Иногда

Мягкими хлопьями снег падает с больших пушистых облаков, похожих на вату, прямо на дороги, крыши домов, чужие пальто и куртки, цепляется за шапки и шарфы, усеивает оголенные ветки деревьев и даже заметает стекла витрин магазинов. Везде хорошо – можно сказать, что почти так же хорошо, как в сочельник вечером – люди все куда-то торопятся, снег метёт, в парках играет музыка, открываются рождественские ярмарки, а всякие парочки украдкой целуются под омелой – в целом, и этим вечером тоже, только без символического растения над макушками – но разве это проблема? Кавех так точно не думает. Пусть до Рождества осталась ещё по меньшей мере неделя (а может и больше!), но он всё чаще выходит вечером пройтись, потоптать свежевыпавший снег, порисовать на нем сердечки и звёздочки и в целом на пару мгновений вновь ощутить себя счастливым ребёнком. Хотя, даже если он уже давно не ребёнок – пятилетним он был с два десятка лет назад, а то и больше – это ещё не значило, что он не мог испытывать все радости и прелести жизни, пробовать что-то для себя новое и каждое воспоминание бережно хранить в глубинах сердца. Даже если они не самые приятные – пусть сохранятся. Пусть так и будут запечатлены фотоснимком и вложены в страницы – Кавех их всегда будет лелеять, поскольку каждое из них – безумно важно. — У меня руки замерзли, — выдыхает блондин, недовольно хмуря брови и искоса поглядывая на аль-Хайтама, что шел рядом с ним и тихо потягивал недавно купленный кофе, что до сих пор дымился, выпуская пар из-под крышечки. — Плохо, — Кавех давится воздухом, стоит ему только услышать одно это слово. Он поджимает губы, глядя на аль-Хайтама, беспардонно уставившегося в ответ. И у Кавеха даже слов не находится нужных – поэтому он, так уж и быть, слушает дальше. — Не хватало тебе ещё обморожение схватить. — Тогда может сделаешь что-нибудь? Аль-Хайтам на мгновение сохраняет молчание, колебаемое шумом машин и чужими разговорами в парке, после чего аккуратно берёт за руку и отводит подальше от дорожки, по которой до этого шли – подводит ближе к перилам, откуда открывался вид на усыпанную снегом и горевшую яркими огоньками гирлянд набережную. Кавех вопросительно смотрит, не сразу понимает, что с ним собираются делать – а аль-Хайтам всё сохраняет интригу так, как будто бы сейчас случится что-то более страшное и значимое – что будто бы Кавеху не руки греть собираются, а предлагают авантюру с риском не самого лучшего исхода. И щеки Кавеха невольно становятся пунцовыми – он не совсем понимает – от смущения ли, или от холода. — Опять без перчаток? — Кавех мысленно закатывает глаза – не видно разве? Он кивает головой в ответ и многозначительно смотрит на аль-Хайтама, ожидая от него чего-нибудь большего. Кавех молчит, глядя в знакомые малахитовые глаза, в которых отражались огни ночного парка, которые добавляли искры – той самой, от которой дыхание спирало. — Они сушатся после вчерашнего похода на каток, — невозмутимо отвечает Кавех, хлопая карминовыми глазами и выжидающе глядя на аль-Хайтама, который – о Архонты – всё так и стоял столбом, и Кавех даже задумывался – живой ли? Ах, все-таки живой – аль-Хайтам издал вздох. — У тебя были еще. Ещё куча. Ку-уча перчаток на любой вкус и цвет. Кавех не удостаивает его ответом – фыркает и отводит взгляд куда-то прочь – на набережную, на огни, на людей, счастливо гуляющих по парку – не на аль-Хайтама. И едва сдерживает себя, чтобы не посмотреть на него, однако чувствует, как горячий пунцовый румянец расползается по щекам – досада! – когда ощущает, как в его руках помещается теплый стаканчик, а сверху их накрывают чужие ладони. И сдаётся – все-таки смотрит, а у аль-Хайтама – ни стыда ни совести! Ведь смотрит так нагло и даже не думает смутиться – наоборот, похоже, принимает всё, как должное, так ещё и выдаёт: — Мне кажется, мне однажды придётся пришить тебе перчатки на веревочке, — и такой степени наглости Кавех ещё не видел. — Лучше закройся и грей, — аль-Хайтам не отвечает на это уже ничего – запас колкостей у Кавеха был побольше – просто издает смешок и старается охватить побольше чужих рук своими ладонями. — Ты несправедливо груб, — всё, что только смог сказать аль-Хайтам, не снимая дурацкой улыбки. — Ты совершенно безнадёжен, — нараспев тянет блондин, из-под ресниц глядя на Хайтама и вдруг ощущая, как чужие пальцы явно не случайно касаются кольца – и от этого задыхается – не в силах справиться со всем. Они стоят так долго – так кажется Кавеху. Даже пара минут тянутся вечностью – года, века, тысячелетия. Именно так, как тянулось бы мучительное ожидание конца нуднейшего урока или того самого приёма у стоматолога – Кавеху казалось, что весь мир вокруг застыл, и ход времени стал слишком хаотичным. И любуется аль-Хайтамом будто часами – словно на обложку глянцевого журнала – и налюбоваться не может. И губы трогает смущенная улыбка, стоит только ощутить, как аль-Хайтам сильнее прижимает руки, стоит только увидеть как тот улыбается в ответ – так же аккуратно, почти невесомо, но для Кавеха – горячо ощутимо. Кавеху иногда кажется, что аль-Хайтам – иногда идиот. Иногда не понимает совсем прозрачных намеков, иногда понимает всё – но притворяется, что ничего. Иногда Кавеха это злит не по-детски, иногда – забавляет. — Спасибо, — тихо произносит Кавех, легонько кивая и стараясь не прерывать зрительного контакта. Он мог читать по глазам – по глазам аль-Хайтама точно – и поэтому никак не хотел отпускать. И иногда ему кажется, что они оба идиоты. И-ди-о-ты. Потому что аль-Хайтам отводит взгляд – вообще старается отвернуться. Рук не отпускает, а отворачивается. И выглядит это так забавно, что Кавеху хочется рассмеяться – от приятной легкости на душе и трепета в сердце. И в голове проскакивает искрящаяся, будто молния, мысль, которую Кавех, не думая, выдаёт вслух. — Знаешь, — он слегка прикусывает губу и выпускает облачко пара, стараясь подавить смешок, застрявший в легких. — Мои губы тоже немного замёрзли. — Да? Замёрзли? — переспрашивает аль-Хайтам, с трудом скрывая улыбку и пряча смущение за холодным румянцем. — Тогда можешь выпить, пока горячий. Если хочешь, я куплю тебе ещё. И Кавех вздыхает, так и не в силах уловить взгляд малахитовых глаз, так дерзко и трусливо убежавших от него. И Кавех не совсем понимает. Они женаты три года – всё равно ведут себя как подростки на первом свидании. Иногда Кавеху так кажется – кажется, что не кажется – что время правда встало на месте. Потому что даже сейчас аль-Хайтам своим поведением и лёгкой растерянностью возвращается в тот момент, когда Кавеха отвлекли огнями – чтобы предложить нечто совершенно бесценное. Тогда Кавех знал, что у аль-Хайтама туго с намёками – и бросал любые попытки. Но уж точно не сейчас. Иногда Кавеху кажется, что стоит брать всё в свои руки. — Я хочу, чтобы.. — Я знаю, — у Кавеха воздух из груди выбивает – он даже договорить не успел. И отчаянно пытается все-таки взглянуть в бесстыжие глаза, но те лишь искоса посматривают ему в ответ, а на лице расплывается дурацкая улыбка. — И так всё знаю. Кавех всё же хихикает, пока аль-Хайтам аккуратно спускает руки с чужих ладоней пониже, пока чуть приближается, пока не становится непозволительно близко. Кавех смотрит из-под ресниц и выдыхает ещё одно облачко пара – нефритовые глаза кажутся такими же тёплыми, как и чужие губы. Иногда аль-Хайтам не хочет понимать намёков – это факт. Иногда – не постоянно.