КОНТРОЛЬ

      Внутри скреблось томительное ожидание – выть хотелось, как от ломки.       Да это и была ломка, г-споди.       И – пусть так: по-другому Дима просто не хотел – другого не хотел на уровне чего-то глубинного, первозданного, бессознательного; уже не умел иначе – иначе просто не мог представить.       Может, это и есть любовь – а не просто глупая химия черепных шестеренок.       Стены дрожали и двигались – и воздух тоже двигался, плыл: необъятная толпа перемалывала и сжигала этот воздух – и сгорающий воздух закручивался спиралью, затягивал в центр этой спирали все сильнее и сильнее, и сильнее, и си…       – Дим? Эй, ты в порядке?.. – Силком из этой спирали выволакивает, возвращает. Глаза обеспокоенные, от уголков – морщинки лучиками: щурится жалея, заботливо, точно рассмотреть пытается, что Дима от нее прячет.       Да такое разве спрячешь, г-споди.       Да и все она и так знает.       – Нормальный я. А ты чего тут? Что-то случилось?       Но взгляд Лиза не отводит: пристально, серьезно, насквозь – только лукавая улыбка все равно по лицу расцветает.       – Давай уже домой, Псина. Твой бешеный приедет же скоро, чего тут торчишь?       – Да он пока не…       – Наших репетиций на этой неделе не будет, я от Бориса только что. И почему обязательно случилось? Я уже не могу разве в любимый театр просто так прийти?       И пока Дима еще чего не придумал – снова очередью ему:       – Давай вали к себе… Дети у мамы, а мы с Диной… Не волнуйся. Отоспись. – И уже уходя, тихо совсем, едва слышно, шелестящим выдохом, в сторону куда-то, на излете – если он, конечно, даст… Или не даст, как уж там у вас, хе-хе…       – Лиза.       Двумя руками ее за плечи обратно к себе разворачивает – и как радиацией облучается от ее ехидной веселости: и сам не улыбаться не может.        – Ну что?.. Что ты хочешь?       Теперь Дима на нее – так же пристально, серьезно, насквозь, чуть щурясь, броню ее пробить пытаясь – а она только улыбается шире, скалится довольно, счастливо.       – Ты что-то хочешь сказать?       Бесполезно. Железная леди.       – Ты еще спроси, не звонил ли мне твой парень…       – А с чего ты тогда решила, что он скоро приедет?       – А вдруг?.. – И вздыхает глубоко, деланно-устало, театрально, – не ломай комедию и вали давай.       – Ты… Спасибо. Дине привет.       – Ага.       Глазами стрельнула на прощание, улыбкой – как гильзами стреляными осыпала; и легкой походкой, летящей – к сцене, где людское варево в свете софитов перемешивало воздух: у кого-то репетиция ведь.       Работа; никогда она, блять, эта работа не заканчивается.       Или все же призвание?       Да какая разница… Делай, что должно и вот это вот все…       Москва за гримерным окном предвечерне серела, как будто совсем выгорая – от блеклого дня в совсем уж бесцветный вечер, уже одеваясь в ранний фонарный свет.       Главное, конечно, этим должным всякий пиздец не оправдывать. Работа, блять…       И две недели назад тоже работа была – вместе. Снова.       А еще две недели назад была Куба – и какое-то совершенно невероятное ощущение слепящей свободы: Диме тогда моментами казалось, что они в лето двадцать первого окунулись, когда у них уже вовсю разгорелось и полыхало – только удушливая жара была совсем не московской, а держать Сережу за руку, обнимать его где-то на людях и вообще творить что-то такое не только в кадре было так же волнительно и…       Да охуенно это было.       Жаль только – раньше уехать пришлось: работа, блять. Дима лицо в ладонь давит с силой, чтобы глаза снова видели это серое московское сейчас.       Прошло вот вроде две недели, а кажется – две тысячи лет; и как они раньше так жили?       Так, конечно, не жили: давно уже так надолго не разъезжались. Ну, неделя, ну, десять дней – и все равно как-то удавалось вырвать себе хоть сутки: или Сережа к нему в Москву из своей безбашенной Петербургской сырости, или сам Диму к себе – в покой: чтоб только вдвоем, чтобы снова так, как надо, без лишних понтов, алкоголя, наркоты , баттл-репа и прочих ихтиандров ху́евых.       Не совсем, конечно, вдвоем: кошка все же ребенок.

. . .

      Москва предвечерне серела, совсем выгорая: облачной ваты навалено было – не продохнуть, и холодно так же, до мерзкой судорожной дрожи, – вата как кровью пропитана далеким закатным солнцем, снизу подперта морозом – ну и сырость извечная, стылая, конечно.       Сделался вдруг в этой вате надрыв – по лицу на секунду мазнуло теплым, ослепило. Как из двухнедельного прошлого привет: солнце вот вроде везде одно и то же – но все равно такое разное, – оно всегда разное.       По глазам, по лицу лизнуло, блеснуло оконными стеклами родной высотки – окна все почти изнутри подсвечены: театр теней, и в каждом – своя постановка, персональное счастье; не рассмотреть, правда, ничего.       И то хорошо – должна же хоть какая-то свобода быть. А вообще, конечно, если по нормальному –не только бы в своих квадратных метрах.       В голове – прежде всего.       И с чего Лиза решила, что Сережа скоро должен приехать? И не в какое-то отдаленное скоро, а вот в конкретное сегодня?.. Цыганская магия?       Табачная горечь в горло набивалась комками, обдирала сильнее, оседала в легких как-то слишком быстро – холодно: три, четыре, пять затяжек – и сигарета вся вышла; в голову дало едва-едва, разогнало туман, чуть поправило – чуть прояснило, спать перестало хотеться тоже совсем чуть.       Подъезд – самый обычный, ни лучше – ни хуже; лифты тоскливо замерли, призывно мерцая хромировано-зеркальными потрохами наружу – и Дима их за это еще неделю назад возненавидел: неделю уже, сука, чинят и все – никак.       И лестница тоже – ничего принципиально нового: спасибо, что не разваливается, спасибо, что пиздовать не на самый верх, не в небо, только вот…       Странное что-то – какой-то тонкий шлейф предчувствия… Или Лиза со своими вот этими вот недомолвками?       Но, конечно, хорошо было бы, если бы он и правда вот прямо сегодня приехал. Охуенно бы это было.       Дима по экрану смартфона в тысячный раз – на автомате: уведомлений нет, в диалоге с Сережей последнее сообщение – ответное эмодзи-сердечко, «был в сети недавно»…       Ну, он бы предупредил по любому. Да ведь?       Да?..              Только вот почему тогда сердце затаенно заходится от предчувствия? Или это курить надо меньше?..       Дима не знает, но, когда в двери скрежещет, втягивая языки, замок, уже абсолютно уверен – чувствует, – что спать сегодня он будет.       Похоже, что не один.       Свет по всей квартире – ослепнуть можно; Дима ненужные уже тяжелые шмотки с себя – почти рывком, но в кухню все равно крадется – и в эти несколько секунд уговаривает сердце, успокаивает дыхание, от холода понемногу отмирает обратно.       Мелькает какое-то полуэфемерное ощущение дежа-вю: а не что-то ли похожее было в сентябре?       Да какая разница, г-споди.       Замирает на пороге: как и тогда – давит в ладонь дверной откос.       – Как раз успел к твоему приходу.       Сережа к нему спиной: волосы еще сильнее отросли, на шее – потемневшими завитками; в очередной своей цыганской рубашке, на талии – завязки от фартука линии подчеркивают; ножом по тарелке – стеклянно, локоть белеет в закатанном рукаве.        – Давай, иди мой руки, разде…       Дима к нему – в одно движение, не давая договорить, крепко всем телом, на ощупь нож из пальцев на стол, на ощупь – его к себе лицом, и руками по лицу, по шее, по плечам, по всему телу сразу, все еще не веря, что Сережа – вот он, вот так рядом – снова. Снова вместе.       Все такой же – но все равно какой-то другой: загорел еще сильнее, пятна по коже разводами, светится весь.       Теплый. Родной.       – Привет, – хрипящим шепотом в губы – губы ломает улыбка.       – Привет, – тоже шепчет в ответ и жмется ответно крепко, ладони Диме под свитер прячет и лицо – в изгиб шеи.       – Ты как вообще?.. Когда?.. Не позвонил, не написал, хитрый лис, – Дима обеими руками ему от поясницы до плеч с нажимом – чтоб еще крепче, еще плотнее, в волосы путается. – Лисенок.       – Ну а хули ты думал, Волче, – выдохом по шее и губами следом, – никто вообще пока не знает, что я в Москве… Это все, – и преувеличенно-восторженно, театрально, – тайно, инкогнито, так сказать, так что прошу вас – никому ни слова и полнейший секрет!..       – Классику перечитывал?       – Смотря что считать классикой… «Мастера» я тебе, если хочешь, могу по памяти цитировать, а перечитывал я фанфики.       – Опять ты за свое? – Дима ему мочку уха – шутливым укусом.       – А ты против? – Сережа в ответ – губами вдоль линии челюсти. Под руку в волосах подставляется, в глаза наконец смотрит – прямо, чуть щурясь, и улыбается, г-споди – на скулах румянец едва-едва, ямочки и мелкие мимические морщинки, пятнышки по углам рта на загоревшей коже ярче: Дима их неизмеримые сотни тысяч раз перецеловал-перетрогал – и хотел бы это сделать еще столько же и в тысячу раз больше.       Дима на него так же: пристально – в глаза искрящиеся – зрачки расширенные радужку затопили, – на губу, в лукавой ухмылке закушенную; все понять пытается – что не так?       Невозможный. Невыносимый. От него теплом так и прет – и Дима от него облучается, заражается, оживает, греется – как от солнца живительной ультрафиолетовой радиацией.       – Ты что удумал, Лисенок?.. Ты под чем-то?       – В данный конкретный момент, – назад чуть прогибается, прислоняясь к столу, ладонями раскаленными Диме руки обжигает, тянет, чтоб ниже схватил, – под кем-то. – И бедрами, г-споди, притирается так, что внутри все так знакомо начинает кипеть.       Дима себя к нему – теснее, ближе, в ответ трется, на ощупь, путаясь в собственных пальцах, фартук развязывает, и дальше – под рубашечный хлопок, ближе к коже, на ощупь помня, где кожа расцвечена.       – Так а удумал чего? – Губами на сорванном выдохе в шею; у Сережи дыхание срывается точно так же – и сердце ощутимо через кожу быстрее колотится.       – Пойдем, – губами под губы подставляется, руками по спине широко – выше, до лопаток, – покажу.       Но сам все равно не отлипает – целует наконец нормально, как уже долго хотелось, глубоко, остро, сладко, стонет-скулит. Просто не способен себе сейчас сопротивляться – руки дрожат, внутри все дрожит – натрогаться-нацеловаться не может.       Дорвался.       Ведь через глупые фильтры радиоволн только видел-слышал аж целые две недели – и каждая секунда из которых как пытка: стоило глаза закрыть – и представлял все, что Дима ему шептал, почти чувствовал прикосновение, но в ответ коснуться не мог – почти как маленькая смерть.       И самому не верится до сих пор – как только пережил, как перетерпел эту ломку? Не верится, что Дима снова – вот так близко, что глупое сердце заполошно – где-то под кадыком и не потому, что тахикардия, а потому что – любовь.       И потому, что любовь – Диму за руку, за обе руки сразу и за собой, как в омут – и заранее не дрожать пытается – а как он отреагирует? Совсем пиздец?..       Хотя тогда ведь сам грозился.       И тогда тоже думал – пиздец.       Но напрасно старается, зря – все равно потряхивает от предвкушения, как при входе в родное антипространство. Все равно внутри томительно дергает и сводит – по нервам электричество наперед коротить начинает.       – Сереж? Сереж, мне уже страшно. – Но следом – все равно послушно, как привязанный. – Может, хоть намекнешь?       – Подожди… – В спальне уже – как и обычно, как и всегда, – от ленты под потолком неон разливается. – И в сентябре ты что-то похожее уже говорил, так что… – И снова это свое начинает, преувеличенно-театральное: хоть как-то отвлечься, хоть на мгновение, чтоб дрожь унять, пока в рюкзаке роется, вытаскивает, – и вообще я позволю себе смелость посоветовать вам никогда и ничего не бояться, Маргарита Николаевна. Это неразумно… – Но сам себя в полуфразе, в полумысли затыкает, откопав наконец.       – Что?       – Что? – И вдох-выдох-вдох, как перед прыжком в холодную воду, – ничего…       И не давая себе больше задумываться, задерживает на секунду дыхание, оборачивается; в глаза Диме – пристально, серьезно, насквозь – и руку со смотанной красной веревкой протягивает.       – Ты мне кое-что обещал.       По горлу от выдоха вибрация, когда Дима протянутую руку своей накрывает – и кажется, что моток крашеного джута – это оголенный провод, и даже от этого между ними мирезного сейчас контакта как от высоковольтного разряда искрить начинает.       Дима в глаза ему – одну длинную секунду.       – И не боишься вот так просто отдавать контроль? – А сам пальцами по руке ему выше прямо вдоль вен.       – Не боюсь. И ты не бойся… А вообще я по жизни ебанутый, ты же знаешь.       Ну еще бы.       Никогда это забыть невозможно – невозможный. Ебанутый. Невыносимый.       А еще – самый лучший.       И Дима снова вспоминает об этом, когда Сережа его за свитер на груди хватает, вжимает в себя – и губами тоже вжимается, целует, кусаясь. Притискивается близко-близко, выпускает веревку на пол в свободный полет, и руками – рвано, несдержанно, оглаживая с нажимом – по плечам, по груди, под свитер и по животу Диме – царапаясь; под ремень ему лезет – схватить за член, сжать так как давно уже хочется и…       И следующий вдох поперек горла встает, когда Дима на горло ему – с силой.       С силой – всего на секунду; а когда секунда заканчивается – ласкаясь, ладонью на грудь ползет: нежно, кончиками пальцев, едва-едва, по выпирающим ключицам на ощупь – и на ощупь рубашечные петли от пуговиц отделяя до самого низа; медленно, слишком медленно, тормозя себя – и давая еще хоть секунду подумать…       Одуматься?       …Сереже – в первую очередь. Может ли быть, чтобы он и правда – настолько безусловно, безгранично, безрассудно ему доверял, чтобы что-то такое позволить с собой вытворить?..       Вот так вот – просто: позволить себя связать, присвоить, подчинить, сделать, что хочется?..       Но он – будто чувствуя, будто слыша, – от губ отклеивается, ладонями с нажимом – снова по плечам, по шее, пальцы ему на линии челюсти останавливает, так и держит – чтоб глазами, не моргая, в глаза.       – Дим. Я серьезно. Правда. Правда хочу. Свяжи меня и… Сделай все, что хочешь.       Действительно, что ли, мысли его слышит?       Или настолько Сережа его чувствует?       Чувствует только ласковые губы – по щекам, под глазами, по всему лицу сразу.       – Прям все? – Руки его перехватывает, от лица своего отнимает и – осторожно губами по горячим пальцам.       – Прям все, – длинно, на выдохе в шею; пальцы от губ отобрал и – медленно, слишком медленно по груди вниз, под свитер – и прочь тянет ненужную уже тряпку. – Все, что захочешь…       И снова – как и хотел, – под джинсы рукой Диме, по члену от влажной головки вниз всей ладонью сразу – сжимая сразу крепко: так, что самого от возбуждения обожгло, лизнуло как огнем остро, насквозь – аж сердце кольнуло.       Дима ему – под расстегнутую рубашку прямо напротив сердца широким мазком, выше чуть – за сосок кусаче, и так – зубами царапаясь аж до ключицы; выпирающую косточку зубами – с силой, до отметины, – не оттолкнет ли? Действительно «все»?       Сережа не отталкивает, стонет-мычит сквозь сжатые зубы. За волосы на затылке цепляет, оттаскивает, но в губы шепчет с довольным хищным оскалом:       – Ты специально? Синяк же будет…       – Будет… Обязательно будет, – но пальцами по наливающейся алым отметине Дима ведет осторожно – точно порезаться, обжечься боится. – И не только здесь, – и с силой короткими ногтями по груди вниз – но не до крови. – Или хватит, наигрались?       Сереже от касания этого только горячее стало: еще чуть-чуть – и паленым потянет.       – Не начинали еще даже… – К полу – в одно смазанное стремительное движение схватить веревку и тут же обратно, протягивая, – или спать пойдем?       Дима на него смотрит одну долгую секунду, прямо в зрачки, все понять пытается – он вот специально покозлить вздумал или это часть какого-то хитровыебанного плана и все это…       Но секунды слишком мало, чтобы что-то понять – накрывает; и срывает синхронно – вот так вот – меньше секунды, – один одному навстречу дернулись, схлестнулись, снова губами об губы заполошно, мешая дыхание со стонами.       Дима предложенное из рук – на ощупь одной своей, на ощупь, Сережу под спину придерживая, сведенными пальцами кожу царапая, к постели; и в самый последний момент, в последние полшага, когда колени у него уже почти подломились – за поясницу в себя вдавливает, не позволяя упасть.       От неожиданности шипит сквозь зубы – Сережа до отметин ему голые плечи цепляет, лишь бы устоять. И тут же – будто загладить пытаясь, – языком ведет и губами как-то по-особенному целует-поглаживает.       И зубами вдруг цапает, обеими челюстями сразу – и как будто электричество замкнуло: держит так секунду – меньше секунды.       Но – через силу, нехотя, – себя от Димы отрывает; от контакта с тканью кожу печет, и рубашку Сережа с себя стягивает рывком, комкая куда-то в сторону: секунда – меньше секунды.       Но руки послушно сам протягивает, подчиняется.       Дима на шаг отходит – любуется, оторваться не в силах, глазами облизывает, пока на ощупь разматывает веревку. Волокна, вымоченные в алое, плотно скручены, по ладони – гладко: не должно натереть, и длины – как раз, чтобы хватило, чтобы не вырвался.       – Все, что захочу?       – Все, что захочешь. – Сережа всей цыганской магии молится, чтобы не свалиться, не сорваться – до рези в глазах на Димку смотрит: в глазах у него такое полыхает, что спать отчаянно не хочется.       Веревку на всю длину выпустил и обратно теперь – так, как хочет, как удобнее будет, – в равные кольца через ладонь: между плечом и шеей след от зубов – хоть слепок делай, – уже наливается бледно-пламенным; по груди, по плечам литые мышцы – как доспехи; ниже…       Ниже, между ног ему Сережа старается не смотреть – и так уже предательски жарко: чувствует, что стоит у самого почти болезненно, и ткань белья по головке – шероховато, раздражающе.       Глаза под веки закатывает, закусывает губы, когда Дима на этот единственный шаг к нему ближе подходит – но все равно не в плотную.       Дима руки ему, обе сразу, в свои – бережно, осторожно, как хрустальные, – и губами касается так, что от одного этого Сереже выть хочется.       Кожей – всем саднящим горячим телом сразу, – чувствует, что Дима ему запястья тыльными сторонами одно к одному и – что поток воздуха: странное что-то. Глаза открывает – неон с потолка слишком яркий, слепящий, и Дима перед ним на коленях.       Губами еще раз к ямочке над большим пальцем, прямо к родинке прикладывается: секунда – меньше секунды.       – Кулаки сожми… Вот так.        В горле сохнет как-то слишком сильно, вдруг – жар этот изнутри вместе со всем воздухом выходит так, что горло трескается, – когда веревка первым витком в кожу вдавливается.       И – не страшно вот так контроль отдавать: да, все что захочет – и Сережа уверен, что плохого Дима ему никогда ни за что не причинит.       Чувствует.       Чувствует – виток, еще виток, еще, протянул как-то по-особенному, перекрутил, еще виток сделал, – но не смотрит.       Даже под закрытыми веками уже слишком ярко.       – Вот так… Не сильно?..       Но глаза открыть все же приходится – и с Димой взглядом встретится.       Сережа руками – на пробу в стороны, пытаясь растянуть веревку – и наперед зная, что бесполезно: знает, что крепкая.       Ну и спутано, конечно, как надо – не вырваться.       Да он и пытаться не будет, г-споди.       Свое «нормально» – кивком, не в силах что-то сказать пересохшим горлом.       Дима и так это видит – чувствует. С пола не поднимается – взглядом снизу-вверх медленно, и руками следом медленно – сжимая, стискивая, от колен по передней стороне бедра выше; резинка домашних спортивок сползла, член через слишком свободную ткань выпирает, от проступившей смазки – пятно; косточки на бедрах выпирают – и Дима в них центром ладоней притирается.       Лишнее, мешающее с Сережи стягивает медленно – дрожь его чувствует; и сам тоже чуть вздрагивает, когда он ему по скулам, по губам – кончиками пальцев, обеими связанными руками: всего секунда – а через секунду горло цепляет, выворачивается неудобно и все это свое слишком долгое покорное молчание к губам припечатывает – по нормальному, горячо, колко, остро, сладко, с задушенным тихим стоном, невозможным, невыносимым.       Колени о кровать все же подламываются – но Дима ему в это мягкое грохнуться не дает, за бедра придерживает, опускает аккуратно; сам наконец выпрямляется – но отойти ему Сережа не дает: за пояс двумя руками цепляет, глазами – глаза, и ремень – по памяти, на ощупь.       Колени – широко в стороны, Диму к себе, на себя притягивает, чтоб ближе подошел – и по низу живота кусачими поцелуями.       Кое-как в одно слепленными руками стаскивает наконец с него джинсы вместе с бельем – резко: резинка цепляется за член – и он дальше стягивает медленно, слишком медленно – так, что у Димы все мышцы напрягаются, четче контурируются.       И языком только по головке – тоже медленно, едва-едва, дразня, уже почти не чувствуя, насколько сам мокрый.       Но руке в волосах – покорно: покорно глубже берет, на всю длину – по всей длине перед этим языком ведет вниз-вверх-вниз; прозрачное, пряно-горькое слизывает – и полностью, прямо до горла, пережимая у основания.       Глаза на Диму поднимает – взгляд у него совершенно безумный, размазанный; от укусов-стигматов краснота по груди пятнами: Сережа каждое бы из них еще раз поцеловал.       За волосы Дима ему тяжелой рукой – неожиданно бережно, до тихого скулежа – и сам вдруг на выдохе стонет-скулит от вибрации по члену, по всему телу сразу.       Сережа бы еще хотел его вот так же – только языком, без рук, снова и снова этой властности поддаваясь, но Дима ему от затылка по лицу ладонью – широко, кончиком большого пальца – по углу рта – прямо по белому пятну.       И ниже – жесте, по шее, в плечо толкает, спиной в постель – и сам стремительно следом, ко рту ему, к влажным малиновым губам – жадно: секунда – меньше секунды.       Грудью к груди притирается, за связанные руки вверх тянет – неудобно.       Сережа и сам чувствует – и отрывается тоже сам, выше переползает; падает занемевшей спиной в матрас – как надо, как им обоим лучше. И дышит сорвано, через раз, всем этим опаленный насквозь.       Диму, чтоб еще сильнее ожечь, хотел бы к себе сейчас притянуть ближе, но только согнутые в коленях ноги перед ним раздвигает.       Чтоб совсем у него крышу сорвало.       И он к нему действительно – ближе: сжимая, комкает ему внутреннюю сторону бедер – по пальцам дрожь – и дрожь эту он Сереже – снова от колен до выпирающей тазовой косточки, – к себе ближе подтаскивает – а Сережа и не сопротивляется: все ему сейчас позволяет, над головой задирая связанные руки.       – Такой послушный… Аж страшно.       – Ну а ты думал – я выебываться стану?..       Но не договаривает – в собственных стонах путается, выгибается, когда Дима ему так нужно, так правильно под яичками давит-поглаживает.       Сладко. Невыносимо.       – Ди… ма… Твою маааать, пожалуйста, – хрипло, сипяще, сильнее спину гнет, ноги свести пытается – вывернуться пытается так, чтобы к ласкающей руке – плотнее, крепче, острее.       Но Дима не позволяет – ладонью ему на низ живота, на лобок чуть надавливает, проминает, и к лицу вдруг – близко-близко: снова по губам мажет, шепчет свистяще:       – Все, что хочу?       И сверху на него – полностью, всем телом – всем собой в матрас вдавливая; бедрами притирается, член своим задевает: скользко, мокро, горячо – у Сережи на животе натекла лужица – и сам он так же безвольно под Димой растекается.       Губы лижет, укусом комкает – почти больно:       – Все, что хочешь.       А чего ты хочешь?       Дима смотрит на него одну томительную долгую секунду – не моргая, не щурясь, пристально, считывая малейшую дрожь, насквозь – кристально, – и поцелуями ему по щекам, по скулам, под глазами его невозможными, по губам опять цепляет, по всему лицу сразу; бедра его, к своим бокам тесно прижатые, щиплясь, царапаясь, гладит…       А потом в одно движение переворачивает его – спиной к себе, животом в постель: не швыряет, а аккуратно, но – крепко, и себя к нему тоже крепко, потому что – любовь.       За задницу вздергивает – и широко языком от задницы по спине – аж до плеча. Сережа под ним стонет согласно, невыносимо-тихо, шею выгибает, руками себя за рейку изголовья заземляя – чтобы вконец не утопнуть в всем этом… Слишком сладком.       Дима руку ему вложил промеж лопаток – мягко, но с силой – и сам обжегся. Кончиками пальцев – по плечам, по позвонкам выпирающим, по напряженным мышцам – до татуировки: краска подвымылась уже в синеву, но до конца выгореть не сумела.       Хочу чего?..       Залюбить, заласкать всего, изнежить, до костей согреться, зацеловать-затрогать – каждый изгиб, каждую любимую черточку, чтоб хоть на сколько-то долго хватило – и ладонь потому к ягодице припечатывает крепко, звонко, со шлепком, с оттяжкой – сам вздрагивает: снова обжегся.       Но Сережа не уворачивается, не пытается сейчас от него – куда-то прочь: едва-едва на коленях приподнимается, в спине почти изламываясь – и руками с натянувшимися венами крепче держится.       – Еще… Сделай так еще раз.       И Дима… Так же, но с другой стороны – и другой рукой: и снова ожгло так же, опалило – аж в глазах от жара защипало.       – Тебе правда нравится?       Но Сережа только – горлом нераздельное что-то, но довольно-согласное, в подушку под собой – и зубами в нее тоже цепляется, чтобы совсем уж громко не орать.       Не так громко, как в этой квартире можно.       Не так, как на самом деле хочется.       Задницу чуть приподнимает, по наитию к Диме притирается – промежностью ему по члену, – надеясь, что по наитию Дима поймет, что…       И понимает – чувствует его, как себя: снова бьет – совсем сильно, совсем невыносимо терпеть, невозможно выдержать.       Слишком хорошо.       Сережа и не выдерживает – на постель опадает безвольно всем телом – дрожь по всему телу такая, что не унять.       Чувствует, что совсем сносит, выжигает.       К замершим рукам на бедрах старается прижаться теснее: на коленях – так, как нужно, как лучше, – приподнимается, поддаваясь.       Дима, кусаясь, царапаясь – от плеча вдоль позвоночника вниз; языком ему между ягодиц – широко, с нажимом, в одно длинное движение – от промежности до копчика. Пальцы в бедра давит сильнее, не позволяя отстраниться, не давая дернуться.       Да он и не пытается даже, г-споди.       Дышит только совсем рвано, неритмично – и упирает сведенные дрожащие руки в скомканный постельный хлопок, выгибаясь в пояснице сильнее, сильнее подставляясь…       …И – секунда – меньше секунды, – вздергивается совсем невозможно, до скрипа, до хруста, чувствуя внутри язык и пальцы.       Руки замкнуло, обесточило, подломило, на постель – грудью, едва удерживаясь на затекших до судорог ногах. Сережа подушку зубами – с воющим скулежом; и связанные руки тоже, до синевы – вены сквозь кожу как канаты.       И, совсем расходясь, распаляясь – застонал громче, снова и снова поддаваясь на пальцы и язык: невыносимое, такое нужное ощущение.       А когда Дима отстраняется – секунда, меньше секунды, – еле сдерживает рвущийся недовольный выдох; наперед уже знает, чего он хочет – и, пока совсем не отодвинулся:       – Вон она… С краю.       И наперед уже готовится к очередной его – привычной, вообще-то, шуточке, но Дима… Он только в центр спины его кусает-лижет, лицом ему трется об кожу, ласкаясь.       – И я тянутый, не на…       Но бесполезные слова у Сережи опять сворачиваются в стон – бесполезно: Дима все равно влажными пальцами – ему внутрь по гладким горячим стенкам: и сам от этого ощущения плавится.       Так, что уже совершенно дуреет – спину ему опять зацеловывает, собственные следы зализывает, и, не сдерживаясь, новые оставляет – вдоль позвоночника, в ямочках на пояснице, но по растянутому вокруг собственных пальцев входу – языком аккуратно, с силой, с нажимом.       Совсем срывается – как в трансе плывет: готов просто наблюдать, забыв про свое саднящее болезненное возбуждение, как Сережа на его пальцах сжимается; чуть вперед, в сторону, прочь – и почти сразу обратно, прям до костяшек.       И еще раз. И еще.       Пока Сережа на секунду вдруг через плечо на него не оглядывается – длинно, нечитаемо, – и вот так, привязавшись глазами, снова на грудь валится, совсем пошло выгибаясь, выворачиваясь – на, хватай, делай вообще все, что хочешь – ты же знаешь, как я тебе… Как я тебя…       Замирает, ждет покорно – укусит, шлепнет? – ждет всего, что угодно.       Всего, что представлял когда-то.       Всего, что и сам хотел бы.       Дима снова губами ему – от ягодиц, по пояснице, по позвоночнику – до выпирающих ребер – и руками следом; на грудь перетекает – и как будто минуя кожу и мышцы – прямо за сердце его трогает, в двух своих держит, прижимаясь к эмалевой от испарины спине. На себя тянет, чтоб выпрямился, вместе с собой приподнимает – так, как надо, как им лучше будет.       Сережа и сам чувствует, как лучше – как еще острее, – притирается, и – вслепую, на ощупь – почти в одно движение на член насаживается; топится в этом моменте их единения – медленно, слишком медленно, полностью, до основания.       И вдруг стонет-вскрикивает от удовольствия – своего, Димкиного, их общего.       – Тише, – в шею под волосами вместе с поцелуем на дрожащем выдохе, – вот так… Расслабься, –ладонью, успокаивая, от груди до живота – широко; и снова вверх – медленно, слишком медленно.       Чувствует: еще чуть-чуть – и сорвет окончательно, как раньше не срывало.       И потому лицом Сереже – к выгнувшейся шее жмется, полной грудью вдыхает, каждой порой, бедрами от него – совсем чуть-чуть, едва выходя, коротко – и сразу назад.       И еще раз. И еще.       И сильнее прежнего расходясь, жестче поддает – так, что дыхание у них синхронно сбивается, рывками – ладонями это, каждым миллиметром кожи чувствует.       Стон у Сережи по горлу – хрипящей волной, когда Дима ему горло одной своей – не сжимает, просто держит, поглаживая. Не может сейчас вот так не скулить; и оскальзываясь на дрожащих – как просоленных, – коленях, пытаясь найти точку опоры, руку ему двумя своими, связанными. Выгибается – спина полумесяцем Диме в грудь, – и шею гнет совсем невозможно.       – Сожми… Сильнее… – Дрожь по телу мелкой волной – и дрожащими сведенными пальцами кисть ему до синевы – отчаянно, исступленно.       По горлу довольный стон – длинно, вибрирующе, протяжно, через сопротивление – Дима всей ладонью, всем телом его чувствует. Так ярко, что ослепнуть можно – а он и слепнет; лицом зарывается Сереже в волосы, путаясь в прядях хрипящим дыханием – хрипы из горла обрывками…       Чувствует вдруг, останавливаясь, замирая, – секунда – меньше секунды, – что синхронно, в унисон – как единый организм; снова – так нужно, так знакомо. Как и тогда.       Как и всегда, г-споди.       …и собственный воющий стон ему в кожу зубами – между плечом и шеей; хватает так, что челюсть сводит: Сережа дергается, но вывернуться не пытается – стонет-кричит, сжимается совсем сильно, совсем невыносимо – и руку Диме на собственном горле тоже сжимает, царапает.       Диму за собой следом в этом невозможное, сладкое, удушливое – удушающее: ярко настолько, что насквозь раскроенное сознание не в силах понять – выключается…             И стала вдруг тьма – непроницаемая космическая ночь, свет судорогой замкнуло, – и дальше можно плыть только на ощупь.       …чтобы вернуться обратно где-то примерно через целую вечность, в начало этой вечности.       Чувствует: снова намертво спаяло, в одно сплавило – как и тогда.       Как и всегда, г-споди.       Каким-то не своим – слишком легким, – телом чувствует заботливые тревожные руки.       – Сереж?.. Г-споди, что я…       – Можно просто Сергей Дмитриевич. – И горло тоже не свое какое-то, шершавое изнутри, треснувшее, воздух через силу пускает.       – Ну, если шутишь, то живой, – Дима ему поцелуями заполошно – по шее под волосами, по плечам; лицом ему в укусы – как в цветы.       И как ни жаль – себя от Сережи отпаивает: переворачивает его, размазанного, измотанного, к себе лицом – и опускает спиной в постель, придерживая. Веревку – пальцы дрожат неверно, соскальзывают, – распускает как-то – не полностью, быстрее лишь бы; но скользит на удивление гладко, само почто отслаивается: красные следы – как иммерсионные полосы сгоревшего керосина.       По лицу, по глазам в поволоке – тревожно: не перестарался ли?       Но Сережа щурится довольно, выгибается.       – Да хули мне сделается… – Руки навстречу тянет: холодные – передавило все-таки. – Заткнись и иди сюда.       Постепенно возвращалась на место криво приточенная голова – врастала так, как надо.       Чувствуешь? Дышится легче.       И воздух по горлу наконец тоже – как надо, в полную силу, разгоняя туман.       Сережа под ним опять – с раздвинутыми ногами; но хватит, наигрались – просто уложил вот так на себя сверху, головой к груди. Никак никуда не пускал – не так быстро.       И сам все равно – как кот под ним потягивался, выгибался с силой – и заиндевевшие руки тоже вытягивал: выворачивал запястья так, как вывернуться они не могли.       Дернул вдруг плечом – что-то не то.       И как кот из-под Димы вытек – в одно смазанное ленивое движение. Дима как будто предчувствуя – его за руку, за обе руки сразу.       – Ну чего ты? – По губам, наклоняясь, легко, почти целомудренно, – я здесь…       И – к зеркалу: быстрее, чем Дима его бедра успел схватить и обратно к себе прижать.       Лента под потолком не умела и не могла дать нормального света; как ни темно, но Сережа все равно видит-чувствует – только двинуться чуть резче нужного и…       Лучше, конечно, не надо.       – Ебаный рот этого казино, блять.       По ключицам, по плечам – и по всей спине тоже, – осколки ночного пожара: в полную силу не налились еще, а вот к утру что будет…       И самый большой, самый страшный – между плечом и шеей ровно посередине: от зубов следы – пунктирная окружность, почти ровная.       – Еб-твою-мать…       Дима к нему сзади – почти бесшумно: обнимает со спины, руками через кожу на груди накрывает сердце; дорожкой поцелуев – по каждому осколку, один с одним соединяя.       – Ну и что со всем этим делать?       – Не переживай так. – Лицом ему между плечом и шеей; зацеловывает так, что у Сережи сгорающий воздух в спираль закручивается. – За полмесяца пройдет. – И подбородком ему Дима самый большой след накрывает, прячет. – Тебе же как раз тогда улетать? – В глаза отражению смотрит с тоской, через затаенную боль: так больно, когда города нас хотят опять разорвать       – Где-то так.       – Ну, значит у нас есть еще целые пол месяца… А вот эта вся красота… У меня, между прочим, такие же. Будем патчи клеить.       – Всегда думал, что это никотиновые пластыри. – Опять козлить начинает, но голову набок склоняет – к виску притирается ласково и ласково по обнимающим рукам – своими.       – Что?       – Что?.. Они помогают разве?       – В теории – должны. И у тебя вроде врач знакомый был, если что…       – Так она психиатр.       – Ну все равно – может, подскажет чего.       Замирают на какое-то время – вот так: в одно сцепленные. Дима на него – через зеркало: любуется.       Вспоминается вдруг – как у них начиналось во времена съемок Чумного Доктора: тоже ведь в гримерке часто через зеркало на него залипал.       И вспоминается: когда-то Сережу ведь связывали – и даже на камеру. Не так, конечно, но все же…       Понравилось?       Полмесяца. Аж целые две недели.       – Надолго потом улетаешь?       – Пиздец как, Дим. Но я в марте, может быть…       – Тайно? Инкогнито, так сказать?       – Типа того, – И в ответ Сережа не улыбаться просто не может. – А с тобой мне что делать?       – Все, что захочешь.       Потому что – любовь: Дима чувствует это на уровне чего-то глубинного, первозданного, бессознательного.       Всегда знал и никогда не сомневался.