Пирожки с повидлом

Дмитрий Сергеевич Сеченов, в каком-то смысле, всегда отличался особой мечтательностью и остротой ума. Даже в годы юношества, и, казалось бы, в корне нереалистичных максималистских фантазий, о которых вспоминал с румянцем лёгкой усмешки на лице, всегда таилась бесконечная жажда познаний и открытий, витой спиралью уходила в подсознание. Мечта о великом, мечта о будущем, мечта наяву — всё это никакая не мечта, а повседневная, ни капли не чуждая более реальность. О чём ещё можно мечтать, когда вокруг тебя всё есть? «двадцать-ноль-восемь-ноль-ноль» провалена. Мысли скапливались в голове академика как болезненные, кривые наросты неизвестного происхождения на стволах деревьев в карантине «Вавилова». Лопнувшие бородавки под кольцами минулых лет текли мягкой патокой по горлу, присасывались к нему надоедливые мухи на сладкий гречишный мёд. Голова академика Сеченова казалась припухшей изнутри. Настольные часы, непривычно маленькие и поэтому немного неказистые, тихим боем дышали и жили где-то под толщей распнутых на столешнице отчётов и папок с грифом «совершенно секретно». Невозможно было отыскать в этой громозде ни живущих регулярно вне футляра очков, ни всё тех же настольных часов, размеренно стекающих ежедневно по капле со стола на пол. Дмитрий сделал глубокий вдох, и до ушей его донёсся ритмичный тихий стук в дверь домашнего кабинета. — Да, Серёженька. Тебе необязательно стучаться… Устало и будто с маленьким отзвуком хриплого шёпота, ведь за последние четыре часа не проронил ни слова. Молчал в позорном одиночестве, замуровавшись заживо в душном кабинете без еды, но благо, с графином яблочного компота. — Дмитрий Сергеевич, вы в порядке?.. Сергей выплывает из-за косяка в дверях с кружкой горячего чаю и прямоугольным железным подносом. На плоской тарелке дымятся свежеиспечённые пирожки, а возле неё, на крошечном блюдце лежат суфле и мармелад. В отблеске обеспокоенного лица Сергея поднос искажается в длиннющий полукруг, разбивается на неравномерные плоскости плохо выкрашенных пятен. — Ох, родной мой… Право, тебе не стоило. Дмитрий Сергеевич улыбается тепло, осторожно перехватывает поднос из сильных рук. Выглядит его запоздалый обед аппетитнее некуда, и порция горячих пирожков после интенсивной мозговой деятельности ему сейчас будет как нельзя кстати. Только Серёжу вот напрягать своей беспечностью Дмитрий Сергеевич считал для себя делом последним, и мало того, крайне постыдным. — Вы уже несколько часов не выходите из кабинета… Вам нехорошо? Рослый и атлетически сложенный, Сергей смотрелся в угасающих оранжевых лучах заката как стеклянная призма, и кожа его отливала розоватой нежностью. Литые руки и бока, стекающийся воедино с кожей тонкий костюм из упругой ткани, такой же как у Правой и Левой, струился по животу и груди. За выбор именно такого облика своему любимому Серёженьке Дмитрий Сергеевич до сих пор испытывал блаженные муки совести. Им можно было любоваться даже не тайком, даже не украдкой, пока он пёк всё те же пирожки, или танцевал в большой комнате, или просто был рядом. Что-то необузданно тревожное в своё время побудило академика задержаться над созданием его тела дольше, дольше чем того требовали обстоятельства или партийное руководство, смотрящее за каждым шагом во все глаза; повелевало сделать из него греческую скульптуру, сделать из него нежного Антиноя, единственного любовника и фаворита, которого предательски скреблось утащить под своё крыло. И он, ни секунду не раздумывая, готов был стать для него императором Адрианом. Если бы только Сергей в новом обличии, узнав о своём бремени, не оттолкнул учёного, как законченного безумца. Для широкой и не очень общественности Сергей Нечаев был мёртв. Разделил с женой печальную, скорбную судьбу героической смерти на задании во имя Советского Союза. Широкая и не очень общественность всего каких-то несколько тысячелетий назад подвергла бы Дмитрия пытке атимией за то, что он своими собственными руками в настоящем скрыл от, как сам был уверен, слишком уж любопытных глаз. Чересчур контролирующего результаты операций Молотова, мизантропа Захарова, совавшего нос не в свои дела, и всех причастных к огласке произошедшего. Он хранил эту тайну, чудовищный секрет, считал своим личным горем, считал своим тугим ярмом и не отдал бы ни за что в этой жизни. Ведь для Дмитрия Сергеевича его Серёженька никогда не умирал. Для Дмитрия Сергеевича пальцы его мальчика просто стали чуть холоднее и плавнее, не такими шероховатыми и мозолистыми, чем раньше; улыбка его уже не была столь лучезарной, но по-прежнему осталась родной, а полимерное сердце теплилось под слоем твёрдой и лёгкой, как хвост кометы, грудной клетки. Сергей бесшумно и покорно преклонился, положил тяжёлую голову на колени Дмитрия Сергеевича, обнял за икры и лежал, не проронив ни слова. Аккуратно надкусанный пирожок примостился на краюшке подноса, в волосы Плутония второй рукой прокралась измученная, нежная ласка. Раньше академику не приходилось работать с искусственно созданными волосами, ведь в наличии их у роботов не было никакой необходимости. Но с Серёжей всё было по-другому. Серёжу, хотя бы ради исключительной, величавой и в это же время грациозной красоты, стоило воссоздать так точно, так скрупулёзно, как позволяли устаревшие на взгляд Дмитрия Сергеевича прорывные технологии. Ради обольстительной болезненной улыбки, сияющих в темноте операционной усталых тусклых глаз и тела, которое пришлось по памяти шлифовать вручную. Словно Сергей и вправду на мгновение превратился в его личное, Дмитрия Сергеевича, произведение искусства, облаченный в плоть и кровь душевный порыв его светлейших чувств. — Чем ты занимался, милый? Я совсем уже заработался, Серёжа… Не знаю, сколько времени прошло… — Четыре часа тринадцать минут… Я пёк пирожки, и по телевизору показывали «Ну, погоди!». Тяжёлая голова Сергея едва ли ощутимо двигалась навстречу осторожной ласке. Дмитрий Сергеевич надкусил упругое тесто: — Сливовое повидло? Очень вкусно, Серёжа. Спасибо. Тебе понравился мультфильм? — Да, Дмитрий Сергеевич… Сергей, недвижный и покорно обнимающий колени учёного походил на спящего сторожевого пса, стоически сокрывшего открытую кровавую рану за слоем мягкой шерсти, лишь бы только не тревожить глупостями. Хотя, может это перемещённая преданность в душе Дмитрия Сергеевича принуждала принимать желаемое за действительное? Сейчас Сергей больше был похож на котёнка, обласканного со всех возможных сторон, чистого и ухоженного, тихо сопящего на пуховой перине колен любимого хозяина. Ничего не тревожило дивный отдых, который ему даже не приходилось заслуживать. Вероятно, сейчас котёнок зарывался носиком в мягкую зелёную траву, а бока и животик его грелись на ласковом солнышке. Казалось, будто Сергей видит сладкий сон, хоть это и не могло быть правдой. — А ещё чем занимался? — Я… Не помню. — Ничего страшного. Роботы не могли видеть снов, и даже Серёжа не мог. Тем, что он мог видеть, однако, было Лимбо. Лимбо самого Сеченова было чудовищно хаотичным и раздражающе иррациональным, и чтобы найти в нём Сергея талантливому академику приходилось из раза в раз бездарно ковыряться в кривом зеркале. Чтобы добиться от него уединения, приходилось хорошенько замарать руки. Едва различимый, неразборчивый вой скрежетал по ушам и манил песней сирены-обольстительницы в странствии среди десятков километров средокрестия розы ветров. Переплетённый туго, словно лианами, мир этот из раза в раз выталкивал Дмитрия Сергеевича на самые задворки, резкой остановкой детских качелей ронял учёного о сырую землю. Никому не хотелось бы оказаться на задворках Лимбо. Оказаться изнутри, чтобы впиваться в раз за разом пережитые фрагменты, ссыпающиеся в руки карамелизированными наростами, струящиеся вязкой жидкостью вглубь обрывающихся пробелов подсознания. Вытаскивать из карманов мятых брюк трубчато-сосудистые обрезки, пачкать руки кровяной клубничной колбасой, почему-то висящей затянутой пуповиной на шее вместо галстука. Между тугих прутьев золотой клетки необычайно мало места, да так, что невозможно протиснуться, но и его всегда хватает, чтобы взглянуть хотя бы одним глазком. Вычурная театральными рюшами и вымощенная пёстрыми ленточками широкая летняя сцена, одинаково круглая, одинаково лощёная, куда не посмотри. Переплетённые пальцы, тонкие взгляды и струящийся по двум полуобнажённым телам сатин плывут волнами о берега, пока птицы стучат в такт клювиками о пурпурные ракушки. Сергей и Катя, объятые навечно любовным танцем, как две фигурки из фарфора в потаенной комнатке недр музыкальной шкатулки. Тучная ладья под крохотными ножками качается из стороны в сторону, на невидимом море плещутся ласковые волны, целуют подол белоснежной пачки у колен Екатерины. Дмитрий Сергеевич сползает на колени, держится за прутья тюрьмы, в которую его, почему-то, не посадили. Почему-то не казнили, почему-то гильотина заводного механизма не ссекла тонкую кожу шеи от затылка, почему-то самый главный преступник сейчас гуляет на свободе, следит за замороженным моментом чужого счастья, к которому не имеет никакого отношения. Тонкий слой кракелюра у Сергея на щеках Катя трогает сердечно, изящно отряхивает кожу и наплечники мягкого костюма от стареющей трухи. Невесть откуда, птичками и ракушками, клювиками и щелчками створок в пределах плетёной рамочки играют мягкие клавиши, натягивают тугую пружину пока та не начнёт томно задыхаться в синюшной мольбе, возвышенной до золотого потолка с вплетёнными свечками. И Сергей молчит, молчит извечно, из раза в раз, потому что взгляд его, любимый и теплый, как палящее солнце, жизнерадостный и до трещинки виска такой, как помнишь… смотрит совсем не в сторону учёного, стоящего в тени за тоненькими, как хлебные палочки, прутьями своей тюрьмы. Весь мир его, свобода духа и движений — тюрьма, и даже космос Дмитрию Сергеевичу видится лишь толстой прозрачной крышкой чашки Петри, в которую упек себя сам, своими же руками, добровольно сдался полам деликатной смирительной рубашки для работы в лаборатории. Дмитрий Сергеевич видел нового себя в отражении Серёжиных глаз, видел лишь гнусного душегуба, и его гениальный мозг не был способен обуздать всего одну простую, как дважды два четыре, истину. Почему же то, что приносит ему блаженное счастье, в тот же час иссиня-черной пеной обдирает горло изнутри?.. Может, потому что глаза у Серёжи теперь были совсем-совсем поблёклыми? Условно треснувшие пополам почти по центру зрачка, они смотрели на Сеченова преданно и верно, и каждый излом лазоревых радужек переливался в лучах увядающего солнца чистым, благородным цветом, без единого изъяна. У его Серёжи были совсем другие глаза, но его Сережа исчез давным-давно, ещё в Болгарии. А может, он никогда и не был его. Дмитрий Сергеевич дотронулся до холодной щеки Нечаева, шея его выгнулась абсолютным доверием навстречу ладони, поддерживающей осторожно и фиктивно. Академик поджал губы, его палец бережливо смахнул солнечный блик, капнувший Сергею на щёку из влажной кюветы жёлтой краски вечернего пейзажа за широченным окном. — Дмитрий Сергеевич, вы молчите… — Прости, родной, я задумался. И словно заворожённый он продолжал молчаливо смотреть в Серёжино лицо, стараясь уже в который раз уловить в нём остатки его, и своей человечности. Это была не его вина. Не вина Сергея, что в том злополучном доме в Болгарии Катя прыткой стрекозой ускакала в гущу вязкого, как кисель, болота, полного обуглившихся деревьев, в малейшем светлом пятнышке обернувшихся фатальной вспышкой фотоаппарата. Не его вина, что погиб в обнимку с женой, истошно надрываясь в последней судорожной муке на благо Родины. На благо Сеченова. С его именем в рацию на иссохших, испачканных кровью из глубины правого виска, губах. Нет, это никогда не было его виной. Сеченов осмотрел своего мальчика, и тот мягко водил по его волосам, растрёпанным совершенно неподобающим для уважаемого учёного образом. Большой палец Плутония лежал на виске Дмитрия Сергеевича, дотрагиваясь до каштановых прядей, в отчаянной Сёрежиной попытке выразить привязанность и благодарность. Как ему самому казалось, очередной неудачной. Не получалось у него, из раза в раз, изо дня в день. Мысли плыли в неком подобии головы тяжёлыми, тучными облаками на едва ли колышущейся небесной синеве. В родной деревне, её маленьких сладких блинчиках озера возле дома плескались новорожденные водомерки. Извечно, из года в год поучал всё новых малышей шуршащий над водой слепень, словно крылышки его были сложенным вдвое фантиком мягкой конфеты-желейки. Сергей не видел их, эти облака, эту синеву и насекомых, но почему-то знал что они были. Невесомый свежестью ветер дул со стороны причала, где поломанные лодки едва ли наслаивались друг на друга, силами местного дедушки-рыбака и коренастого детины, вероятно, внука. Трепещущие волны скатывались по песчаному берегу, тёплому и мягкому под ступнями, как мох или болотный ил. Затылок лениво ворочался на мягких коленях, где лежал, когда по носовой перегородке Сергея необратимой цепной реакцией бежала щекотка. Кто-то убирал волосы с его лба. Глаза, по обыкновению закрытые, шелохнулись резво распахнутыми ресницами, и в зрачки Сергея впилось обжигающе-страстное солнце. Прямые лучи коварными клыками остро кусали глазные яблоки, что злые дворовые псы, а Нечаев беспечно всё старался разглядеть лицо напротив. «Не надо, Серёжа. Глаза болеть будут.» Ласковая ладонь изогнулась красивой аркой, ввела глаза в бирюзовую тень, защитила. Кто это, Сергей даже не задумывался, не мог вообразить себе никого, кто мог бы любить его столь крепко, кроме как Дмитрий Сергеевич. Наверное, проще было жить на Луне. В её холодной тени, в водах бассейнов кратеров и сыпучих, как овсяная крупа, пещерах. Проще, но никак не приятнее. Обласканным солнцем и любящими руками вдоль и поперек лежать на старом одеяле на озере, прямо как в далёком детстве, было куда приятнее. Нечаев сомневался, что он смог бы встретить Дмитрия Сергеевича, если бы жил на Луне. Сомневался ещё, что заслужил всепоглощающую заботу, сомневался, что достоин быть рядом, и сомневался, что делает достаточно, чтобы Сеченов был в порядке. На мысли этой он только промолчал, не в силах дольше чувствовать на себе печальный и измученный, полный сожаления взгляд дорогого академика. Отвёл глаза. Полимерный состав ладоней коснулся позвонков крестцового отдела, слился с кожей Дмитрия Сергеевича в тёплом и благословенном объятии. В квартире для легко одетого мужчины было чудовищно холодно, и Плутоний, даже своим невосприимчивым к любой температуре телом старался преданно укрыть товарища Сеченова в своих руках. Им обоим следовало держаться друг за друга. Ответное объятие перекатилось по спине, имплантированные лопатки отозвались на сумбурное прикосновение. Сергей не чувствовал своей плоти, по той причине, что создан был совсем не из органики, но частично восстановленной корой головного мозга понимал, что находится в теле. Сеченов, всё с той же проблемой, но разным первоисточником представал перед людьми неуязвимой, недостижимой звездой температуры кипения мозговых процессов всех завистливых вокруг. Он тоже не чувствовал плоти, в привычном понимании этого явления. Однако даже он не прочь был из раза в раз садить меж рёбер семечко тупого и ржавого скальпеля пустого осознания — это он переучил Серёжу на нежность. Нежность запредельную, исключительную и отчаянную, Нечаев хранил в себе всегда. Но не для Дмитрия Сергеевича. Всецело любил, но не его; любил его не всецело. Может, учёный надеялся, семечко взрастёт и надломит грудь пополам, а может, желал ощутить себя нещадно болезненным не пойми чем дубом на Вавилове… Может, хотел бы быть статично деревянным, обещать себе безучастно сгнить из самой сердцевины, не предпринимая даже и попытки спастись, потому что было не нужно. Фрагментарно разобрать Серёжу, разделаться с плотью и разумом, выпотрошить наизнанку то, чем бесконечно восхищаешься… Ему стоило бы позволить рукам сплестись воедино с телом, если он хотел едва ли частично искупить свою вину. — Пойдёмте, Дмитрий Сергеевич… Уже поздно, вы устали… С той лёгкостью, как если бы маленький ёж поднимал кусочек яблока, Сергей бережно поднял на руки Дмитрия Сергеевича, прижал к едва тёплой полимерной грудной клетке. Обеспокоенно, насколько позволяли глаза, посмотрел на обомлевшего академика, невесомым шагом на твёрдых пуантах понёс Дмитрия Сергеевича в светлую ванную. Уставшие и напряженные глаза Сеченова раздражал солнечный свет, раздражали танцующие в нём редкие пылинки, и он обессиленно уткнулся в прохладный высокий воротник костюма Сергея, когда тот осторожно ставил академика на пол. — Вам нужно раздеться… Я помогу. Пальцы у Сергея холодные, высеченные из мраморного камня блестят рефлексами от мягкого халата кусочками спаянной смальты. А сколько в них датчиков движения, а сколько едва различимых, неуёмных ласк, которым нет выхода, сокрыто под глухой металлической обёрткой… Дмитрий Сергеевич вяло переминался с ноги на ногу, и разум его, пусть и поверхностно, был заточён на берегу бескрайнего океана. А в центре бушующих вод, словно по глупому поверью недалёких предков, на спинах трёх китов кружилась на волнах неприступная ладья. Сергей раскрывает полы лабораторного халата, стаскивает с плеч и монотонно вешает на соседний крючок. У Дмитрия Сергеевича в последние столетия крайне печальный вид, и Сергей не осмеливается искать причину. Рассёгивает рубашку и брюки, смятые внизу штанин, освобождает Дмитрия Сергеевича от дурацкой необходимости быть перед ним одетым — всё равно ближе Сергея у него никого нет. Намыливает маленький комочек из люфы, набирает в ладони стойкую пену и осторожно поворачивает академика спиной к себе, усаживает в широкую ванную слабым продрогшим семечком в тёплую, гретую солнцем землю. Ороговевшая кора отходит грузом ежедневных переработок, еженедельных командировок во все стороны розы ветров Советского Союза, и ежемесячными отчётами товарищу Молотову. Серёжа мыслит широко, так сильно, как может себе позволить, аккуратно гладит позвонки, такие непохожие на свои собственные. Вода в стерильной ванне пахнет мылом и одеколоном Дмитрия Сергеевича, здесь же сохнут ещё не выглаженные рубашки, стоит смутно знакомый Сергею запах ромашек, хоть он его и не вдыхает. Понимает — да, вполне, особенно когда Дмитрий Сергеевич начинает дышать чаще, впуская пар в сжатые лёгкие. Из кухни достаётся говорливое «Радио будущего», пузырьки пены взбитыми сливками скатываются по волосам академика Сеченова. Тихой капелью шумит кран в круглой раковине. — Серёжа, расскажи мне, что ты там в мультике смотрел… Мягкие вздохи, охотно поднятые руки и щекотка жёсткой мочалки на собственных рёбрах, которая совсем не ощущается благодаря заботливым Серёжиным рукам. — Там… Волк и Заяц отмечали день рождения, кажется… Дмитрий Сергеевич расслабился, вверил спину и тело, мышечный комплекс сухожилий и мышц Сергею. Прикрыл глаза и устроился удобнее, приготовился внимательно слушать. — И Заяц принёс Волку большой торт, со свечками… Голос Плутония в этот момент звучал как-то по особенному мечтательно, и заботливое прикосновение мочалки даже показалось академику эфемерным. В ванной надулся огромный мыльный пузырь тишины, лопнуть который могла разве что икота журчащей воды из открытого крана. — Дмитрий Сергеевич… А когда у меня День Рождения?.. Вот оно что. Любовное прикосновение остановилось под рёбрами, возле пупка, и Сергей, перегнувшись через плечо академика положил на него свою холодную щёку. — День Рождения?.. По правде говоря, Дмитрий Сергеевич не знал, как он ответит на этот вопрос. Солгал бы, если бы сказал, что не предвидел такой разговор ещё давным-давно, но при одной только мысли об этом он лишь обрывисто замолкал, и мысли его переставали роиться в голове. Даже в Лимбо предвидел, да только кому от этого легче? — Сегодня, Серёжа. Твой день рождения… сегодня. День рождения? Что можно было им считать? Академик не раз заталкивал неприятный вопрос себе в голову. Извечно травмировал границы собственного рассудка игрушечным кубиком, который упорно не лез в отверстие формы звезды. День рождения Сергея? Сергея, как собранное руками Сеченова существо с половинчатым функциональным рассудком, о котором кроме академика больше никто не имел даже и шанса догадаться? Сергея, как преданного майора, рядового состава «Аргентума», работника «Предприятия 3826»? Сергея как «его мальчика», Сергея, как повод не пустить себе пулю в висок и продолжать жить? Какой из вариантов не возьми, все они приводили Сеченова в необратимое исступление, преклонение перед алтарем своей чудовищной вины, растущей пресловутой гнилью и смрадом изнутри возрастных колец могучего когда-то, увядающего теперь дуба. — Спасибо… Спасибо, что сказали, Дмитрий Сергеевич. Он едва заметно приобнял Сеченова со спины, постарался несильно сдавить тело Дмитрия Сергеевича, чуть отстранившегося от прикосновений. Посмотрел с тоской и печалью, будто только что ненароком вынес смертный приговор тому, кого хотел бы видеть живым вечно, без умаления и с преклонением в угоду, что там, пустяки, жертвенной собственной жизни тоже. Ему не нужно было подарков, не нужно было торжеств и торта со свечами, потому что он не помнил, как нужно есть; ему просто хотелось чуть лучше понимать, насколько долго он уже вот так — в густой пелене тумана без разбора, где только крепкая, отчаянная хватка за руку впереди себя помогает оставаться в моменте замёрзшей вспышки ясного ума. Сергей заботливо вытер спину разомлевшего учёного хлопковым полотенцем, укрыл его фигурные, элегантные плечи, и Дмитрий Сергеевич стал похож на презабавную вафельную трубочку со сгущенкой. Надел на него бельё, осторожно поддержал слабеющее от усталости тело за бёдра, внимательно перевязал бант на поясе пижамных штанов. Ласковым прикосновением потянул за собой, снова взял на руки, дотронулся прохладной ладонью до красной, разгорячённой щеки. Сергей всегда лежал на левой стороне кровати, а измотанный академик — на Сергее. Плутонию, которому смена одежды была ни к чему, даже не пришлось делать лишних телодвижений, и он лишь укрыл ватным одеялом Дмитрия Сергеевича, провалившегося в беспокойную дрёму, кажется, ещё в его руках. Роботы не умеют спать. Обезумевшие от горя учёные — тоже. В середине ночи эта мысль теплилась в голове академика потухающими угольками, и грудь Сергея, остывшая за несколько часов, уже едва ли грела человеческую кожу. Дмитрий Сергеевич аккуратно выбрался из-под тяжёлой Сережиной руки, заботливо подмял под неё шёлковую подушку. Пожалуй, почему-то спать на наволочке без дурацкой маркировки текстильного завода было куда приятнее, чем с ней. Ещё раз. Его шаги неразличимы в порывах шелеста осин на тепло освещённой жужжащими ромашками улицах, ноги путаются в полах пледа, накинутого на заледеневшие плечи Плутония наспех, чтобы не продрог. Ещё раз. И дверь кабинета, утопленного в синеве апрельской ещё прохладной ночи, скользит в сторонку безучастно, будто уже вовсе не сопротивляясь. Одинокая и жалостливая старинная музыкальная шкатулка покоилась на захламленном столе, блестела фарфоровыми личиками в свете полной луны. Маленькая ладья качается из стороны в сторону, плывёт в небытие на солёных русалочьих слезах. Два маленьких влюбленных человечка танцуют на корме, и ножки их не касаются деревянных половиц старого судна. Механический ключик проворачивается с шорохом пружинки золотого сечения, и тоненькие пуанты белоликой балерины дрожат поломанной игрушкой в согнутых коленях, кружат в заученной спирали с мальчишкой, который держит её в руках. Дмитрий Сергеевич подвигает шкатулку в полосу лунного света, оставляет на холодном лбу Сергея, закрывшего глаза, нежный поцелуй. Танец влюблённых не прервётся до первого луча солнца. — Спокойной ночи, мой родной. С Днём Рождения. Ещё раз. Он должен попробовать ещё раз. Искра. Восход. Лимбо расступится перед ним, или ввергнет в пучину тёмных полимерных вод, вне границ реальности и сна безвременья. Надежда. «Попытка номер двадцать-ноль-восемь-ноль-один»