стремные и дешевые, от кого — ясно, боится ошибиться и надумать себе невесть что. Горькие, как разбитые Кащеевы губы. Поцелуй он его там, перед всеми, был бы ли таким же ахуевшим?.. И ему так похуй. Вот прямо на все. Это прекрасное чувство. Похуй заканчивается там, где его выписывают. Отец молча везет домой, в зеркале заднего вида Вова видит подзажившие синяки и шов над бровью. Его клеймо. У дома толпа. У дома его приветствуют пацаны, кучей наваливаясь и протягивая руки в знак уважения. Он выстоял перед ним. Не сломался. Ему это приятно. Его начинает трясти, когда он подходит. Когда протягивает руку, и хватая, тянет к себе. Шепчет тихо, касаясь кожи — «не придешь, я тебя…» Вова не слушает. «На хуй сходи» — отвечает. В ответ ему — веселая улыбка, опасная. Вот же ублюдошный. Вот же… Отец молча уходит в подъезд. Марат несколько раз приходит покоцанный. Говорит — упал. Не говорит — пиздят. Вова догадывается. Ему сложно это понять, как можно его вот так, через брата. Ему вообще его сложно понять и он не пытается. Говорить с ним не получается, один на один больше не остаются. Кащей делает вид, что его не существует. Не смотрит. Вову это бесит. Ему открывают дверь почти резко, недовольно, но! Когда Кащей его узнает, то коротко кивает, заходи. Вова шагает вперед в темноту. Дверь закрывается на три оборота. Раз. Два. Три. Чужие руки снимают с него легкую куртку, внутри бурей поднимается пыль. Он закрывает глаза. — Ебать ты, конечно, деятель. — Кащей садится на диван в зале и прикуривает. Глаза привыкают к темноте, и Вова видит распахнутую, чернеющую во мраке, ещё темнее, чем есть, рубашку. Кащей курит и хлопает себя ладонью по коленям. — Иди сюда. Вова идет медленно. Это жутко. Это было самой хуевой идеей в его жизни. — Че передумал-то? Пересрался, небось? — Порвалась. Кащей хмыкает и улыбается. Зовёт его рукой к себе. Два раза повторять не стану. Гротескный в этой темноте, словно ее часть. — Да блять… — ругается и наклоняется, чтобы взять чужую ладонь и потянуть на себя, усаживая на колени. Ладони у него теплые и мягкие. Вове почти горячо. Он сжимает бедрами его бока, не знает, куда деть свои руки. Смотрит напротив. Дым лезет в глаза. Кащей подносит сигарету к его губам. Он послушно тянет в себя горечь, прикрывает веки. — Успокойся, а? Сам пришел. Я тебя никуда не тащил. Зажимает сигарету зубами, пока тянет наверх его синий свитер. Касается невзначай кожи. Вове холодно. Но на контрасте, касания Кащея кажутся раскаленными. Он греется. — И че, прям лучше бы на том свете, чем подо мной? — Свитер исчезает в темноте. — Ну, как видишь… — Пожимает плечами, отвечает тихо, шелестом. Пальцами Кащей ведет по его шее, аккуратно и медленно. Опускается на нее губами, тянет зарытой на затылке ладонью за отросшие волосы назад, несильно, чтобы он понимал, что от него требуется. — Никогда, нахуй, больше этого не делай. — Иначе… ты что? — Сука ты, Адидас. Вова смеется тихо. Ему смешно. От того, что Кащей выводил его из себя столько времени, а чтобы Вове его разбесить понадобилась пара выходок и пара дней. Чтобы сохранить равновесие, цепляется за его плечи, сжимает. Кащей выдыхает шумно на его кожу, ведет губами по сгибу. Держит за затылок, не дает упасть. Ведет ладонью ниже, проходится по спине, по пояснице, сжимает сквозь тонкую ткань спортивок ягодицу, тянет, вжимает в себя. Вова чувствует, как он возбужден. Становится не по себе, становится не так, как было. Кащей чувствует, держит его так же, только крепче. Чувствует, как тело в его руках начинает заходиться в дрожи. Улыбается. — Боишься меня? Правильно… — тянет тихо, — надо меня бояться. Нагибается вместе с ним, тушит окурок о пепельницу на табуретке возле дивана. Когда возвращается в свое положение, поднимает его на руках, валит спиной на мягкую поверхность, нависает сверху. Вове в глаза бьет свет от уличного фонаря. Когда он видит лицо Кащея, облизывает в волнении губы. — Жалеешь уже, что пришел? — Наклоняется ниже, смотрит в лицо. — Уже да. Кащей опирается на предплечья подле его головы. Целует в губы, мягко сминает своими. Будто времени у них ещё дохуя, будто не торопится набрасываться. Тянет удовольствие. Ладонями гладит бока. Вова понимает, что весь становится оголенным нервом. В ребра отдает щекоткой, он ерзает. Не удобно. — Дрочил на меня? Расскажи. — Ну, бывало… — Вова выдыхает, когда рука сжимается на боку крепко, до боли. Сам стискивает чужое плечо. Большой палец проминает мягкую кожу. — А… еще? Что делал? Трогал себя где-нибудь? — Нет. — Машет головой. Это стыдно. Думать об этом. — Почему? — В его губы жарко выдыхают. — Чтобы это сделал я? Или кто-то другой? — Да кто, блять, другой?.. — Ахуенный ответ. — Он улыбается довольно и сыто. — Правильный. Неужели на этот раз правильный? Вове холодно. По коже цветут мурашки, когда Кащей пальцами приподнимает его подбородок и целует шею. Прямо там, где должен быть след от бичевки. Ему это льстит? Тянет вниз его штаны, проходится пальцами по коже. Сам почти полностью одет. Хочет видеть все. Как ебаный кот, привык глазами ко тьме. Пальцами, как и обещал, лезет под ткань трусов, самыми кончиками. И Вова вздрагивает, тяжелеет дыханием. Смотрит в ответ на него, в его шальные глаза. Когда он касается где-то между ягодиц, Вову выгибает. Он слышит, как разгоняется его сердце. Как под кожей иглами колет страх. Это реально сейчас с ним? — Ничего такого, че так подкидывает-то? — Жутко. — Выдыхает облегченно, когда рука успокаивающе гладит поясницу. — Мне нравится, как ты реагируешь на меня. Здесь вокруг из соседей почти нет никого, ори сколько влезет. Не глуши. — Зачем ты мне это говоришь? — Чтобы не стеснялся. Я хочу услышать, как ты кричишь. Вова смотрит, как Кащей снимает рубашку, наклоняется к нему, закусывает губу и снова растягивает в улыбке. От того, как смотрит, натягивается ком внутри. Только от взгляда. Берет его руку и кладет себе на ширинку брюк. Следит за реакцией. — У меня на тебя тоже ебать просто как стоит, Вова. Его имя на выдохе звучит красиво. Звучит на столько, сколько ему в жизни никогда не заработать. Если он будет его так звать вместо ехидного «Адидас», он, вероятно, придет еще. Если не решит закончить начатое, после того, как отсюда выйдет. Чужие пальцы ложатся на его член сквозь ткань. Это приятно, как он легко водит ими и затем ладонью. Целует мягко в губы. Видимо, самого ведет от этого. Когда медленно и едва касаясь. Вова задушено стонет, когда он обхватывает его член, стянув трусы за резинку ниже. Утыкается в плечо пылающим жаром лицом. Опыта у него маловато. Опыта, как такового, у него нет вообще. Не успел. Кащей все сломал. Он это знает. Ему это нравится, что Вову никто не трогал так. Это правильно — что позволяет ему, что позволит ему все, как ни крути. — Перевернись, давай, — просит Кащей, помогает. Сам нервно скидывает с себя брюки и сжимает изнывающий в возбуждении член сквозь трусы. Вздыхает. Он нетерпелив, но хочется растянуть. Вова укладывается на свои предплечья лицом, пряча глаза. По спине ведут пальцами, чужой щекой. Кащей оставляет поцелуй на лопатке, рукой до конца снимает его белье. Пока целует спину, оттягивает ягодицу пальцами, мажет, трогает колечко мышц. Его передергивает от накатившего жара самого. Вова не дышит. Он слишком много всего чувствует. — Ты же мне доверяешь, Вов? Ну? — Да ты последний человек, которому я, блять, доверяю. — Тихо смеется от понимания абсурдности ситуации. Кащей смеется вместе с ним, продолжая его гладить. Его зад — произведение ебаного искусства. Ему нравится ощущать это под пальцами. — Ладно, что правда — то правда. — Хрипло сообщает, спускается до поясницы. И когда Вова чувствует там горячий жесткий язык, то вскидывается в который раз. Становится натянутой струной. Стонет. Его почти накрывает оргазмом. И накрывает впервые от чужого действия, когда Кащей просовывает руку между его телом и диваном, сжимая его член в ладони. Гладит крепко, чувствует, как он вздрагивает, и что вот, сейчас, почти что… Это неожиданно. Это сильно. Вова глушит себя в обивке, затыкает себе рот. Жмется в чужую ладонь, пока его тянут на себя. И от ощущения небольшого давления, когда Кащей жмет чуть сильнее, он позорно спускает. Кто там чего не хотел? Не так, видимо, хотел? Он трет следом пальцами, мажет по влаге, указательным, двумя, большим чуть проникает вовнутрь. Пробует. Раскрывает чувствительную кожу, снова наружу, играется. Смотрит. Вова знает, что смотрит. И ему от этого сладко и стыдно. Следом мажет холодным. Вова заглядывает через плечо, интересно. Кащей наклоняется к нему и ловит его губы, поцеловать. Он горячий и расслабленный, тихо стонет в поцелуй, принимая в себя медленно вставленный палец. Это странно. Натягивает и давит внутри. Вове кажется, что он чувствует его кости. — Вов, — зовёт на ухо, — ты красивый ну прям очень, такой умница, расслабься ещё… — Не получится. — Получится, — целует за ухом, придерживает, меняя угол, и когда он вздрагивает и сжимается, сгибает, — все получится… Опирается на локоть, обхватывает ладонью чужую шею, тянет к себе, прижимает мокрой уже спиной к своей груди. Успокаивает себя, что совсем скоро. Осталась хуйня. Вову скручивает. От неудобной позы начинает сводить бедра, или от давления внутри. Дрожь спускается по ногам, лижет плечи. Он чувствует, как разгорается. И как Кащей не прекращает его целовать в загривок, все сильнее и сильнее перекрывая доступ кислорода. Пару пальцев он принимает уже не так легко, тянет сильнее, жжет. Он рефлекторно пытается отстраниться, но его крепко удерживают на месте, фиксируют. — Тише, не убегай. Не жмись, успокойся. Яхшы, такой молодец. Немножко ещё. Мучаю тебя, да? И да, его голосу хочется верить. Вова старается. Терпит. Он примерно так себе это и представлял. Кащей горячий и твердый, от его рук хорошо. Отзывается чем-то приятным. Он чувствует, как сильно возбужден, прикоснись раз — и наверное все. Дальше так и идет — горячо и влажно, масло капает на обивку, льется по коже. Оставляет следы. Кащей его целует, трется об него грудью, пока тянет внутри. Когда просит поставить ногу на колено, обдает страхом. — Ну, придется дальше доверять, раз уж на то пошло. Мажет головкой между ягодиц, притирается. Входит медленно, буквально натягивает на себя. Утыкается губами в затылок. Закрывает глаза. Чувствует, как тело под ним сильно напряжено. — Не жмись, говорю, больно будет. Я тебя мучать не хочу, кояшлы. Ну же… Вова расслабляется только после того, как Кащей убирает ладонь с его шеи, гладит по груди, куда достанет, а другой рукой мажет по головке, втирает пальцами капли его же смазки. Становится легче. Становится снова хорошо. Ещё лучше, чем было. Он двигается размеренно. Глубоко. Под углом. Иногда забывается и давит его вперед своим телом. — Не удобно нихуя так, да? Переворачивает разомлевшего Вову на другую сторону, укладывает на бок. Жадно и долго целует, вылизывает его рот, кусает. Потом берет крепко под колено и отводит ногу, раскрывает полностью. Вова понимает — тут уже не исправить. Это очень открыто, это стыдно. Он смотрит, когда в него входит. — Если уж прям по-взрослому, то так… Рукой обхватывает его член. Сжимает и медленно ведет. — А знаешь… двери-то я не закрыл? Прикинь, кто-нибудь увидит? Замедляется, почти не двигается. Вове хочется отстраниться, но его крепко удерживают. Он чувствует, как по ногам катится дрожь. — Турбо, например? Представляешь? Дал бы Валерке-то, а? — Ты ебанулся? — Правильно, только мне. Только мне, Вова. За шею почти хватает, жмет на себя, двигается глубже. Внутри почти взрыв, ядерным грибом освещает всю комнату. — Да не ссы, это я так, закрыта дверь, не смотри туда. Знает же, падла, что это самый дикий его страх и подстегивает. Сам доводит. Нравится ощущать, как он дрожит, как кричит почти, стонет в голос. Стесняется ещё, жмет его внутри, и сам себе больно делает. Не умеет. Потом скажет, что Кащей гандон. Издевался. — Вов, — зовёт, — просто расслабься. Вообще вот ничего не делай. — Не получается. — Яхшы, попробуй. Сильно быстро, может? Поаккуратнее? Скажи мне уже, где потрогать? Поцеловать? Чтобы ты кончил. Не ждёт ответа, замедляет темп. Целует жадно шею, держит в своих руках. Вова заходится дрожью. Он приятный. Его хочется заласкать до оргазма. До трясучки. Вова вжимается сам, путает темп. Насаживается. И кончает. Клонится вперед, чувствует, как внутри пульсирует, добавляя остроты. Это хорошо. Кащей стоит всех этих нервов. Его крупно трясет, пока Кащей быстро и резко движется, добивая себя. И обнимает его, в итоге, не выпускает из кольца рук. Вову поворачивают к своему лицу. Кащей смотрит и вдруг улыбается, щурится. Целует. Лениво и слабо, водит языком по нижней. — Мне нужно в душ. — Вырывается. Что же блять сделал, ебать. От осознания физически больно. Это странно. Это вроде то, даже больше, чем хотел, но… Мерзко от себя в тысячу раз больше. Хочется отмотать назад. Желательно на пять лет назад, туда, в дождливый день, где впервые осознал, что кроме Кащея ему никто никогда был не интересен. Вова брызжет водой в лицо. Его волосы почти полностью мокрые от пота. Он плюет и засовывает голову под кран. Долго смотрит в зеркало. Пытается себя узнать. Боится прямо здесь, в этой разъебанной ванной, позорно горько разрыдаться. Ему противно от того, что он — это он. Грязный и неправильный. — Ты че там, вскрыться решил? — Кащей стоит в проходе. Бесшумный, как тень. Видит его. Видит его глаза. Молча стягивает с крючка полотенце, кутает его и вытирает воду с волос. Тянет из ванной за руку, растирает ладонь. Приводит в чувства. Это бывает. Это нормально, чувствовать себя так. На кухне уже протягивает ему белье. Надевает сам, чтобы не сильно смущать. Молча колотит ему сладкий чай. Вову трясет. Он смотрит на широкую спину, не понимает, какого хуя его так вштырило по нему. Как одну из… — На, пей. — Ставит перед ним кружку. — Вова? — садится напротив, поднимает пальцами его лицо, гладит, — все хорошо. — Трет пальцами его щеки, он закрывает глаза. Дышит глубоко. Закуривает, протягивает пачку Вове, кури. Давай это перекурим. — Да никому бы я, блять, ничего не сказал. Я че конченный? — Смотрит серьезно. Не шутит сейчас вообще. Вова поднимает глаза. Пробует чай. Пить эту хуйню невозможно. Чересчур сладко. Морщится. — А че нет? — Пиздец, а ты нет? — И я. Получается. — Тогда в чем проблема? Че тебя так ебашит? — Да от всего. От всего, Никит. — Поднимает глаза. И понимает теперь — доверяет ему пиздец. Столько лет уже только ему. И до пизды, что он будет с этим делать. Кащей долго смотрит на него. Почти превращается в создание из камня. Думает о чем-то. Возвращает ему взгляд. — И че, как будем решать, Вов? — Не знаю. — Скажешь, это я до тебя доебался? А ты так, по воле случая? В покое тебя надо оставить? — Марата. — В смысле? Какого Марата? Брат, что ли твой? А он при чем здесь? — А ты будто не при делах? — Че? — Кащей начинает смеяться. — Ебанулся? Сдался мне твой Марат, что мне делать нехуй? И ты… стопэ! Ты че, думаешь, что я малого прессую? Я хуею, Вов. Я не трогал и пальцем его. И из наших тоже никто не мог. Я уж было подумал, что ты сам… а ты… Вове теперь ещё все более не понятно. Вове теперь ещё хуже. Он кладет голову на стол, упирается лбом. Кащей оказывается рядом, прижимает его к себе, стоит и ждёт, пока Вова успокоится. Гладит его по голове, че там делать-то надо? В таких ситуациях? — Я успокаивать как-то не умею, но средство одно от меланхолии могу посоветовать. Любые слезки высохнут, базарю. Вов? Чай допивай свой и в кроватку. — Вова смеется ему в живот. Вот же ублюдок. — Я курить хочу. — Потом покуришь. — Кащей улыбается, поднимает его лицо к себе за подбородок, гладит. — Сейчас. — Он закуривает, виском жмется в горячую кожу. — Все неймется тебе. — Шнеля, Адидас, я два раза не предлагаю. — Да что ты?.. — Да что я? — Передразнивает, не перестает смеяться. Вова на него липнет, понимает, что пялится. Понимает, что объебашен в кашу.