With a crown of sins, enlightened eyes,
Bearer of light in a world of blinded ones.
Мы не зажигаем в её комнате иных свечей, кроме красных. Все остальные цвета погружают её в уныние или выводят её из себя. Не увидев привычные красные отблески на стенах и потолке, мама ругается на чём свет стоит, кричит и угрожает убить себя, если все жёлтые и белые свечи в её комнате сейчас же не заменят на красные. Мы больше не открываем в её комнате окна. Здесь всегда душно и жарко от беспрестанно горящих свечей. Но любые попытки проветрить комнату оканчиваются руганью и слезами: мама забирается под одеяло и кричит, что не может дышать этим воздухом — что он жжёт ей горло. Так что мы просто забили ставни гвоздями, чтобы лишний раз её не тревожить. Она давно не убирается в своей комнате и никому не разрешает делать это за неё. Смятые бумажки и сколы от глиняных кружек она собирает, словно коллекцию драгоценных камней. Груда вещей сваливается по углам — в них заводятся насекомые и, кажется, пару раз я видел крысиные гнезда. Воск от старых свечей тоже не срезается — она ставит новые прямо на горку старого расплавленного воска, успевшего насмерть окоченеть. В её комнате невыносимо дышать. Я не представляю, как она находится здесь целыми днями. Впрочем, она сама никого не пускает — ни старых друзей, ни сиделок, ни членов Храма Альмсиви, на служение которому потратила половину своей жизни. Я тоже стал для неё чужим. Иногда мне кажется, что она не помнит, почему должна что-то ко мне чувствовать. Я вижу. Мама удивляется, когда я прихожу, чтобы убрать нетронутую за день тарелку с едой и поставить вместо неё новую, со свежими фруктами и хлебом. Я не вижу смысла носить ей мясо — она всё равно не ест, а мясо быстро гниёт. От вони трудно избавиться. Иногда Авдэй рассказывает мне, что находит разбросанные по полу и шкафам деревянные фигурки божеств. Грязные и поломанные. Я помню их. Раньше мама любила вырезать статуэтки из дерева — это было чем-то вроде хобби… Но однажды интерес к этому делу пропал, ничем не заменившись. Теперь она просто сидит в комнате, бесцельно бродит по ней и разговаривает. Я не знал, с кем она говорит, когда в её комнате никого нет, пока однажды она по секрету не называла Авдэю имена своих «собеседников». Должен признаться, я никогда не слышал таких мудрёных и трудновыговариваемых имен. Мама всегда говорит очень странно. Бессвязно, витиевато, быстро переходит от одной темы к другой. Ее слова скачут, как фуражиры квама, ход её мыслей трудно уловить. Иногда, когда я подолгу прислушиваюсь к её речи, я начинаю чувствовать, что и сам схожу с ума. В моменты прояснения она зовёт к себе Авдэя. Возможно она думает, что он ещё маленький и не понимает, как она больна — а значит, не станет её судить. Он заходит по вечерам и иногда в течении дня — когда она попросит. Я не препятствую их общению, это хорошо сказывается на её здоровье… Но беседы с мамой не всегда заканчиваются хорошо. Иногда своими внезапными вспышками возбуждения и тревоги она доводит Авдэя до слёз. Тогда я просто молча захожу в комнату и забираю его с собой. Потом приходится подолгу успокаивать его. Объяснять то, что я и сам не в силах понять. Ночью в темноте, сидя на кровати, он храбрится и доказывает мне, что всё в порядке. Что он сам виноват в том, что мама раскричалась. Только что есть силы вцепляется пальцами в мою одежду, украдкой утирая рукой слёзы.