Лего. Последний итог

Четыре с половиной года спустя… Скорлупа, ударенная ножом, трескается и делится черной полоской на две неравные части: на одной остаются острые зазубрены, а на другой красуются их зеркальные впадины — совсем как две жизни. Или одна, поделенная на «до» и «после». Желток нехотя отделяется от белка, притягивая своим склизким «магнитом» маленький крепкий треугольный кусочек оболочки, придуманный высшими силами для защиты от всего мирского, и грузно шмякается на давно разогретое тефлоновое донышко, чтобы скворчать и съеживаться под влиянием высокого температурного воздействия. На желтый, аккуратно выпуклый круг опускаются острые «копья» вилки, что осторожно, дабы не проткнуть, сдирает слизистые остатки и сдвигает их в сторону, где из прозрачной массы они быстро превращаются в белое воздушное желе. И эта белизна, как неизбежный итог: ее не поглощают, когда приходит время. Просто брезгливо отодвигают в сторону, морща нос, чтобы в конце с непоколебимым равнодушием отправить ее в утиль и забыть через секунду. Рядом парует черный крепкий чай с лесными ягодами и листами свежей мяты, расправившимися во всю свою красу в горячей воде. Сервируется место. Ближе придвигается стул. В завершении по бокам тарелки опускаются приборы. Все готово. Звук кофеварки и чашка наполняется ароматным эспрессо. В окно заглядывает просыпающееся солнце, играя радужными бликами на глянцевой глади гранитной столешницы. Начищенный до хрипотцы посудомоечной машины стакан громко наполняется оранжевой жидкостью, предусмотрительно купленной вчерашним вечером в супермаркете на Оушен Драйв, где усталая Сьюзи битых пять минут лениво пыталась пробить поверженный штрих код своим видавшим виды аппаратом и, чертыхаясь себе под острый нос, сдирала сломанным ногтем остатки засохшего клея на черных полосах. Щелчок тостера, и тихое «ай» когда пальцы самонадеянно хватаются за горячие поджаренные тосты. И так каждый раз. На кончике указательного давно не сходит красноватое пятнышко. Он по привычке отправляется в рот, где лечебная тягучая слюна волшебным эликсиром избавляет от неприятного жжения. Шоколадная паста с помощью уголка поджаренного хлебного ломтика лавовой поступью покидает глубины серебряной сервировочной ложечки, выпуклая сторона которой, вследствие, равномерно размазывает ее по всей поверхности тонким сладким слоем. Сверху на коричневую гладь опускаются две одинаковые малинки и полукруглая долька мандарина. Теперь можно сделать глоток кофе и немного позалипать в окно на два высоких зеленых толстоствольных дерева, между которыми легкий ветер раскачивает сетчатый гамак. Лето. И так хочется к воде. Ощущать легкий бриз и подставлять лицо солнечным лучам. — Милая, не поможешь? Раздражающее и мгновенное возвращение в реалии. Нет и минуты, в которых можно просто побыть в обществе с самим собой. Побыть ни кем. И ни с кем. Она по инерции, уже привыкнув к одинаково начинающемуся дню, кивает и, рвано вздохнув, поворачивается, делая шаг. К нему. К мужчине, что, нахмурив лицо, пытается справиться с незаурядным узлом светло-серого галстука, но ругается, позабыв о рамках дозволенного, терпя неудачу. Довольно капитулирует, когда ловкие бледные пальчики перехватывают его борьбу, принимая весь «удар» на себя. И уже спустя недолгое мгновение ближе к шее натягивается аккуратная петля, а острые белоснежные створки воротника скрупулезно разглаживаются. — Завтракай, пока все не остыло, — говорит на приглушенных нотах. Тихий вздох покидает легкие, когда в голове включается мысленный планер со списком последовательных сегодняшних дел. Щека ощущает влажное и быстрое касание губ, а глаза опускаются на часы, опоясывающие своим металлическим ремешком тонкое запястье. Деревянные ножки удобного обеденного стула издают противный скрежет, когда его оттягивают от стола, и это действует на нервы. Николь много раз просила быть аккуратным. Передергивает плечами, пытаясь успокоить неприятные мурашки на задней поверхности шеи. — Кстати, ты не видела мой черный галстук? — Слышится звон приборов. — Он мой счастливый. А сегодня удача мне была бы необходима. Зная Крокета… — В шкафу на вешалке смотрел? — «Там где и другие подобные атрибуты одежды». — Конечно. Но… Либо я его не нашел, либо его там нет. Возможно, он в корзине для грязного белья? Она опорожняется лишь в выходные, когда есть время на стирку. В другие дни только пополняется. Еще раз взгляд проходится по тикающему на руке аксессуару. — Я посмотрю сейчас. Все равно уже пора ускориться. Двадцать ступеней. Тринадцатая поскрипывает. Мимо развешанных на стене рамок с фотографиями и одинокого зеленого комнатного дерева с неизвестным названием. Налево, и круглая ручка поворачивается против часовой стрелки. Темно. Три шага по прямой. Резкий звон карнизных колец — комната за полсекунды наполняется утренним светом. — И я опять победила! — Щелкает фрамуга. Нужно впустить порцию свежего воздуха, который так приятен, что прикрываются глаза от удовольствия. — Не победила, — тихий отклик из-под пушистого одеяла. — Я давно не сплю.- Электронный звук машинного мотора и грозный мужской голос: «You win». -Но ты еще в постели. Значит, — Ники тянет за край одеяла, пытаясь добраться до скрытого под ним клада. — Я чемпион! Посредине широкой двуспальной кровати, закинув ногу на ногу и уперев взгляд в экран смартфона, вальяжно распластана маленькая насупленная девчонка. Ее черные густые брови почти сходятся на переносице, а уголки пухлых розовых губ опускаются до предела, выказывая свое непочтение и недовольство. На ней серый спортивный костюм, правая штанина которого задралась, оголяя тонкую бледную ножку, а на голове красуется капюшон. Не смотрит, покачивая ступней в разные стороны. Пальцы бегло перебирают «мелодию» на сенсорном экране, от чего пространство заполняется звуками какой-то, по-видимому, очень увлекательной игры. — Вообще-то я давно готова. Оделась, видишь? Осталось только обуться. Карие глаза пробегаются по детскому тельцу, оценивающе останавливаясь на каждом участке. Действительно оделась. Но… — Нет, и ты это знаешь! — У стены напротив белый шкаф. Его дверцы расходятся под влиянием человеческого гнета. На деревянном потолке автоматизировано включается подсветка, что весьма удобно, если необходимо найти вещь при приглушенном свете или сумерках. В левом верхнем уголке предприимчиво установлен ароматизатор с запахом конфет или сахарной ваты — непонятно. — В этом ты не можешь поехать. — Пальцы ускоренно перебирают вешалки, заполненные разноплановой детской одеждой. Находят подходящую и выуживают на божий свет: широкие шортики в красно-белую клеточку и светлая футболка с минималистичным ежом на правом кармашке, расположенным на груди. — Но почему? — Потому что бабушке не очень нравятся такие вещи. Слышится быстрое шевеление за спиной и недовольный детский рык. — Ну, пусть не носит их! Кто ее заставляет?! — Так, полегче! — Николь поворачивается, выставляя руку с подобранным образом чуть вперед, словно в немом вопросе «Давай это?». В глазах отражаются солнечные зайчики, что очень быстро рассыпались по разным темным уголкам, в надежде запрятаться по надежнее и осветить собой забытые тайны комнаты. — Фуу, мам! Я тебе красная шапка, что ли? –Ее величество явно не довольны тем, что подобрала для нее мать-прислужница. Острые колени упираются в мягкий матрас, руки скрещиваются. Поза оборонения и гордости. А на лице играет еще пока детская, но уже такая ярко-выраженная ярость. Сложно представить, что ожидает в будущем, в пубертатном периоде, когда уже сейчас только начинающий формироваться маленький человек так воинственно настроен на отстаивание своей точки зрения и своих желаний. Трудно. Вешалка отправляется обратно в шкаф, а большой и указательный пальцы трут переносицу. Ещё одна попытка. Легкий голубой комбинезон. Отличный вариант в столь жаркий летний день. — Нц, оо, ну это прям Жасмин. Мне понадобится ковер-самолет и жирный тупой попугай! Невозможно стерпеть: — Ми-Ми! Детские плечи вздрагивают от неожиданного вскрика, а голова виновато опускается, устремляя глаза на свои переплетенные и нервно шевелящиеся пальчики. Утро явно не задалось. Даже у ребенка может быть плохой день от самого пробуждения до самой отправки ко сну. Сегодня, стало быть, именно такой сценарий. Николь всеми силами пытается успокоить свое раздражение. Не педагогично орать на детей. Не приемлемо на них срываться. Это ее вина, что где-то упустила воспитание, и теперь настало время собирать камни собственного разгильдяйства. Возможно, это все из-за вседозволенности. Возможно, из-за безграничного доступа в мировую паутину, где ее дочь проводит почти все свое свободное время, пока ее родители усердно трудятся на врачебном поприще, иногда даже забывая принять необходимую порцию еды для поддержания сил. Возможно, бывай она дома чаще, больше бы было времени на гармоничное развитие своего ребенка и привитие социально-правильного, а также необходимого в будущем. Она тоже тупит взор, зеркаля поведение дочери, задумываясь о своих родительских ошибках, когда ее взгляд натыкается на длинную ленту под кроватью. Нагибается, чтобы посмотреть, что это. Тянет, зажимая в ладони, и вновь ее нутро вспыхивает ярче космического взрыва. Галстук. Тот самый черный галстук, что утром искал Дэвид. Тот галстук, что считается «счастливым». И тот чертов галстук, посередине которого сейчас красуется прямоугольная неровная дыра. Рот нервно приоткрывается, а нижняя челюсть вибрирует. Слова застряли в горле. И как теперь ЭТО показать возложившему надежды на вселенское провидение мужчине? Но ее и так понимают, поглядывая из-под опущенных черных ресниц: — Мне нужен был черный флаг для пиратского корабля в сад. Мисс Адкинсон дала задание. Хочется заорать или что-нибудь разбить. Но она взрослый человек! А перед ней всего лишь четырехлетний человечек. Глупый и уязвимый. Нужно сдержаться. Необходимо! /// — Доброе утро, моя великолепная маленькая принцесса! — Поднимает голос на октаву выше Адамс, отвлекаясь от научного журнала «О чем говорят белые халаты» и широко улыбается, когда пред ним лениво и хмуро проплывает дочь. На ней белые джинсовые шорты и футболка все с тем же пресловутым ежиком на кармане, а густые черные волосы, что вьются еще своими младенческими локонами, аккуратно вплетены в широкую косу — от самого лба до загривка. Она осторожно, чтобы было не заметно внимательным взглядам взрослых, закатывает глаза и взбирается на высокий стул, выбранный ей лично в мебельном салоне, в прекрасной и категоричной альтернативе специальным детским стульчикам, что заботливо изобрел некто «сильно умный» под стать ее возрасту. — Доброе утро. — И Ники радуется, что не пришлось строить грозный взгляд, напоминающий о манерах. «Доброе утро, спокойной ночи, здравствует, до свидания» — это все упорным трудом вбивалось в детский словарный запас. Заучивалось, как короткая молитва, зубрилось и вознаграждалось в дальнейшем. Было трудновато. Тосты с шоколадом и фруктами встречаются без энтузиазма. Детская ручонка брезгливо отодвигает тарелку. Хотя вчера еще зубки с желанием смыкались на нежном хрустящем хлебе, а сладкая паста служила пятнами губной помады, пока по ней не проходились салфеткой. Тянется к соку. — Нет уж, — слышится где-то с боку. Николь проверяет детский рюкзачок на наличие необходимых в течение дня вещей. Впихивает тоненькую маленькую книгу про умного кролика и застегивает молнию на маленьком кармане с шоколадным батончиком внутри. — Ешь давай. Или тыквенная каша бабули тебе больше по вкусу? Брр. Хрупкое тельце передергивает, а хмурый взгляд стреляет в сторону матери, что смотрит на нее, хитро изгибая бровь полумесяцем в ожидании исполнения полупросьбы полуприказа. Ни раз Кэрол Адамс высказывалась по поводу отвратительного аппетита внучки, все пытаясь внести свои устои и опыт в жизненное течение семьи ее старшего любимого сына, считая свою невестку несобранной и беспечной женой, что неспособна правильно выстроить их домашний рацион. Распределить нужные калории и научиться, наконец, создавать вкусные, а главное, съедобные шедевры, а не портить желудок малышки всякими полуфабрикатами. Дэвид тихо похихикивает. Он помнит, как они с братом ненавидели эту гадкую тыквенную кашу. Все пытались скормить ее своему пуделю. А тот съедал обе порции за считанные секунды вылизав тарелки. А позже его рвало в гостиной оранжевой жижей прямо на любимый ковер их отца. Получали знатно. — Зато она полезная. Будешь сильной-пресильной.– Мужчина пытается унять свое веселье, прикрывши ухмылку журналом. Умничает. И получает взгляд, полный лютого гнева больших карих глаз едва ли сдерживающейся дочери. Она еще мгновение прожигает его широкими зрачками, почти воспламеняя оборонительный глянцевый барьер своей свирепостью, хватает тост с тарелки и показательно вгрызается в него, при этом отшвырнув в сторону малину и кусочек цитруса. В свое детское кресло девочка забирается молниеносно и без посторонней помощи. Сама пристёгивает ремни безопасности и показательно хлопает дверью отцовского Ленд Ровера. На ее ушах большие черные наушники, а в плейлисте совсем не детские песни, которые Николь не успевает фильтровать. Она с отвращением наблюдает, как ее отец касается губами губ матери, а потом садится на водительское сидение, котом промурлыкивая: «Не хмурь носик. Именно поцелуем папа поселил тебя в животике мамочки. Так что… Может, в скором времени там же обоснуется твой братик. Или сестренка…» Тонкий пальчик девочки агрессивно жмет на «плей», а личико еще больше кривится, понимая смысл сказанного отцом по-своему. Он все еще что-то глаголет, пытаясь апеллировать как можно более подходящей речью для детского восприятия, и даже не подозревает, что его слова пропадают в звуках гулких барабанов и певучей скрипки, что отбивают ритм в ушах малышки, уставившейся расслабленным взглядом в окно. /// — … Теперь придется искать этот чертов галстук. А ему сто лет. Диор уже, наверное, давно забыл, что когда-то выпускал такие. Народу в парке — не протолкнуться. Лето. Все с нетерпением ждали его, чтобы выбраться в легком прикиде, полежать на травке, выгулять детей и животных, а так же наконец-то найти себе половинку, не закутанную в тысячи слоев, а наоборот, сверкающую аппетитными формами, коих добивалась больше двух или трех месяцев в стенах фитнес-клубов и плавательных бассейнов, специально подгоняя себя под рамки летнего совершенства. — Ха! — Смех Миллер, которая в эту минуту красуется рядом с Николь, шагая по дорожке на высоченных каблуках, как –будто босиком, наполнен неподдельной язвительностью, и стакан с кофе дергается в ее руке, роняя через прорезь несколько горячих капель ей на запястье. — Проклятье! — рычит она и касается обожженного места губами. Все так же и осталась в некотором роде недотепой. — Адамс переживет, че заморачиваться?! Тем более он Ми-Ми никогда не ругает. Все сюсюкает с ней, как с умственно отсталой. — И Ники, соглашаясь, кивает. — Такое ощущение, что только я должна ей в голову вбивать все «правильно/не правильно». Наказывать. А он в стороне. — Типа белый и пушистый? — Ага. Хороший/плохой коп. И я почему-то всегда плохой. Мимо проносится огромный дог. Николь провожает его задумчивым взглядом. — Ну, он думает, что сделал все возможное, оплодотворив тебя. Дальше сама. А чего к Адамсам-то сегодня? Как же сад? Взгляд отрывается от успевшего превратиться в далекую точку пса, а внимание концентрируется на любопытных голубых глазах: — Твоя крестница заехала мальчишке в нос. — Ники тормозит, разворачиваясь к подруге всем корпусом. Это подчеркивает всю серьезность ее слов и неодобрительный настрой. — Потому что любимая Мэри как-то сказала ей: «бей, если смеют наезжать». Повисает тишина. Рот Миллер приоткрыт, а мозг переваривает полученную информацию. Но спустя добрых десять секунд раздается заливистый и искренний смех на весь парк. Мэри сгибается пополам, хохоча, а Николь едва ли успевает вытащить у нее из ладони кофейный стаканчик, чтобы развеселившаяся подруга вновь не обожглась. Смех невозможно унять или остановить. Он настолько взрывной, что птицы слетают с ближайшего дерева: -Че п-прям заехала? И Ники тоже сдается. Пытается сдержать улыбку, да плохо получается. Просто поджимает губы и отводит взгляд куда-то в сторону, пытаясь зацепиться за что-то отвлекающее. — Да. Еще и толкнула для пущего унижения. Нужно время. Живот уже болит, а ноги вот-вот подогнуться. Миллер размазала тушь, стирая слезы с глаз. Они кое-как добираются до ближайшей скамейки. И только там веселая истерия немного отступает. Но подхихикивание еще вырывается, стоить представить, как крепкий детский кулачок соприкасается с чьим-то наглым и крючковатым носом. — Фух… — выдыхает Мэри, обмахивая себя ладонью. — Господи, как я обожаю этого ребенка. — И это чистая правда. Она души не чает в своенравной девочке, которая появилась на свет четыре года назад. С первых дней ее крохотные ручки и очень ясные сосредоточенные глазки запали в душу растроганной блондинки, что успела обцеловать едва ли двухкилограммовое тельце от макушки до пят. — А чего ты ее сама не отвезла к Кэрол и Лиаму? Николь делает глоток уже остывшего крепкого кофе. Она с недавних пор не может прожить без кофеина. Не может настроиться на день без дозы его энергии по утрам. Чай давным-давно позабыт. Любимая вещь на кухне — кофе-машина. А на работе — кофейный аппарат по пять долларов за маленький стаканчик эспрессо. — Чем меньше мы с ними видимся, тем меньше погибает моих нервных клеток. — Ми-Ми тоже не в восторге там бывать. Тотальный контроль… — Миллер как бы сама себе качает головой, — ее бесит. — Знаю. Зато она обожает бывать с Мэри. Но из-за загруженного рабочего графика в клубе встречи получаются все реже и реже. Тем более летом. И Ники приходится придумывать чертово колесо, чтобы хоть как-то свести их на одной территории, что б любоваться тесными обнимашками, слышать влюбленный смех, а также радоваться их гармоничному воссоединению. Она опускает глаза на часы, нервно потирая запястье рукой. Миллер замечает. — Пора на работку, доктор? — И в ее голосе куча цвета: от ядовито-зеленого до темного, как смоль, черного. Вздох: — Угу. Пока доеду, припаркуюсь, переоденусь — вот и начало дня. — Мы с тобой как старые бабки — позже семи утра не видимся. Ники хмыкает, опуская голову на плечо подруги: — И не говори. Мой не стабильный график не совпадает с твоими сверхурочными. — Да уж. Я и сама, если честно, заебалась. Опять уволила официантку. — В кармане вибрирует телефон, и в чьем именно — не важно. Его игнорируют. Слишком мало они есть друг у друга, чтобы отвлекаться в эти украденные у жизни родные мгновения. — Она такая тупица! Облила критика, разбила дорогой вискарь, флиртует со всеми без разбору…- Пальцами девушка потерла закрытые веки, будто выказывая свою усталость. — Соло бы уже ее… Осекается, замолкая. Николь заметно вздрагивает. Напрягается, но головы с плеча подруги не поднимает. Во рту мгновенно образуется засуха с неприятным металлическим вкусом. Ноздри тянут воздух, и кажется, что ее шею душит галстук. Но на персиковой блузке даже декольте глубокое. И в помине нет ничего, что может перекрывать ей доступ к кислороду. — Ты быстро найдешь замену. Стольких сменила — и не сосчитать. — Будто записанная робореплика. А в голове стоит гул. Свист несуществующего ветра, рваные порывы пурги. Глаза долго не моргают, и в них появляется резь. — Все еще бываешь у нее? Пауза, чтобы унять сердцебиение. — Каждый день. — И… — несвойственный Миллер шепот. — Без изменений? А Николь поднимает взгляд к небу: — Показатели стабильны, реакция зрачков слабая, но все же есть. Рефлексы… отсутствуют. — Она замолкает и промаргивается, чтобы немного увлажнить пересохшие глаза. Но увлажнить — не значит проявить слабость и уронить предательскую влагу на разгоряченную кожу щеки. Мэри видит впереди, за решетчатой оградой, поток машин и цепляется за них, как за спасительную перекладину. Провожает одну и встречает другую. А сама не отступает. Робко, обдумывая каждое слово, она пытается забраться туда, где однажды оборвался мир ее ближайшего и любимого человека, круто изменив одну израненную жизнь. — Четыре с половиной года… Четыре, мать его, с половиной… это все из-за сердца? — За эти четыре с половиной года об Алекс они неустанно говорили лишь первые шесть месяцев, когда Ники каждый день надеялась на лучший исход и скорое пробуждение. А потом она просто закрылась. Меняла тему, отвечала односложно, уходила. Сейчас… Сейчас, в эту легкую минуту редкой встречи ей самой вдруг захотелось вновь тронут больное место, чтобы поделиться с родной душой всем тем дерьмом, которому нет ни конца, ни края. — Я… не знаю. Адамс отлично справился. Собрал все лоскуточки, исключил риски. Недавно я вновь проводила диагностику. Картирование, эхо, МРТ… Я включила все, что доступно и необходимо для лучшей картины. — Ники выпрямляется, запуская руку в свою небольшую сумочку. Достает сигареты. Одна выуживается пальчиками с аккуратным коротким маникюром и отправляется меж бледных губ. Чиркает зажигалка — ей выделен отдельный маленький кармашек сбоку. — Такое ощущение, что на ее… сердечке даже следа от аварии не осталось. Более того, будто вообще ничего такого не случалось. — В паузе можно услышать потрескивание табака. — Тоже обстоит и с мозгом. Он серьезно не пострадал. У Алекс был хороший шлем. Она не скупилась на свой проклятый байк, я точно знаю. Забрало разлетелось, правда. Но это и не удивительно, учитывая его встречу с… — легкие вбирают в себя большую порцию дыма. И да. Она курит. Курит тайно. Чтоб муж и дочь этого не видели и не знали. И только Мэри может стать свидетелем подобной беспечности. Мэри может стать свидетелем всего. Выдыхает, опуская голову и рассматривая свои пальцы. Не может закончить фразу. — Родители ее упокоились? Пепел летит на землю, когда палец стучит по фильтру: — Пока да. Но не знаю, когда им вновь взбредет в голову мысль об убийстве собственной дочери. Ники морщится от воспоминаний. В которых она, будучи на пятом месяце беременности, почти теряла сознание, рыча на Кита Соло в его кабинете и яростно жестикулируя. Ей посчастливилось подслушать разговор Адамса по телефону, когда она появилась из душа, все так же умело передвигаясь тихой поступью кошки, в котором было озвучено решение по истечении двух суток отключить Алекс от аппарата жизнеобеспечения. Она была в гневе. Обвинила мистера Соло во всех смертных грехах, назвала его мразью, что любит трахать своих подчиненных. В конце концов, бросила ему в лицо бумагу о возложении на себя ВСЕХ расходов, что требуются на лечение и содержание его дочери, пригрозив ЛИЧНО утопить его репутацию в СМИ, если хотя бы проводок аппарата у кровати в палате Алекс дрогнет, и вылетела прочь, пытаясь отдышаться за рулем своего криво припаркованного автомобиля. Надо сказать, что в этот же день все в больнице задумчиво ахали, отменяя запланированную эвтаназию, и гадали о причине такого быстрого изменения серьезного решения. Сейчас, находясь в густой пробке на пересечении пятой и седьмой, Николь гладила большими пальцами руль своей Теслы, которую она ни в какую, как не уговаривал ее муж, менять не хотела, думала о том, что однажды, как не крути, существование Алекс все же будет прервано. По физическим показателям или же искусственному обрыву — не важно, но это неизбежно. Да только она не готова. Все так же не готова, как и четыре с половиной года назад. И вряд ли будет когда-то. Ее встречают на стойке регистрации две улыбающиеся медсестры, протягивая пару папок и озвучивая назревшие вопросы. Она смиренно отвечает, кивает в согласии и следует к своему маленькому уединенному кабинету, чтобы из жены, матери и подруги перевоплотиться в трудолюбивого и скрупулезного кардиохирурга, коим она стала благодаря все той же Александре, жизнь которой пока еще теплилась в ее руках и надеждах. Уже месяц, как Николь заведующая кардиологическим отделением, и месяц, как Дэвид Адамс во главе всей Грэйси- Сквэр. А так же два года и три месяца Остин, ныне Остин-Адамс, личный врач Алекс Соло. Она отвоевала это право, хотя ее муж и был категоричен. Им по большей части двигала ревность. Чувство собственности. Но, сделав для себя выводы, что черное серьезное препятствие больше не придет в сознание (из подобных многолетних ком мало выходят), он поддался, без стеснения взяв Николь в своем кабинете в знак платы за ее столь желанную цель. Переодевается, придирчиво глядя на себя в полноростное зеркало. Поправляет собранные волосы. Ей уже 31. Но пожила ли она хоть год? Да. Она имела возможность пожить. И этот короткий период совпал с появлением в ее мире Мэри и Соло. Особенно Соло. Звучит странно, если брать в расчет самое начало их пути. Но! Ее любили: по-своему, не стандартно. Иногда очень грубо, выказывая свое владение. До абсурда ревностно… Нежно. По-особенному. С хрустальной осторожностью почти в самом конце. И она жила. Дышала и улыбалась. Была укрыта от всего дьявольского, что окружало. Плакала, уткнувшись в плечо и вдыхая аромат горького дыма, перемешанного терпким виски в легкие. Сдавалась и обмякала, зная, что о ней позаботятся. Все осталось в прошлом. Теперь рядом другой человек. Он любит и не скрывает этого. Ценит, заботится. Все ее желания исполняются незамедлительно. Она царица и даже божество. Она… Она — уже не она. Кто-то другой, но совсем не та девчонка, что раскрылась на несколько месяцев в полную свою красоту. Что так сильно ненавидя, полюбила до костного мозга. Она уже иная. Три пропущенных и нужно перезвонить. Ники сдувает локон со своего лица, нажимая контакт: — Мам, — слышится на том конце, — Отдай меня на балет или просто казни, если хочешь, но можно я больше не буду есть эти оладьи из кабачков??? Я не доживу до пяти! Ее маленький ангел. Свет в непроходимой тьме. Она так похожа… Нет. Она другая. Совсем другая. Нет ребенка и на сотую долю схожего с ее маленькой бестией, которой всего четыре года отроду. И сердце бешено рвется из груди, когда хрипловатый детский голосок пронзает разум. Николь больше не смогла бы существовать без нее. Без крохотной вселенной, что окутала ее сердце и душу. Хочется прижать уязвленное и нуждающееся тельце к себе и никогда не отпускать в этот полный боли и страдания мир. — Солнышко, постарайся не перечить бабуле, — говорит, чуть изогнув губы в усмешке. — Я понимаю, как тебе трудно, но… Не создавай, пожалуйста, проблем. В шесть папа тебя заберет. Хорошо? На том конце слышится вздох капитуляции: — На выходных поедем к Мэри? И как отказать? — Поедем, маленькая моя. «Маленькая моя»… Господи, ну как? Как так получилось? Почему Ники этим ласковым обращением теперь называет, а не откликается на него? Почему??? /// В палате полумрак, несмотря на утро и ясную погоду. Опущены оконные жалюзи, пахнет медикаментами и тихой скорбью. Пищат аппараты, без которых невозможно теперешнее существование той, что, не шелохнувшись, лежит на односпальной белой кровати. Грудная клетка делает равномерные вдохи и выдохи, трубки повсюду и провода, как паутина Шарлотты. Николь вчера вымыла ей волосы, которые знатно отросли и сейчас пахнут ментолом. Как и раньше, в короткий период обретенного счастья. На тумбе свежие черные тюльпаны- значит, была Мира. С ее приходом, что осуществляется не реже, чем раз в три дня, здесь, в стенах угнетающего безумия, воцаряется жизненное благо. Приходит удовлетворение и оптимизм. Николь осторожно касается черных лепестков кончиками пальцев — они живые. Но уже через мгновение вся тяга их к существованию ослабнет, сойдет на нет. Бутоны рассыпятся на составляющие, опадая, как капельки дождя с ветвей, стебельки согнутся. А еще через несколько дней весь букет отправится в мусорный бак и заменится новым. Протирает смоченной в воде салфеткой бледные безжизненные губы, старательно обходя назогастральный зонд. — Я с Мэри виделась сегодня. — У левого уголка остается влага. Ники большим пальцем ее убирает. — Она тоже ждет тебя здесь. На Земле. — В карих глазах плещется грустинка. — Твой клуб не упал и на сотую долю в рейтинге. Наоборот. Думаю, ты будешь довольна по возвращении. — И в словах столько надежды. Вернется ли ее спонтанно появившаяся некогда тьма в бренный мир? Ники уверена, что ДА! Наклоняется ниже, рассматривает бесстрастное умиротворённое лицо — она делала это уже тысячу раз. Проходит пальчиком по скуле. Нежно и осторожно целует в бледную бархатную щеку.- Саша… Пора бы уже… В мыслях Николь, в ее голове «Лекси» давно трансформировалась в «Сашу». Выработалась привычка, что до безумия нравится. Да и говорить о НЕЙ при посторонних — значит не давать им повода понять. Только Мира и Мэри знают, о ком речь. Знают, как каждый раз раненное сердечко теряет ритм, выводя в речевой выплеск эти не сложные четыре буквы: «У Саши все по-старому. Не хуже, но и не…»… Скрипит входная дверь, и в ее проеме нарисовывается очередная молоденькая медсестра, которую Ники ненароком возненавидела. В течение дня ей самой едва ли получается заглянуть к Соло больше пары раз, а эта смазливая… Сильвия? Может, Силеста — не важно- имеет сюда постоянный доступ. Она и еще одна медсестра интенсивной терапии. Но той уже далеко за полвека. На них возложены обязанности по уходу за Алекс: регулировка правильного положения тела, массаж, кормление. Гигиена. И Ники бы ревностно хотела сама заниматься последним. Она хотела бы ВСЕМ НЕОБХОДИМЫМ заниматься самостоятельно, да только чертово кольцо на безымянном пальце левой руки и статус замужней женщины вбитым колом стоят на пути. В больнице на каждом шагу есть «доброжелатели». Особенно незримые. Приходится резко отпрянуть. Адамс очень недоволен ее тотальным мониторингом бывшей пассии. Недавно опять пытался поскандалить на этот счет. Но Николь лишь закатила глаза, собрала разбросанные документы на кухонном столе и вышла за дверь, оставляя его недоумевать в одиночестве. /// День клонится к вечеру. Уже отработано две плановые и одна вне плана. Николь трет виски, опустив голову на ладони. Из правого угла рабочего стола с фотографии в рамочке на нее смотрят задумчивые глазки дочери, держащей в своих руках осенний кленовый лист. Вязаный шарф, подаренный Мирой, свисает в ассиметричных прямых, а шапка сползла на лоб, почти касаясь бровей. В этот день они ждали Мэри, что вот-вот должны была появиться. Только сейчас Остин замечает на своем слепящем белизной халате небольшое пятно. Кажется, это кофе. Все-таки вляпалась. Придется отдавать в химчистку. Она не умеет обращаться с такими нежными вещами. И если постирает, то, возможно, из белого халат станет розовым. Или просто грязно-серым. Стучат. С вероятностью в сто процентов знает кто это. Устало разрешает войти. Двери открываются и пред Ники появляется довольное лицо Адамса. — Привет, милая.- Единственное ласковое обращение, которая она позволила ему применять к себе с тех самых пор. Он смело проходит вглубь кабинета, наклоняется и целует жену в макушку. — Целыми днями в одной больнице, а видимся, дай Бог, пару раз. Или вообще не пересекаемся. Не порядок. Он улыбается, поблескивая голубыми глазами. А Николь откидывается на спинку стула. — Мы же не печенье перебираем. Мужской смех из приоткрытых губ очень схож с вибрацией на мобильном. Будто она сейчас и вправду сказала нечто гениально-смешное. — Точно. Мы трудимся во благо. — Дэвид отступает назад и вальяжным шагом прохаживается по досконально изученным им еще в период своего здешнего правления метрам, рассматривая все, как –будто видит впервые. — Звонил маме в обед: Ми-Ми… Ах, этот неугомонный ветерок… Назвала ее оладьи едой для пыток. — Он говорит и продолжает тянуть губы в улыбке. Берет в руку статуэтку в виде собаки, приобретенной Николь в Австралии на одной из докторских конференций, рассматривает. Или делает вид.- Тебе не кажется, что для четырехлетней девочки у нашей дочери слишком богатый и взрослый запас слов? Только заметил? — Она проводит много времени за просмотром всяких роликов в интернете. Ты ожидал чего-то другого? Более того: каждый день в детской спальне Ники вынуждена читать на ночь не интересные детские сказки, перелистывая глянцевые листы с красочными иллюстрациями, а научные повествования из толстенной, почти не прорисованной энциклопедии. И это точно не ее личный выбор. — Да, но… — Адамс ставит статуэтку на место.- Ей рано так стремительно развиваться. Она не успеет почувствовать детство. Николь издает усталый вздох. Они уже разговаривали по этому поводу. Десятки раз. И разговоры всегда заканчивались одинокого. Такой же конец ждет и сегодняшние прения. — Скажи ей об этом. Замешательство полосует мужское гладковыбритое лицо. Глаза, часто моргая, перебегают с объекта на объект, словно ища подсказку или решение: — Эмммм… Я же не самоубийца. -А. То есть ты все хочешь спихнуть на меня, как и всегда? — Нет, я… Ники опять вздыхает: — Дэвид, Ми-Ми не такой ребенок, как другие. Она не похожа на Пэрри, не похожа на Люси Свонсон. Она НИ НА КОГО не похожа. И развивается она иначе! — Но…- Адамс мнется, — может, если ты бы взялась… Грохочет стул, отлетая в сторону, когда Остин поднимается: — Хочешь посадить меня на привязь? Сделать домохозяйкой, чтоб я всю себя отдала на воспитание дочери, стирала и готовила, а главное ждала тебя с работы, позабыв что такое сведенные ноги? В глазах главврача виднеется неподдельный испуг: — Ты что? Нет, я… Николь нервно начинает перекладывать бумаги на столе с места на место, закипая, как свистящий во всю чайник. — Даже не надейся. Я БУДУ работать. И Ми-Ми я достаточно уделяю внимания, в отличие от тебя. Вспомни, когда последний раз ты водил ее куда-то? Правильно, НИКОГДА! «Ники, а что нам надеть? Ники, а где ее рюкзак? Ники, как тонко резать ей яблоко, чтобы не подавилась?» — Издевка капает с языка, забывая пройти фильтрацию. — Она давно не давится, Дэвид! Потому что смотрит те самые ролики и знает, к чему приводит не тщательное пережёвывание пищи! — Не хотела же ссориться. Не хотела выходить из себя. Но он задел. Опять. — И если Кэрол считает, что Ми-Ми слишком плохо воспитана, то пусть сначала посмотрит на своего Джейкоба. Он бухает с пятнадцати. «Хороший» пример мне, как матери ее внучки! Адамс подходит и обнимает рассвирепевшую жену со спины. Прижимает сильно, не давая возможность даже шевельнуть руками. Николь пытается вырваться. Вертится из стороны в сторону. — Прости меня. Ты права. И тебе, как мамочке, виднее. Конечно, ты знаешь лучше. Поедем домой? Остин сдается, устав добиваться свободы в крепких мужских силках. Замирает. Ее грудь часто вздымается, а во рту уже пересохло. Необходимо промочить горло. — У меня еще новый пациент, и я хочу поехать к Мэри сегодня. Могу я увидеться с подругой или ты и этого хочешь меня лишить? — Ну не утрируй! Конечно, можешь. Я никогда не запрещал тебе с ней общаться. Она часть нашей семьи. «Она часть МОЕЙ семьи!» — Отпусти. — Хватка пропадает. — Поезжай за Ми-Ми. Я ей позвоню и скажу, что буду поздно. Пусть меня не дожидается. Завтра выходной, и мы сходим с ней куда-нибудь. А что почитать перед сном, спросишь у нее. Дэвид согласно кивает: — Хорошо. Отдохни, милая. Тебе и правда нужно немного расслабиться. Слишком много на твоих плечах. Так и до выгорания недалеко. Он целует ее в губы, проводит по подбородку пальцами и, забрав свой черный чемоданчик, ретируется. А Николь вцепляется в край стола, опустив голову и укутавшись густыми волосами. Она сегодня напьется. /// Ники 18:03: Если что, я у тебя в клубе. Люблю! — Мой обожаемый здоровяк! — Большая морда дога упирается в колени, а он скулит, выказывая свое счастье и ластясь, как большущий кот. — И я скучала! Ники треплет пса за ушком, проходится по спинке, чешет холку, а у самой в глазах печаль и горечь. — Родная! — Словно глоток воздуха, когда выныриваешь на поверхность, пробыв под толщей воды опасное количество времени. Мира. Она обнимает так, что боишься даже двинуться, чтобы ненароком не спугнуть ту эйфорию, которую дарят осторожные руки. Николь утыкается ей в шею, прижимает к себе сильно-сильно, зарывает глаза и просто старается вобрать в себя побольше воздуха. А когда приходит время отстраниться, быстро вытирает одинокую слезу с щеки и улыбается. — Я очень скучала по тебе. Они давно не виделись. Лишь мельком в больнице, когда совпадало свободное время Николь и приход Миры. К сожалению, такое даровалось не часто. А про «поговорить» и совсем речи не было. Дэвис гладит девушку по разгоряченной щеке, и ее счастливые, но блеклые глаза складывают кожу в уголках в гармошку. В этом доме все так же: тот же полумрак интерьера, тот же покой и чистота. Тот же запах. Он словно машина времени. Невольно бросив взгляд на лестницу, Ники замирает от четкого флэшбэка: — Последний гол не считается, — обиженное притопывание и руки складываются на груди. Мурчащий смех с нотками самохвальства и себевосхищения: — Солнышко, ты совсем не умеешь принимать поражение. — «Черные» руки на талии, тянут к себе. Тесно и очень тепло, хотя одежда у обеих мокрая из-за внезапно начавшегося дождя. У самого уха шепот: — Ты должна мне желание. Тело растекается, словно сыр в микроволновой печи. И дрожь бьет в каждой клеточке кожи: — Уув. Не считается. Ты буквально оттащила меня от мяча. Сладкий поцелуй в шею: — А ты докажи это. Разворот, опасный зрительный контакт — меж зрачками буквально бьет заряд молний, сталкиваясь на средине. Губы становятся одним целым. Ее подхватывают — сильные руки смыкаются под мокрыми ягодицами. Несут. Ступенька. Еще одна и еще. Влажный чмок, чтобы отстраниться и глотнуть воздуха: — Ладно. Согласна на исполнение твоего пошлейшего желания. Но в следующий раз ты так просто не отмажешься. — В следующий раз мое желание будет ЕЩЕ пошлее. Не было следующего раза. На террасе накрыт стол. Мишель принесла вино и съестное. Мира распустила персонал. Лишь девушку оставила, исправно платя ей из сбережений, что в ее власть даровала Соло. Не было надобности иметь охрану, повара, еще одну помощницу. Садовник нанимался в агентстве по надобности — раз или два в месяц. Дом погряз в тишину настолько, что некоторые приборы от бездействия вышли из строя. Сайлос предлагал лично оплачивать услуги работающих здесь людей. Он, как и его жена, всем сердцем надеялся на выздоровление своей любимой не похожей ни на кого в его чертовой семье внучки. Ждал и изрядно посещал церковь, невзирая на пошатнувшееся здоровье. Дэвис отказалась. Она буквально слышала возмущения Соло в голове, грохочущие в пространстве по поводу помощи родни. «Мира, ради всех черных сил, какого хера? Даже не вздумай!» Поэтому было принято столь категоричное, но здравое решение. Сама женщина имела накопления, которые позволяли вот так жить. Да и дети, оба работающие, помогали. Ребекка добилась своего — она довольно быстро выросла, как юрист в компании Алекс, и продолжала подниматься, не видя перед собой непреодолимых преград. А Мартин с завидным изяществом устроился в разработчики компьютерных игр, создавая востребованные и хорошо продаваемые мульти вселенные, изобретая новшества в прогрессе IT- пространства. Мира гордилась своими детьми. Три бокала, наполненные красным полусладким, звонко соприкасаются. Июнь не пролил за всю свою первую неделю ни одной капли, что на него не похоже. Тем более в Нью-Йорке. На улице очень комфортно, и Николь закрывает глаза, подставляя лицо солнцу. Мира умиляется, делая неспешный маленький глоток из начищенного прозрачного сосуда: — А малышка как там? — А малышка с каждым днем треплет нервы все больше. Вырезала дыру в галстуке отца, ударила мальчишку в саду, за что была отстранена, назвала кабачковые оладьи Кэрол пыткой. — Мишель заливисто смеется, и Ники, смущённо улыбнувшись, качает головой: — Характер — оторви и выбрось. Я боюсь будущего. У ног глубоко вздыхает Боско. Ему перепал кусок ветчины, и он ожидает еще одной подачки. Терпеливо помахивая толстым хвостом. — С чего вдруг? Она замечательный ребенок. Не по годам умна, предприимчива и упорна. Ну и что, что познает мир вот так, подумаешь! Должна реветь из-за ранки и слушать детские песенки на ночь? Пф. Вино пропадает во рту Николь, а несколько пятен падает ей на черную футболку, в которую она закуталась, выудив из гардеробной Алекс. Мира следит за чистотой в ее комнате тщательнее остальных помещений. Перестирывает одежду, перестилает постельное белье. Ждет. Ждет, что скоро в громоздкие двери вплывет черный туман и вновь окутает весь дом своим существованием. Но все равно ЕЕ запах слышится в петельках черной ткани. Может, это фантомно. Или всего лишь эффект плацебо, но Ники периодически натягивает широкий ворот к носу и вбирает аромат, прикрывая веки. Вот и сейчас так делает. Из кармана широких спортивных шорт, что были добыты все в той же гардеробной, она достает пачку сигарет и зажигалку. На открывшийся рот Миры лишь пожимает плечами. Закуривает. — Я не помню, плакала ли моя дочь когда-либо. Может, только когда требовала еды в первые месяцы жизни. — Значит, сильная от рождения. — Точно не в меня… — с грустью, вместе с дымом выдыхает Николь. Стряхивает пепел в пепельницу, которую откуда-то умудрилась подать Мишель. — И не в Адамса. Тот рыдал лет до четырнадцати. Лиам до сих пор ему припоминает. А Ми-Ми… Даже когда на нее свалился комод и пальцы ей придавил — ни капли. Я реву, Мэри почти в обмороке, в больнице дотронуться бояться, думая, что там раздробление, а она… Разжимает ладонь, смотрит на нее и цокает: «Ай» — говорит, а потом этой же рукой тянет у меня телефон. У Мишель выпадает кусочек сыра, так сильно она удивлена. Но пылесос-Боско тут же исправляет внезапно образовавшийся бардак. Мира прокашливается: — Может, у нее… Эта… Ну, как ее? Когда боли не чувствуешь. — Гипалгезия. И нет. Проверяли. Чувствительность в пределах нормы. Просто вот такая реакция. — Знаешь, мама как-то рассказывала: Лекси, лет восемь ей было, полезла на дерево, чтобы куклу Ариэль там подвесить. И все повыше, чтоб та не достала. Почти на самую макушку затащилась. Повесила, значит, пупса, как висельника. Ариэль орет, рыдает стоит. А эта зараза довольно хихикает. Тут треск. Сучок ломается, и Алекс камнем летит на землю, сшибая сухие ветви по пути телом. Мама тогда за секунду рядом оказалась. Говорит, что даже почувствовала, как сердце в желудок упало — кровища вокруг, бедро пробито острой палкой насквозь. И что ты думаешь? Лекси голову задирает, смотрит на куклу и недовольно бурчит, что, мол, кривовато повесила. «Потом,» — выдает, -«перевешу на повыше». Время Николь удивляться, замирая, с почти истлевшей сигаретой у губ. Соло ей об этом не рассказывала. Они о многом говорили, валяясь у озера или гуляя в лесу, что рядом с домом. Иногда такие личные воспоминания всплывали после секса в постели. — Ты…- Мишель подает голос, устремляя глаза на свой бокал в руке. — Часто к ней наведываешься? Вот и тема, которую и Мира, и Ники старались немного отдалить, забывая, что в их обществе сейчас есть еще кто-то. Кто не так ментально связан на единой черной точке. Кто просто хочет узнать, тем самым задевая болезненные струны потрёпанной виолончели. — Часто. Я ее кардиолог, и она под моей юрисдикцией. — Прогнозы есть? Как же она не любит этот вопрос. Мало с кем приходится обсуждать состояние Алекс не с профессиональной стороны, но и эти единицы с опаской роняют слова касаемо Соло, чтобы не быть проигнорированными, а часто не быть посланными. Еще одну сигарету достает. — Нет. Ни единого. Только надежда. Мишель, понимая, кивает, и разливает остатки вина по бокалам. После идет за следующей. Около десяти Мира и Николь остаются вдвоем. И больше нет преград. Они снесены рекой алкоголя и кораблем импульсивной истины. — Я так скучаю по ней, — всхлипывает Дэвис, глубже укутавшись в теплую шаль, что накинула, настигнутая врасплох прохладным ветерком. — Каждый день смотрю фото на ноутбуке. Их так мало. И каждое я знаю до микроскопических деталей. Она часть меня, понимаешь? Часть моих детей. Натворила дел, и карма бьет — я это понимаю. Но может, уже достаточно ее мучить так? Неужели она не искупила свои деяния? Выкурено большая часть сигарет в пачке, и уже горят легкие, а Николь выть охота. Пальцы подрагивают, когда чиркает колесико зажигалки. — Мне кажется, что она рядом. Всегда. С тех самых злоебучих пор. — Горечь режет корень языка, когда большая порция дыма проходит по дыхательным путям. — Я чувствую ее присутствие, ощущаю ее запах. Вижу ее глаза в толпе. Даже голос слышу, когда курить собираюсь: «Николь, твою мать, быстро выбрось сигарету и перестань смолить, как паровоз!» — Печальная улыбка расстилается на грустном лице, а глаза устремляются на полувыкуренную сигарету. — Или: «Еще короче ничего не нашла? Либо переоденься, либо я тебя раздену и к кровати привяжу!» Она так не раз говорила, когда Ники провокационно-играючи надевала на себя откровенный наряд. Не пыталась скрыть ревность и гнев, сверкая властным оценивающим взглядом. И это тихой сладостной истомой разливалось по венам. Тешило самолюбие. Подкрепляло осознание, что ее делить ни с кем не собираются. Более того, несомненно, объявят войну, если посчитают чей-то взгляд хоть на грамм жаждущим, и вскинут острые стрелы. — Тебе очень трудно, малышка, я знаю. — Мира придвигается ближе и кладет теплую ладонь поверх ладони Николь на столе. — Честно говоря, я думала, что ты… переболеешь. Что тебя быстро отпустит, ведь… То, как у вас все началось… — А меня только сильнее накрыло. — Ты стольким пожертвовала ради ее спасения. Практически своей жизнью. Перестает хватать воздуха. Ники тушит недокуренную сигарету в пепельнице, пытаясь засунуть за уши разметавшиеся и упавшие на лицо волосы. — И я бы сделала это снова. Пусть нам больше не быть вместе, не касаться друг друга, не наслаждаться общим теплом… Я просто хочу, чтобы она жила. Чтобы так же надменно прожигала всех своим презрением, обескураживала своим умом. Чтобы…- и эти слова даются труднее остальных. — вновь любила! А главное, чтобы ее любили. Предательская дрожь в кончиках пальцев, а в глазах скапливается влага. Она же держалась! Держалась уже несколько лет. Но именно эти слова, именно эти мысли сейчас становятся последней каплей. Плачет. Тихо и беззвучно роняет слезы на черную футболку, вцепившись бессознательно в свои бедра. Ее притягивают к себе, опуская влажный носик к груди, и прижимают: по-сестрински. По-родному. — Вряд ли ей будет кто-то нужен, кроме тебя. -… Ей придется. /// Она зарывается под теплое одеяло, утопая в подушке, что уже едва ли пахнет ее черной королевой. Но тонкий аромат все еще играет с подсознанием. Манит. Рождает флэшбэки. Обещала Адамсу быть поздно, да только нет сил уйти. Нет сил покинуть этот дом, чтобы вновь очутиться в другом — ЕЕ доме — по праву и назначению. В телефоне непрочитанные сообщения: Адамс: Милая, все хорошо? Мэри: С твои мужем все улажено. Не торопись и отдайся потоку. Люблю! Моя маленькая: Голосовое сообщение: «Завтра я хочу к Мэри. И на пляж хочу. Вещи я уже собрала, а папа сделал бутерброды. Мы же поедем?! Ты обещала!» И Николь невольно улыбается, прижимая телефон к груди. На часах два ночи, отвечать поздно. Ее сокровище должно спать детским беззаботным сном. Ее милый маленький бесенок. Только благодаря ей в Ники еще теплится жизнь, а психика не трещит по швам. Только благодаря… Звонок. Дергает от испуга. — Ты почему не спишь??? — напряженный вопрос вырывается сразу же после того, как бегунок сенсора сдергивается вправо. На том конце тихий вздох и какое-то шуршание: — Мне трудно заснуть без тебя. — Но уже так поздно. Да и папа рядом. — Николь садится, сгибая колени. — Он у себя. Ты прослушала мое сообщение и не ответила! — Воображение сразу же рисует насупленное недовольное личико, и Ники опять умилительно улыбается. — Не ответила, потому что была уверенна, что ты спишь. Пауза и игнорирование неприкрытого упрека: — Ну? Мы же поедем? — Давай я приеду завтра и мы… Легкий сквозняк из приоткрытого балконного окна теребит занавеску, заставив Николь вздрогнуть. Она сглатывает, устремляя взгляд куда-то в темноту, но детский голосок вновь возвращает ее в реальность: — Ты сказала папе, что сводишь меня куда-нибудь. Хочешь нарушить обещание данное своему собственному ребенку? «Ах ты маленький манипулятор». — Я… Просто Мэри может быть занята завтра. — Так спроси! Ведь ты же у нее, — а в голосе подозрение и хитрость. — Я… эмм… она спит уже. Устала после работы и… — Мам? О Господи. Николь нервно сглатывает. — Да, солнышко? — Мэри завтра свободна. И мы едем на пляж. — Но… Откуда ты… — Ты не у нее. — Слова спокойны, будто простая непринужденная констатация из уст взрослого, понимающего человека. — Не переживай. Я болтать не стану. Просто выспись и приезжай домой. Папе рано на работу, а одну меня он не оставит. -… Хорошо. И ты ложись, ладно? — Уже почти засыпаю. — Спокойной ночи, маленькая моя. Я тебя очень люблю. — Спокойной ночи. И я. Ники слышит, как разговор прерывается, смотрит на экран, где кроме темной заставки уже ничего нет. Медленно опускается на постель, сжимаясь в позу эмбриона, и накрывается одеялом с головой. Она раз за разом удивляется тому, что выдает ее дочь. С каждым днем появляется нечто новенькое. И это пугает, настораживает. Может, тот стресс, который испытывал организм в период беременности сказался на формировании ребенка в утробе? Повлек некий надлом или мутацию? Может, потусторонние силы вмешались, имея свои небесные планы? А может, просто так суждено свыше, что маленький человек, едва ли начавший жизненный путь, сейчас со скоростью света познает весь смысл бытия. Николь, утопая в хаотичности своих мыслей, медленно и вязко погружается в глубокий сон, сквозь который чувствует, как ее сзади обнимают и притягивают к чему-то теплому, родному и далекому. И не страшно. Совсем не страшно.