Erinnerungen

Брагинский не сразу понимает, где он. Когда осознание приходит, то он по привычке поворачивает голову, чтобы увидеть спящего Людвига, перебравшегося на свою половину кровати, из-за неудобства позы самого Ивана. Из темноты, едва разбавляемой светом растущей луны, он не сразу умудряется разглядеть лежащую рядом фигуру. Острые тени становятся ещё острее, отдаваясь тяжелым пропущенным ударом сердца, шокированно замершего в груди. Мир останавливается, леденеет, а затем начинает течь, как промокшая картина, разлагаясь красками в хаотичной лужице. Остекленевшие серые глаза, заволоченные безжизненной дымкой, смотрят куда-то вверх, и Ивану не нужно смотреть ниже, чтобы увидеть развороченное ниже шеи тело. Постельное бельё, почти чёрное в слабом свете, вымокло в крови целиком. Луна подсвечивает очертания желтоватых рёбер, впавшей ямы вместо живота и аккуратно разложенную, разрезанную будто скальпелем с хирургической точностью, кожу. Мясо в месиво, но кости целы и лицо нетронуто — человеческая жестокость в высшей мере, от которой к горлу подкатывает кислый комок. Но не более. Хочется кричать, дёрнуться и дотянуться, чтобы убедиться в лживости происходящего, но не получается. Тихий стук под потолком отвлекает от ужасающей картины, вынуждает посмотреть вверх и столкнуться взглядами со знакомыми красными глазами, горящими в темноте радостью от чужого ужаса. Тонкие губы растягиваются в клыкастой улыбке, обнажающей по-собачьи острые клыки, и фигура сдвигается чуть вперёд, тянет ладони с острыми когтями, покрытые бурой, засохшей кровью, будто готовится к рывку. Рывок действительно происходит. Тварь впивается пальцами ему в живот, входит в мясо по локти и давит до влажного хлюпанья органов. Райх дёргает головой в нервной попытке углядеть всю мимику страданий на лице Брагинского, морщится и давить сильнее, царапая ствол позвоночника и ожидая крик. Крик не приходит. Темнота не приходит тоже, даже когда он закрывает глаза, сжимая веки и ожидая, что всё закончится. Аккуратные пальцы лезут под рёбра, почти ласково оглаживают сердце, бьющееся в ровном, ожидающем смерти темпе, мешают дышать и чуть врезаются в вены, прорываясь сквозь них и заливая всё ещё большим количеством крови. Разочарование искажает знакомое лицо ещё сильнее, яростные угли в глазницах не тухнут, но заметно притухают. Голодная до страданий тварь медленно теряет к нему интерес — и это его бесит. До ощутимой дрожи в обнимающих сердце пальцах. — Du... — недовольный хрипящий рокот. Когти вспарывают пульсирующий орган, сдавливают его до болезненной волны за глазами, и отпускают. Брагинский слышит чужое дыхание, чувствует боль, наливающуюся свинцом по всему телу, и пытается отвернуться, чтобы не дать гадости взглянуть за его веки. Свободная ладонь Райха на подобное поднимается от горла по челюсти, скользит по щеке вверх, проходясь по виску и поворачивает его голову обратно силой, укладывая подушечки пальцев поверх закрытых глаз. — Sehr gut, — Райх давит и продолжает говорить: — Du siehst mich vielleicht nicht. Aber du kannst meinen Blick nicht entkommen. Пальцы упираются дальше и дальше, давление усиливается и темнота с влажным хрустом схлопывается в его голове. — Ваня! — Людвиг нависает над ним с обеспокоенным выражением лица, хмурит брови, когда понимает, что Иван проснулся, и сдвигается в сторону, позволяя сесть на кровати и оглядеть спальню. Уже утро. На потолке никого нет — хотя, Брагинский бы не удивился, увидев какую-нибудь хтонь — и Германия рядом с ним живой. Это самое главное, пусть в глазах всё ещё неприятно колет от недавнего воспоминания. — Ты... Что тебе снилось? На вопрос Иван опускает взгляд на одеяло. Его понимают без слов. — Я, что-то, что со мной произошло, и... он? — улыбка у Людвига какая-то горькая. — Прости. Россия в ответ хватает своего немца, притягивает к себе и обнимает, стараясь сдержать желание сжать его до хруста. — Нормально. Людвиг фыркает, гладит Ивана по голове и невидимой мимикой показывает, что он думает об этом. Ничего хорошего и ничего плохого одновременно — это просто... жизнь. А менять прошлое себе дороже и скорее всего бесполезно. — Ну, он мёртв. Я думаю. А ещё я думаю, что... Вообще-то я планировал предложить тебе после завтрака прогуляться с собаками, но... — Неплохая мысль. Я за. — Вот так просто? — Людвиг улыбается, тянется и аккуратно целует Брагинского в лоб, изгоняя злые мысли. Райха тут нет, и присутствие Германии об этом честно заявляет. — Почему нет? Я готов потерпеть цербера во имя любви, — шутка. Неплохая, на самом деле. Собаки хорошо поднимают настроение, когда не устраивают хаос под командованием Гилберта, работая за вкусняшки, а не действий. У Людвига с ними другие договорённости, более спокойные. Немец целует его уже серьёзно, обнимает за шею и перелезает на колени, чтобы затем посидеть в объятиях с минуту. Иван позволяет себе отдышаться в тишине и комфорте, замыливая кошмар в голове. К тому же, вряд ли бы Райх его убил — не в его это стиле. Хорошая попытка его сонного мозга, но проснувшийся разум быстро находит недочёты и смысл, которого нет. — Я устал от кошмаров, — вслух признаётся Россия. — Я знаю, я тоже, — соглашается Германия. — Но нам остаётся с ними только смириться. Как и со всем... этим. Брагинский кивает. Да. Только смириться. И радоваться тем приятным моментам, которые у них есть.