Кто может винить солнце?

У Авантюрина темнеют волосы, когда те взмокшими прилипают ко лбу — золотистые, все такие же притягательные, поэтому Сандей отвлекается, чтобы поправить их, заправив за ухо. Как, в общем-то, отвлекается всегда на самого Рина, что бы не происходило. У Авантюрина волосы сверкают в свету и пахнут, неожиданно, чем-то сладким, а это отличное оправдание, чтобы уткнуться носом в них и не отлипать, пока не ткнут в ребра, усмехаясь. Вероятно, будь свет не искусственным, выглядело бы ещё лучше. Хотя это все равно заслуга самого Рина. Интересно, при долгом нахождении на улице у него появляются веснушки? Сандей утыкается в лопатки, ведёт носом по позвоночнику и кладет щеку на голое плечо: Авантюрин пахнет солнцем. Выглядит как солнце. Насколько Сандей может судить о том, что для него незримо. Он давно не видел его, наверное, потому и тянет к Авантюрину. А почему того тянет к нему? Наверное, это из-за схожести. Они будто не то что из разных миров, из разных вселенных, временных отрезков. Будто никогда не должны встречаться и одновременно — обязаны были. И оттого тянутся. Оттого видят больше, чем кто-либо другой мог в них увидеть. Также, как все живые существа тянутся к источнику света — Сандей тянется к нему. Но он далеко не тот, кто обжигает. Сандей должен чувствовать обиду, злость или, может, хотя бы зависть. Но чувствует тепло чужого тела и пульс под пальцами, касающимися легонько шеи, оповещающий о жизни внутри этого тела. И все в этом тепле растворяется. Хорошо, что кто-то из них двоих жив. Хорошо, что кто-то из них покинул клетку. Или по пути к этому, по крайней мере. Хотя бы поэтому одно лишь мгновение — уже непозволительно много для их совместного времяпрепровождения. Чем дольше, чем больше где-то трескаются грани параллельных миров и нарушается баланс светлого и темного. Ему почему-то кажется, что ни в одной из них у него не было бы шанса. У них не было бы шанса. Сандей — тот, кто садит в клетку, находясь в ней сам. Авантюрин — выгрыз прутья своей, чтобы выбраться. Это вызывает восхищение. Это чувство такое же яркое, почти незнакомое или забытое ещё до начала жизни. Или её конца. Кажется, нечто подобное он ощущал разве что в детстве: Робин тогда искренне радовалась импровизированной сцене, устроенный на их кровати, обставив вокруг нее фонарики, свечки и все, что могло бы имитировать прожекторы. Он не видел этой улыбки давно. Кажется, целую вечность. Но этого всегда было почти что достаточно, исключая малую эгоистичную часть внутри: если она улыбается где-то там, далеко, также радостно, это стоило того. Ее улыбки хватит на всех. В первую очередь, за них двоих. Все в касаниях просит остаться, но он уже знает, какого это — отпускать. Какая нелепость. Вся эта тема самопожертвования… не для него. Слишком чувственно, ярко, запоминающеся, слишком. просто слишком. Человечно. Сначала невыносимо так, что нечем дышать, а потом свыкаешься. Потому что видя чужое свободное дыхание и самому вдруг удаётся набрать воздуха. Только тело, отвыкшее от него, все равно заходится кашлем. Болючим, раздирающим горло — будто когти чего-то страшного прорывают себе путь на ружу. Только крови не следует — это из-за того, что он не жив? Он знает: потом будет легче от знания, что поступил правильно. Детский, еле слышный голос откуда-то из собственной головы часто спрашивает: почему правильно никогда не сбегается с тем, чего хочется? И Сандей, честно, не знает ответ. Поэтому избегает смотреться в зеркало: глаза в отражении кажутся каким-то чужими. Невинными. Руки чистыми, а грудь заполненной кислородом. Но они встают на свое место, стоит Авантюрину обратить на него взгляд. Будто выжигают из него все претворное, лживое, мерзкое. Будто сам знает, как иногда это важно — или не будто. Сандей не знает, что будет делать, когда отвернется и останется в окружении этой грязи, но уже снаружи, а не внутри, когда не только себе, но и другим будет отчётливо видно. Не то чтобы ему стыдно. Лишь перед тем мальчиком из отражения — может быть, немного. Авантюрин пораждает в нем что-то нереальное, что забыл или никогда не умел — это непривычно. Это отличается от всего до. В последнее время Сандей слишком много не знает. Это тоже невероятная глупость. Сандей знает, как смотреть наперед — его этому с детства учили. И только поэтому опускает наконец руки. Правда, он совсем не привык к тому, чтобы его держали в ответ. Не ожидает — поэтому растерянность на чужом лице забавляет и вызывает внезапный смех. Впервые такой громкий, не сдержанный или выверенный, но все такой же завораживающий. Он чужими даже маленькими искренностями питается, как бездомная собака, крохами еды, ей под лапы брошенными — и также преданно следует куда угодно, если почует их запах. Поглощает их, не имея возможности удержаться. Наверное, восполняя свои. Это не новость. Новостью оказывается, любые чувства теряют краски аккурат после того, как прикасаешься к такому живому, живее любого другого, Рину. Зависимость — не меньшая мерзость, чем все остальное. Чужие прикосновения ощущаются ожогами на замерзнувшем теле, хотя казалось, что кожа давно онемела, а нервные окончания парализованы и не подлежат восстановлению. Но он не боится боли. Разве что соприкасаться с жизнью, совсем немного: то ли с непривычки, то ли из-за желания присвоить ее себе (или не сдержаться от этого желания). Но он знает, собою любой свет погасит. И не просит тебе, если подойдёт слишком близко. А Авантюрин, похоже, не боится запачкаться, ища что-то, ещё не обратившееся в пыль, внутри него. И темноты тоже не боится — перебоялся. — Я проведу тебя, если хочешь. Через все — несуществующий ответ, на несуществующий вопрос. Сандей вдруг чувствует гораздо больше, чем за долгое время до. Хотя казалось, что эта способность тоже в нем была тысячью способами убита. И даже если это давно забытый страх потери, он все ещё лучше, гораздо лучше, чем ничего. Потому что это то, что чувствуют люди. — Хочу. Этого достаточно, чтобы свет из чужих глаз распространился вдруг, на том месте, где они находятся. И все ещё незнакомо стискивает внутренности, подкивая причины отказаться, пока он смотрит на чужие светлые пряди, по плечам, кровати, рукам раскинувшиеся. Мир падет, если потеряет это все — знает он то или нет. Такие приятные на ощупь. Всем нужно солнце — Сандей не знает, чем заслужил находится так близко к нему сейчас. Смотря на Авантюрина кажется, что ответ приходит сам собой: даже ему порою хочется побыть в тени — подольше от чужих назойливых глаз, рук, мыслей. И это успокаивает. Это даёт возможность зацепиться на то теплое, что топит изнутри каждую прошедшую минуту с их знакомства — то, что, казалось, захлебнулось и перестало биться в прошлую вечность. То, чем он напитывается, но, почему-то, не тушит. Авантюрин хочет увидеть вблизи море: успокаивающее и вечное, как что-то действительно близкое и чувства принимающее. Даже если потонет. Старая, детская мечта, в работе канувшая. Сандей хочет увидеть настоящее солнце, внутренности греющее и весь мрак сжигающее. Даже если погорит: то так велико, с ним можно не бояться, что поглотишь. Детская, почти нереальная мысль, которую было страшно допустить доселе всерьез. Возможно, не из таких уж они и разных вселенных. Авантюрин касается невесомо губ и даже когда прикрывает глаза, мир вокруг не гаснет, не превращается в тьму, как казалось, должен был, лишь слегка меркнет и в этой тени — понемногу появляются звёзды. Луна, в каком-то роде, тоже дарит свет — пусть и подаренный ею уже кем-то другим. Сандею отчётливо вдруг хочется этот свет распространить как можно дальше — если это поможет Авантюрину чувствовать себя лучше. Ему впервые хочется оправдать чье-то доверие, а не обязывается. И от этого неожиданно хорошо.