Головастик

От головастика до лягушки путь предсказуем — так стоит ли он того, чтобы по нему идти?

Раз кувшинкой мне уже вряд ли суждено стать.

***

Холодильник забит под завяз — увы, речь не о свежей еде, которую можно было бы съесть. При виде наваленных отходов, положенных в морозилку с целью избавиться от зловонного запаха и вынести когда-нибудь «никогда», соизволь только появиться настроение, желание поесть как отрезает; и без семи лишних отмерений. Парень раздвигает замороженные пакеты руками и заглядывает в ледяную камеру с отходами на хранении, которые уже давным-давно надо было разгрести и выбросить. Свободного места здесь вообще не сыщешь. Но убирать прежде было как-то не до этого: поймите, так все делают, особенно перегруженные домашним заданием школьники и студенты — им уже не до соблюдений всяческого порядка. Вон, парню не нужно даже долго крутить головой, чтобы в уголке той же кухни, неподалёку от приземлённого стола с отломанной ножкой, обнаружить развязанный впопыхах галстук с эмблемой по центру хвостика, разбросанные конспекты, выпавшие из школьного портфеля, и пару женских заколок, между зубьями которых остались кусочки вырванных, наверняка в такой же спешке, волос. Занятость — она такая: порой не хватает ни нервов, ни сил, ни времени ни на стирку, ни на уборку, ни даже на банальное «помыть себя». Заглянуть в морозильник получается почти с головой, из-за чего парень пару раз чихает и, пытаясь вытряхнуть из ноздрей наросший за это короткие пару секунд иней, вытягивает пару пакетов, начиная с краю. Остатки риса, нарезанные жёлтые редиски из-под упаковки с маныль-ччигэ, ошмётки резаных овощей для супа — вроде не так плохо, и не скажешь, что мышь повесилась. Но это только потому, что идти в холодильник и существовать посреди мусора там она бы побрезговала. Такие вот привередливые мыши нынче, но Ники с ними не спорит — он бы тоже так не захотел. — Не смог бы там жить, да? — будто бы читает его мысли стоящий сзади брюнет, скрестивший руки на груди. С самого утра он виснет над душой и будто бы контролирует каждое действие Нишимуры, жестоко при этом осуждая своим деланным пафосным прищуром и словно намекая, что, даже затянув уборку на весь день, со всем парнишка не справится. Про «давай, выгребай всё до самого конца» он будто умалчивает только на время, но про мышь, которая даже ради повешения сюда бы не сунулась, вопрос всё-таки задаёт: — В холодильнике? Не смог бы, — не спорит, кряхтя, подросток, после чего протягивает руку в надежде избавиться от мусора. — Тазик подставь, иначе оно всё стечёт на пол, когда растает, — советует брюнет, кивая сам себе в подтверждение, как заведённый, но жутко ленивый моторчик. — Будет вонять кимчи. Оно, как я понимаю, тоже есть среди мусора. Что ж, он прав, тут и думать долго не надо. Сейчас там нет ничего съедобного и придётся выкинуть совершенно всё: это не Ники нагромоздил, а человек, живущий в этой квартире. Наверное, он не желал ждать того единственного дня в неделе, когда забирают определённый мусор, — забросил в холодильник и благополучно забыл; Ники же теперь надо как-то решать эту проблему. / — А что будет, если не отсортировать? — зачем-то он спрашивает, словно силится поуменьшить сложность задачи на сегодня и выкинуть всё валом, в одну урну. — Ну… — мычит брюнет. — Первое и второе предупреждение, денежный штраф, пока не исправишься. — А потом, если не исправлюсь? — Посадят в тюрьму. Надоешь ты им. Не то чтобы Ники думал, что ему ответят положительно и разрешат сделать как удобнее, избавив от надзора этого странного молодого человека, так ещё и ростом в потолок; таких же высоких, как сам, Ники редко встречал. Прикосновение к пакетам из покрытой инеем коробки обжигает пальцы, а воздух оттуда, почему-то расходящийся дымом (наверное, морозильник набрал достаточно большую мощность из-за настроек или самого количества хранящихся в нём продуктов), на вдохе ощущается как жидкий азот. Лёгкие чуть сжимаются от боли, когда испытывают непривычную разницу температур; кажется, что сама комната вскоре заполнится этим бесконечно растущим и крепчающим холодом. И негде больше будет от него спрятаться. Пакеты один за другим ставят на пол, как и было проговорено советчиком, в небольшой зелёный тазик. Содержимое полностью растает, как сойдет лёд по весне, остатки отходов размягчатся, и освободивший холодильник подросток выдохнет с облегчением. Надо только спуститься на три этажа ниже и вынести всё к специальному контейнеру, тоже конкретно для бывшей пищей жижи. И всё бы хорошо — дом наконец-то станет чистым, и в нём, дай Бог, улучшится эта атмосфера затхлости; останется помыть полы и запихнуть пару «случайно выпавших» ящиков обратно в шкаф. Всё, место как новое, но. Честно, этот парень, стоящий за Ники, напрягает. — Ты долго ещё процесс растягивать будешь? Мусор сам себя не вынесет. — Да скоро я. Парень опускает десятый пакет в таз, когда там уже почти не остаётся места для новых, и замирает перед холодильником, подняв взгляд к морозилке снова, когда видит, что там, вглуби, за всеми довольно старыми, покрытыми непроходимой коркой льда пакетами, всё это время лежал огромный чёрный свёрток. Который за время, что там провёл (а оно было самым долгим в сравнении с другими пакетами, раз он находится запихнутым в самый конец), примёрз к внутренней стенке. Отдирай теперь чуть ли не своими ногтями, те срывая. Наткнулся же на свою голову. В конце уборки только этого не хватало, а пакет всё равно остаётся там единственным, как будто скрытый от чужих глаз; словно так было кем-то задумано — засунуть его туда, до куда руки доберутся ещё не скоро, даже если рано или поздно придётся разгребать ледяную камеру целиком. — А это… Это тоже? — указывает Рики на чёрный пакет. — Конечно. Не мусор, что ли? — Мусор, — соглашается Нишимура коротким кивком. Система сортировки еды в этой стране мало чем отличается от системы сортировки обычного мусора. Всё должно быть отдельно: пищевые отходы (жёлтый), пластик (прозрачный), целлофан (серый), общий мусор (синий), перерабатываемый мусор (зелёный) и тот, что нет (тёмно-серый). Чёткое распределение и подробная инструкция, дабы сохранить природу и порядок не только в собственной квартире, но и в стране, которая весьма маленькая как для того, чтобы можно было безнаказанно гадить то здесь, то там. Всё здесь делают правильно и законы тоже хорошие пишут, только вот… А почему никто не сказал главного, когда речь заходит о сортировке мусора, — куда девать людей? Ну, точнее, то, что от них осталось. Странное ощущение и сам факт того, что все отходы хранились в специальных для выброса пакетах с подписью «пища» (тех, что ядерно-жёлтого цвета), а этот был просто чёрным, не поддающимся никакому из распределений, загадочным и пугающим. Так и подзывал к себе поближе, прося заглянуть внутрь: единственный не просвечивает. Вот и заставляет Нишимуру, едва отодрав тот от стенки, дёрнуть за рвущиеся сходу края. Приоткрыть его, по сторонам от которого льдинками откалываются заморозки, расправляя завесу тайны, как чьи-то старые скомканные письмена. Только вот, по сравнению с другими, этот кажется крат в сто тяжелее — преувеличение преувеличением, но речь идёт даже не о фактическом весе, а том, что… Падает на моральную выдержку. Ощущение, будто по голове прилетает шаром для боулинга. — Что это… такое?.. — спрашивает Ники с непониманием, когда видит нечто, что могло бы спровоцировать истерический припадок или же как минимум обморок у любого нормального человека. Но Ники, учитывая все те мешки с котами, что жизнь ему уже успела подкинуть, к настоящему моменту находится точкой на разметке, которая сама по себе далековато от нормы как для того, чтобы позволить ему реагировать предсказуемо. Поэтому он просто встаёт как вкопанный, ожидая, пока ему ответят что-то разумное. — Это? — переспрашивает парень сзади, к которому наконец поворачивается Рики, впервые за всё время наградив большим количеством внимания, чем просто ленивым перекидом глаз. Он может заметить, как брюнет, чьё пальто с самого начала визита висит на дверном косяке, пока на теле остаётся только чёрная водолазка с высоким горлом, стоит поодаль, оперевшись о кухонную столешницу, ту, что напротив холодильника, и глядя на подростка несколько нетерпеливо, как будто ждёт, пока тот наконец-то догадается сам. О чём, интересно? Но Ники оказывается не то чтобы наивнее, а просто не таким сообразительным, как множество других повстречавшихся на пути брюнета людей. И когда своевременной догадки так и не происходит, мужчина лишь осуждающе качает головой, мол, ничего ты за эту жизнь так и не понял. А потом, наконец, обращается к нему повторно, сжалившись: — Как твоё полное имя, говоришь? И это он спрашивает, с самого утра находясь в доме подростка. Этот дом… — Нишимура Рики, — его. И Ники имеет полное право выгнать любого незваного гостя, но не делает этого не то из бесхребетности, не то из сути, которая не позволяет ему знать о существовании опасности. От этого брюнета её не исходит совсем — пускай он для Ники и незнакомец. От него не исходит вообще ничего: ни хорошего, ни плохого. — Так вот, в этом пакете, Нишимура Рики, — ты. Хотя именно этому тебе, наверное, уже и не нужно никакое имя. «Всё равно тебя выбросят, как остальной ненужный мусор. И что, что отсортируют? Всего-то лишний раз поймут, что ни к одной из существующих величин ты не подходишь — её ещё не придумали». Парень медленно опускает руки, державшие пакет с ещё совсем маленьким телом. — Я?.. Маленький свёрток в пакете — человек. Так и не просто человек, а ты сам. Как отреагируешь, когда, будучи взрослым, возьмёшь такого себя, беззащитного и уже ненуждающегося в помощи (ведь уже поздно), в руки? Пол уходит из-под ног, когда Ники проваливается куда-то в небытие. Ставни открывшейся форточки скрипят, впуская в помещение ураган, который уничтожает всё, и мир наконец-то кренится, переворачивая всё даже не с ног на голову, а сводя пространство в какие-то кривые углы, как к паутине сквозняком сносит всю квартирную пыль. Но больше нет никакой квартиры и четырёх стен вокруг — мебель искривляется и распадается на мелкие нити, словно всё прежде твёрдое и осязаемое было соткано только из сомнительной прочности верёвок; связанное теми самыми пауками из уголка в ванной, которых Ники и другие жильцы почему-то не убивали, а решили соседствовать. Привычные обои сползают, точно дом сбрасывает их сам с собственных внутренностей: слетают, словно шкура со змей. Потасканные временем деревянные доски уступают разрухе и прямо под ногами разбиваются в мозаику, но Ники уже давно на своих ногах не стоит. Становится ли ему всё равно? Нет. Он чувствует полёт, но не тот, что окрыляет, а тот, что ведёт ко дну бездонной пропасти, в самый низ людской сути, где существуют только оттенки крови: посветлее да потемнее, погуще или пожиже. И, видя перед собой темноту, в которой можно было бы заприметить даже самые тусклые во Вселенной звёзды, закрывает глаза. Чтобы открыть их, когда окажется уже в совершенно другом месте. — Где я? Или в том же самом, но немного видоизменённом? — Всё ещё в прошлом, — спокойно отвечает на его сбивчивый вопрос, как выясняется, совсем не человек, но всё тот же высокий молодой красавец, судя по всему, из зазеркалья, стоящий в довольно закрытой и мало расположенной к кому-либо позе. — Не трать моё время и быстро разложи всё по полочкам, чтобы мы закончили. — А вы куда-то спешите? — Рики и сам не понимает, откуда у него хватает наглости так разговаривать с кем-то вроде него, но мысль о том, что только сам Нишимура волен принимать решение, когда этому воспоминанию подойдёт конец, а они оба с неким жнецом смерти перестанут быть зрителями, даёт ему свободную волю. Чтобы… Смотреть сколько влезет. На девушку, которая сидит в луже собственной крови, умытая ею, другими человеческими жидкостями, слезами и потом. Она разложена, как разлетевшиеся осколки чего-то некогда бывшего юным и прекрасным, как сломанная кукла, с неестественно вывихнутой ногой, в центре гостиной, вся мокрая и без остановки рыдающая; Ники остаётся только удивляться, как при всём этом она умудряется дышать — хоть и получается действительно через раз. Он было даже пытается сделать шаг вперёд, чтобы, ведомый инстинктами, которые не позволяют спокойно следить за страданиями таких же людей, как он сам, помочь, но. Жнец останавливает его на полушаге, схватив за края широкого рукава безразмерного бежевого свитера, открывающего вид на острые ключицы. — Не получится. Тебя здесь нет — только твои мысли и дух. Скоро становится понятно, что в разложившейся из пустоты заново комнате изменений не так много: только новые вопли и взаправду отличающиеся от тех, что Ники уже видел, шкафы с комодами, другая кровать. Но планировка точь-в-точь такая же. — На сколько назад мы перенеслись? В смысле от того холодильника и его содержимого. Ведь то, что находилось внутри, наверняка является результатом того, что происходит прямо сейчас: воздух разрезает чудовищный женский крик, словно заживо рвут или режут чью-то плоть. Но так оно, к сожалению, и есть. Происходит то, что предстоит пережить большинству женщин. — На пять лет. — Тот свёрток, он… лежал в холодильнике целых пять лет? — Да. — Значит, сегодня у меня день рождения? — Верно. Девятое декабря. — А год? Год какой? — А это имеет значение? — хмурится жнец, но потом всё же признаётся: — Тысяча девятьсот восьмидесятый. И снова Рики ждёт тот же самый ответ — положительный. Вот только в самом ярком празднике в году не останется ничего из того самого светлого. День рождения оказывается испачканным скорбью, которую никто не разделит, становится ещё и днём смерти, хотя пока что Рики может только наблюдать за тем, как, надрывая глотку в клочья, орёт девушка в школьной форме, лёжа на светлом ковре в центре комнаты. И как детская голова, выходящая наружу, рвёт её промежности, как если бы там уже был шов, по которому расходятся трещины. Адская боль и вой под стать ей накрывают ещё совсем подростка. Она наверняка хочет, но не может двинуть нижней частью тела, а потому, так и оставив ноги широко раскрытыми, заваливается на спину, сильно жмурясь. И никого нет рядом, чтобы хотя бы смахнуть с её вспотевшего лица прилипшие, разбросанные по скулам и лбу пряди. Ники тоже не может на это смотреть, а потому резко отворачивается, стоит только понять, что здесь происходит. — Ей где-то шестнадцать? — Семнадцать, — не скрывает жнец, а затем, явно желающий закончить рабочий день раньше времени, переходит к сути, ради которой пришёл сюда и привёл в то же место самого Ники, который уже когда-то здесь присутствовал. Пока был жив сам. — Прощаешь ли ты её? — Я никогда не держал на неё зла, — недоумевает Нишимура, который из приличия старается не смотреть куда не надо, но успевает отметить, насколько же знакомы черты её лица. Тонкая и высокая переносица, чуть пухлые губы, узкий подбородок, длинные прямые волосы с рыжим отливом, немного округлые щёки чуть выше, там, где должны быть скулы. У неё почему-то такое знакомое лицо. Жнец закатывает глаза, стоит только услышать ответ Рики. — Что, тоже начнёшь мне затравливать всякую фигню из серии «если я буду злиться, то зло удвоится, а я так не хочу»? Прошу, не будь таким банальным. — Нет, — крутит головой парень, — мне всё равно, удвоится что-то или нет, просто… Просто я не считаю её злом. Мне её… Жаль. — Почему? Ты только подумай… — прищур жнеца заставляет Ники отметить, что это такая у него привычка и обычно такое лицо молодой человек делает перед тем, как кого-то осудить или перед чем-то предостеречь (перед чем-то очевидным), а оттуда опять-таки возврат к выражению осуждения. Мол, почему ты сам не додумался? В случае Нишимуры это буквально смешок-заявление, произнесённое неподходящим ситуации, ехидным голосом: — Она тебя убьёт. Ты сам это видел. Показать ещё раз? — Ещё не убила, — но Ники звучит увереннее и твёрже на фоне переменчиво серьёзного духа. — Это вопрос времени, ведь ты здесь — передо мной. Живые меня не видят, понимаешь? Сейчас она оставит тебя лежать на полу, а когда продолжишь орать, что свойственно любому новорождённому ребёнку, она накроет тебя подушкой и будет долго душить с желанием избавиться, а не согреть. Или ты, упаси Господи, уродился наивным — да ещё и у такой женщины? По твоим генам не скажешь… Ники смотрит на происходящее с самим собой как бы со стороны, находясь в состоянии невидимого, но взрослого человеческого тела, каковым оно так и не стало. — Но она не разрежет меня на части и не выкинет в пруд. — Потому что она испугается и не дойдёт до воды. Она испугается и не сумеет выбросить своего новорождённого сына в мусорку, потому что сразу вспомнит все новости, которые смотрела по старому серому телевизору с помехами: «Молодая семейная пара убила ребёнка, разрезала на мелкие части и выбросила посреди леса». У неё, помимо подобного, будет ещё много вариантов. Если задуматься, к примеру, можно пойти в метро — оставить пакет в мусорном мешке общественного туалета, но там тело найдут с рекордной скоростью, ибо ту местность тщательно убирают по графику каждый божий день. Подробное обдумывание дальнейшего плана, что ж. Звучит как голый расчёт и попытка прикинуть, при каких обстоятельствах вероятность получить жестокое наказание снизится до пределов, но. Есть у неё вообще пространство для обдумываний, пока она рыдает, рожая? Чувствуя себя плохо в обоих случаях: виноватой сейчас перед ним и всем миром и виноватой потом — перед самой собой и его отобранной жизнью. Чужой жизнью, которая ставит крест на собственной. Дилемма. Он или ты сама? С какой стати один живой человек должен посвящать свою жизнь воспитанию другого? Так могут только родители, а ей ещё рано быть родительницей. Оставить его живым, чтобы тайно принести под двери приюта или же роддома, до которого так и не добралась ни разу за эти месяцы? Потому что тайна о беременности была страшнее, чем вскоре станет тайна об убийстве — одно исходит из второго. Неотвратимый процесс рождения на поздних сроках и жалкая трусость — попытка его отменить. Попытаться его где-то оставить или подкинуть — значит поставить крест на всех стараниях, а тайна раскроется, хочет девушка того или нет. Осторожна она или относится к стремлениям скрыться наплевательски, не надевая очки, капюшон и маску. Они будто бы не помогут в её ситуации. Что-то подсказывает: о ней в этом процессе обязательно узнают и всем расскажут. Она не сможет справиться и с одной мыслью о том, что с ним, кричащим, куда-то придётся идти. Показываться на людях. Как она сделает хоть пару шагов от подъезда своей многоэтажки? Не получится. Не выйдет. Ведь никто не знал, что она носила ребёнка, как и никто не знал, что она, ученица старших классов, вообще беременна, а значит и занималась с кем-то непотребствами не под стать своему юному возрасту: никто не рассказывал, что случается, если не предохраняться (ни презервативами, ни таблетками). Никто не узнает, что она родила, если об этом не заявить прямо. Если она просто тихо, вьюгой заметёт каждый из своих следов — отстирает ковёр, смоет кровь с собственного тела, выстирает одежду, зальёт всё отбеливателем, — то всё обойдётся. Потому что даже некого и некому искать: никто не знает о существовании маленького ребёнка, младенца по сути, он нигде не зарегистрирован и не числится; его некому ждать, по нему некому плакать, кроме самой матери, — она заберёт эту маленькую тайну с собой в могилу, но перед этим проживёт свою жизнь самостоятельно, без лишнего груза. Это её тело, а он — её часть, но может ли она распоряжаться им столь легкомысленно? А кто сказала, что мыслить при таких обстоятельствах легко? Что мыслить вообще возможно, когда едва ли добежал с уроков и, молясь, чтобы родители не вернулись домой с работы пораньше, упал в центре комнаты, потому что отошли воды. Да и… с каких пор убить кого-то стало простым решением? С каких пор вообще было решением? Как на такое можно решиться? Вы в своём уме? Если бы у неё была возможность так не поступать, если бы у неё получилось, она бы никогда на это не пошла. Аффект берёт своё — он стирает те самые границы норм, когда обращаться к общественному не позволяют инстинкты и стремление к самосохранению. Решение и «решением» не получится назвать — оно необдуманное, оно сделано в приступе ужаса, в животной панике, когда соображать мало возможно. Не гнева и ненависти, а страха перед будущим. Как оно сложится? Куда она теперь пойдёт? А если родители узнают? Они даже не догадывались. Они убьют её скорее, чем она избавится от этого ребёнка. Выбор непрост, потому что правильного нет. Такого варианта, чтобы всё обошлось и все были счастливы, больше не существует; даже если думать надо было раньше, эти слова не имеют смысла, потому как уже поздно. Так страшно сломать себе спину под весом приятного решения, поэтому она предпочитает перерезать себе горло новым, отличным от прежнего. Тайны не способны храниться вечно, но. Пусть в мире много новостей про то, как об этих выброшенных трупах всё равно узнают, это лишь известные единицы. А что насчёт тех, о ком никаких сведений так и не всплыло? Насколько их много, успешно скрытых, неясно, как и не станет ясно уже никогда — на то они и остаются за завесой вопроса, но никогда не ответа. Если куда-то отнести его живым, то получившие младенца воспитатели из приюта или медсёстры из роддома начнут искать мамашу-отказницу. К тому же на каждом шагу камеры — старшеклассницу увидят и скоро найдут, чтобы наказать, потому что ничего не может скрыться и оказаться стёртым бесследно, коли уже вынесено наружу. Вот и сына нельзя выносить. Может быть, в этом она неправа и мозг кислотой пропитывает паранойя, дырявя, превращая в сито, и оттого ещё больше лишая адекватных идей, но так рисковать девушка не может, ведь на кону стоит излишне много. Ребёнок падает на пол, ударяясь головой, когда выходит до конца, с ногами. Новоиспечённая мать, пытаясь отдышаться, старается оказаться от него как можно дальше и кое-как поднимается на локтях, но не встаёт до конца — в теле после родов, при которых никто ей не помогал, нет сил. По большому счёту, после такого девушка сама могла умереть. Она ползёт к противоположному углу, неспособная передвигаться ползком на дальние расстояния, ибо даже столь мелкие и несерьёзные движения причиняют ей зверскую боль. Сейчас она борется за себя, хватаясь за пол и елозя по нему отросшими ногтями, которые ломаются тут же, как цепляются за древесину, слоящуюся занозами. Оставляет за собой след крови и длинную линию, за которой волочет и ребёнка, чтобы, протянув руку из последних сил к своему письменному столу, как можно выше, достать ножницы. И отрезать пуповину. Таз оказался слишком маленьким, чтобы себе всё не порвать, да и ей никто ничего не объяснял, не готовил, не помогал. Остаётся молиться, чтобы соседи тоже были на работах в это время: она сдерживалась до конца, чтобы не голосить, но додержать голос в глотке, пока между ног всё рвалось, всё же не получилось. Невыносимая боль не проходит, хотя тяжесть немного исчезла вместе с ребёнком. Пока собственные ноги почти не двигаются и вряд ли сумеют долго где-то стоять… Надо только придумать, как спрятать тело, когда заставит его замолчать. Наконец-то, избавившись от соединительного канала, девушка с разорванной промежностью, оставляя за собой лужи крови, ползёт к дивану, хватается за подушку, и… — Вот именно. Потому что она напугана, но она всё ещё не монстр. Я вижу, — описывает Ники, чувствуя, как дрожат его губы при виде происходящего с ним же со стороны. — Даже несмотря на то, что она сейчас делает. Это несерьёзно, пусть и по-настоящему: она об этом пожалеет, и разве этого наказания не будет достаточно для души, которая больше никогда не сможет успокоиться, зная, какой грех на себя взяла? Ей и без того достаточно досталось. — Твоя мать, только родив тебя, берётся убивать, а ты… — Посмотрите, как дрожат её руки, когда она кутает меня в целлофан. Посмотрите, как она продолжает плакать, пока делает это. Ей не всё равно. Как она бережно меня держит… Посмотрите, как ей страшно. Я часть её. Я всё ещё это чувствую. — Зачем ты это делаешь? На что это мне говоришь? Ты в праве отомстить ей, выписать полный счёт по карме, но ты лишь… выбираешь путь быть ей адвокатом? — Я просто пытаюсь её защитить, — вздыхает Нишимура, и в его глазах действительно не читается ни намёка на ненависть или злость по отношению к той, кто подарила жизнь и тут же забрала свой подарок обратно. — Почему?.. — Только представьте. Насколько страшно быть ею? Насколько ей тяжело? Насколько она напугана? Она ведь ещё сама ребёнок. Как ей больно? И душой и телом… — А тебе разве не было? Разве ты это не до конца прочувствовал? Двое мужчин замирают в полуобороте, глядя друг на друга, и сдаётся, что ни один из них не поймёт, что пытается донести второй. Девушка тем временем соображает дальше и, додумавшись, что даже на мусорке неравнодушные уборщики забьют тревогу при виде детского тела, а распотрошить его и раскидать по округе на мелкие кусочки она не сумеет ни морально, ни физически, всё, что решает назначить главной задачей, избавление от запаха. Руками, изломанными дрожью и даже откуда ни возьмись, непонятной, необъяснимой и оттого ещё более уродливой тенью заботы, она запихивает мёртвое тело только что родившегося ребёнка, Ники, в мешок. А уже потом его удаётся засунуть в самый конец морозильной камеры, чтобы в будущем постоянно напихивать мешки с пищевым мусором перед тем чёрным свёртком, который хранят в холоде по той же причине — чтобы он не вонял и не напоминал о себе ничем. В морозилку не так часто и заглядываешь, как в холодильник. Родители не особо педантичны и часто в тот ярус сами не заглядывают, а потому не будут знать об этом ещё очень долго. Случившееся просто и поддаётся сравнению с привычным. Это так, если пытаться себя успокаивать, потому что по-настоящему она всё прекрасно понимает, но если перед самой собой признается, то просто сойдёт с ума от шокового состояния. Придётся себя обманывать, чтобы взять в руки и вдохнуть, ведь ещё предстоит мыть полквартиры и как-то себя с одеждой, хотя тело едва способно производить движения. Вот так спрятать останки младенца — это же всё равно что наследить дома после того, как пришёл с дождевой улицы и вовремя не разулся: стереть с пола грязные отпечатки подошв с мокрой землёй и картинкой из-под рельефа после. Всё равно, что разлить чай и вытереть остатки прежде, чем мама зайдёт на кухню и увидит это. А у мамы Ники — этой самой школьницы перед душой и жнецом — тоже есть мама, и она будет сильно на неё кричать, если увидит проявленной неряхой. Выбросить тело, как какой-то нелицеприятный мусор, всё равно, что, разбив вазу или любимую мамину тарелку из серванта, замести осколки под диван (но этот рискованнее), так что лучше вовсе не вынести их из дома, а спрятать куда-нибудь в портфель, но чтобы никто не увидел и не узнал, потому что попросишь прощения — тебя ни за что не простят. Такова жизнь, и. Ей до безумия страшно её жить после случившегося. Это тебе не тарелка и не ваза, но она продолжает повторять эти убеждения, как мантру, умоляя себя признать запредельное: что тело на дне морозильной камеры — это отныне часть её обыденности, и никуда оно оттуда никогда не денется, пока она желает быть на свободе. — Быть в том холодильнике правда неприятно, — вздыхает Ники. — И мне до сих пор холодно, и, наверное, именно из-за этого мой нос всё время красный, как на улице зимой, и каждый раз выдыхает будто бы жидким азотом, а глазные яблоки и кожа покрыты коркой инея, но это пустяки на другом фоне. На её фоне: после смерти мне не пришлось ни с чем столкнуться и ничего решать, а она… Ей нужно будет продолжать жить с тем, что она сделала. Проживать в страхе, что её найдут и накажут, каждый свой день. И сложно было бы, даже если бы она так не поступила. Плохо было бы в любом случае. — Тот новорождённый ребенок — это… — пытаясь вразумить Ники повторённой правдой, жнец сжимает ладони в кулаки. — Да. Этот ребёнок — я, — но Рики и так об этом знает, в связи с чем не сдерживается, пока говорит. — И он — это лишь потенциал. Он пока никто и ничто, в его голове не сложились механизмы; он пока ещё не научился пить через трубочку, не приспособился сжимать и разжимать ладони, ещё не понял, какая текстура у предметов; он пока ещё даже не разговаривает и не разбирает наших слов. Уже родился, но всё ещё далёк от того образа, что приближен к человеку. Почему все переживают о том, кто ещё даже не успел пожить и чьё будущее непредсказуемо, сильнее, чем об уже сформировавшейся личности? Которой может быть в десять раз больнее от предательства и потерянности, потому что она осознаёт их ценность? Почему никто не думает о личности, которую никто не защитит, и отдают предпочтения тем, кто сам ни на что не способен?.. Все эти дети, за которых сейчас так трясутся, однажды станут теми самыми мерзкими взрослыми, которые никому не нужны. Каждый милый мальчик в конце концов обнаружится сморщенным стариком, который хоть раз в жизни (а то и больше) воспользуется услугами проститутки или, может, даже кого-то изнасилует (посчитав, что ничего в этом такого нет, ведь не услышал чёткого протеста) и, скорее всего, ничего нового в мир, кроме посредственности, не принесёт. В чём его ценность? В том, что он очередной? Каждый очаровательный мальчик, лежащий в детской кроватке и являющийся радостью для своих родителей, возможно, станет толстым мужчиной с пивным пузом, чья жизнь будет напоминать день сурка. И никому он не будет нужен, кроме своей семьи. Ну, это в лучшем случае. А что, если он будет обижать других и сеять зло? Что бы ни происходило, дети вырастут и станут взрослыми. А взросление не сопровождается особой стерильностью. Все эти дети… они будут дрочить и заниматься сексом, зарабатывать и тратить деньги, создавать и решать проблемы, причём не всегда успешно, и ничего не будет меняться, как не менялось на протяжении миллионов лет. В мире без святых. Почему тогда один несвятой должен быть дороже второго такого же? Потому что он ещё мал и у него есть шанс сохранить свою чистоту? Почему его должно быть жаль сильнее? Если его мнимая, временная невинность — это причина, то как он останется чист и непорочен, если ещё никто в целом свете не сохранял себя, незапачканным реальностью? Эта грязь добралась даже до святых мест — церквей и храмов. Защищая этих детей, они пытаются сохранить наивность и мечты о лучшем будущем, которое не наступит. Рики кусает щёки со всех внутренних сторон, оставляя привкус металла и кровоточащие ранки. Ему не хотелось бы, чтобы не защищали никого. Ему хотелось бы, чтобы кто-то защитил не его, а его маму. Её жаль больше всего. Может быть, семнадцатилетняя мама Ники хорошо рисует, она поет или танцует? Или, наверное, есть какая-то вероятность того, что она не из сферы искусства, но очень хороша в математике? Может быть, она планировала поступить в университет? Стать автором книг? Или спортсменкой и учиться по блату? Или у неё не было перспектив, кроме как окончание школы? Может, она хотела любви, а может, была бы не против остаться одна до самого конца, потому как наедине с собой ей было хорошо? Может, она хотела жить в своё удовольствие, быть свободной и никогда не забывать своё имя? С рождением Ники она автоматически потеряла бы всё, что и произошло. Что, если у неё есть давняя мечта, которую она носит с собой в сердце дольше и самоотверженнее, чем носила самого Ники под ним же, мечтая избавиться от ненужного живого груза, ведь самим своим присутствием он всё портил, ещё даже не успев родиться? Усложнял банальное хождение, потому как даже переставлять ногами становилось болезненно, и доводил до истерики выполнение ежедневной рутины, сделав жизнь матери невыносимой что до, что после; вот только на поздних сроках аборт было бы сделать невозможно, а не просто поздно — так что выносить невыносимое пришлось. Любовь может победить всё: любой вид боли, неудобства, грусть, разочарование, ненависть, часто даже болезни, облегчит непосильную ношу. Но другое всё запросто победит, когда она отсутствует. Нет ничего хуже нежелательной беременности, когда ты ещё сам ребёнок — Ники, чья история закончилась, не успев начаться, понимает. У мамы в этом возрасте (ей же семнадцать?) точно есть уйма вещей гораздо важнее него, которые не терпят торможения: стремления и таланты, что-то, способное рассказать о ней больше. Может быть, встреться они лет через двадцать, когда она бы родила его, уже уверенно стоя на ногах, будучи женщиной, а не девушкой, чьё будущее легко разрушить лишним ртом, всё было бы иначе? В то время его бы ни за что не возненавидели, а тут он уже козёл отпущения, чтобы ни делал ни сейчас, ни с возрастом. Он сломал маме жизнь, даже если часть её вины здесь есть, и она больше в разы. Это не делает её менее пострадавшей. В мире, как правило, ни в одной из ситуаций не может остаться только один виноватый. И виноват либо никто, либо все сразу. Ники пока что чистый лист: о нём не расскажет ничто, кроме обгаженных пелёнок, потому что он — никто, у которого пока ещё не раскрыты и неизвестны никакие карты из тузовых. И по нему не видно ничего, кроме скукоженного, как сморщенное в духовке яблоко, детского лица. У кого-то вызовет умиление, а у кого-то приступы тошноты. Никто не знает, кем он вырастет, и понравится ли это что-то миру, в который его пускают, как выпадет та самая карта, и какие вообще существуют в колоде. У неё, мамы, точно есть таланты, а у него, может быть, их вообще нет — непонятно, чьи гены возьмут верх; вот только этого уже не узнают. И мечты у него пока что нет тоже. И не появится. — С такой матерью или без неё, в этом возрасте я бы всё равно умер. У неё точно были мысли и планы на собственную жизнь, а Рики ещё не научился думать, только плакал и пытался привыкнуть к ощущению воздуха в лёгких после отделения от пуповины. Так почему же… его, неначавшего жить, жалко больше, чем того, кто уже живёт и нуждается в жалости гораздо сильнее? Возможная смерть юной матери кажется его душе куда более горькой, чем собственная. — Он, этот я, мог бы стать чем-то большим. И у него есть шанс, но в будущем перед ним открывается слишком много кривых линий поездов, чтобы с этого шанса сбить. Но из этой школьницы и её ребёнка — из них двоих чем-то, пускай даже не очень хорошим, пока что успел стать только один. — Кто же? — Как кто? Она. Ники переводит взгляд на свою неудавшуюся мать. Спустя время в СМИ, узнав о содеянном, все люди в округе — родственники, соседи, одноклассники и уж тем более оставшаяся часть незнакомой с ней лично страны — будут слышать только заголовки о «зверском убийстве беззащитного дитя», но никто никогда не узнает о ней больше: что она любила, чем жила, с чем рассталась, почему ей ещё могло быть больно гораздо дольше и больше раз, чем ребёнку, который умер в миг, по щелчку пальцев, душащих подушкой. Хотя подушка лучше ножа или сброса с высоты. Может быть, даже лучше перспективы быть непрокормленным или отданным в детский дом, где тебя полжизни будут бить, а потом отправят пахать на завод. А так он отделался малым. Просто был. И спустя секунду его не стало. За её плечами гораздо больше лет и истории в целом, чем это единственное убийство, но людям запомнится только оно. Рики, как ее сын, почему-то не злится на неё, а просто не понимает… Как можно называть её плохой, когда она просто пытается спастись и, поглощённая страхом, делает неправильный выбор, лишив только что рожденного ребёнка жизни через удушение? Как можно судить её? Как можно после этого поступка ставить на ней крест и не простить уже никогда? Он знает, что она не смогла бы принять такого решения, находись в здравом уме. Он верит в неё. — Кто её простит, как не я сам? Пока я такой… Я пока ещё никто. Во что может превратиться головастик? Почему все так уверены, что он абсолютно точно получится хорошим человеком? Может, он сам мог бы вырасти убийцей? Или ничего не будет стоить для общества? Её никто не заставлял рожать, но и исправить совершённую ошибку бы не позволили. Тысяча девятьсот восьмидесятый год — аборты в это время запрещены, поэтому, когда люди слышат эти истории, думая о них, рассуждают и обсуждают со знакомыми, они воспринимают всё так, как будто никогда не попадут в такую же ситуацию. Но они не понимают, что нельзя предсказать собственные реакции, когда ещё ни разу не смог застать себя среди чего-то поломанного; что по воле случая им тоже однажды может не повезти точно так же, как героям всех тех сюжетов, если они попадут в те же обстоятельна. Точно ли так не поступят? Конечно же, они не могут этого знать, как бы ни доказывали обратного. Психика и поведение тела непредсказуемы. А ничего в целом не бывает точно — даже из того, что касается самих себя. Мало кто знает, на что он способен в приступе истерики. Мама Ники вот тоже росла нормальной и никогда не подавала признаков того, что когда-нибудь станет убийцей, пытающейся замести следы преступления в морозильной камере. А они… Эти якобы другие, которые от этого далеко, обсуждают и ненавидят людей, которым просто не повезло застать свою худшую сторону в худших из возможных условиях, удобных для её проявления. — Как ты понял, что тебя зовут Нишимурой Рики? — Меня так назвали посмертно, — значит, всё-таки нашли, пускай и не сразу, только через пять лет, — СМИ. Чтобы было под каким именем хоронить и потом писать про это статьи. — Почему имя японское? — Потому что семья живёт в Корее давно, но состоит из выходцев из Японии… «В одном из спальных районов Пучона был найден труп новорождённого ребёнка. Его на протяжении почти пяти лет хранили в холодильнике, вместе с пищевым мусором. Мать, согласно информации, на момент рождения ребёнка, которого, по подозрениям следствия, сама же и убила, была ещё ученицей старших классов. Уже сейчас, в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, узнав, что к ней пришла полиция, сбросилась с балкона двенадцатого этажа, из собственной квартиры». Ники хотел бы вернуться к ней, когда она стала бы старше, но больше не может. Ведь её больше нет так же, как нет и его. Поступил бы Ники, окажись на её месте, так же? Убил бы двоих сразу? Он не знает, потому что в этой неудавшейся жизни на её месте ему не оказаться уже никогда. — У тебя ещё есть следующая, — зачем-то ставит в известность жнец, когда воспоминания исчезают из поля зрения, и они оба снова оказываются в полной темноте, что легко могла бы смениться на что-нибудь другое. Разумеется, с разрешения служителя Небес. — Следующая?.. — Одна-единственная параллельная жизнь, — объясняет брюнет, который пару часов назад зачем-то заставил делать генеральную уборку в собственной квартире, где мальчик не прожил дольше пяти минут, будто бы пытался обмануть Ники, позволив спутать реальность с иллюзией. — Жизнь, при которой ты всё-таки родился и остался жив, у похожей, но другой матери, которая находилась в идентичной ситуации с твоей прежней, но приняла противоположное решение и осмелилась тебя оставить. Считай, одно и то же по смыслу. — Другой мамы в похожей ситуации, но той, что сохранила мне жизнь?.. Она тоже родила меня, будучи ученицей старших классов? И о её беременности никто не знал? — Верно. Хочешь посмотреть, как бы всё было, если бы тебе дали шанс расти и взрослеть? — усмехается мужчина, накидывая на себя то самое пальто, которое незаметно стянул с дверного косяка, чтобы перевесить себе на плечи, но так и не просунув свои длинные, костлявые руки в широкие рукава. — Стать кем-то больше простого головастика, так ни во что и не превратившегося. Интересно, как бы ты выглядел, будучи лягушкой? Тогда мне и скажешь, что лучше: остаться никем или стать тем, чем у тебя получилось. Ники нервно сглатывает и потупляет глаза в пол, разглядывая в этом вопросе двойное дно, но не может ответить ничего другого, кроме как: — Хочу. Но почему абсолютно все вокруг, жалеющие погибшего мальчика, так уверены, что из него вырастет гений, а не злодей? Что из него выйдет Бетховен, а не будущий зодиак, маньяк, психопат или шизофреник? Почему они будто бы точно знают, что всё, что маленькое и с виду невинное, следует исключительно по пути оправданных надежд? А что насчёт тех, разбивающихся по мере роста, когда дети перестают быть любимыми только потому, что становятся взрослыми? Почему все решили, что этого на самом деле не происходит и все дети хорошие по умолчанию…

А маленький головастик обязательно становится лягушкой на цветущей кувшинке, а не грязным пятном посреди болота?

Сначала Ники, перенесшемуся в другую реальность и время, кажется, что высокий подросток, чьё лицо спрятано за натянутой до самой переносицы шапкой и маской на всю оставшуюся половину нижней части лица, просто следует в лифт за женщиной средних лет. Словно он, неподходящий этому богатому району ну никаким боком, и выглядящая богачкой женщина — соседи, хотя они никак не связаны, и не всё столь просто. Одеяния у неё довольно дорогие, брендовая сумка и какие-то фирменные часы на левой руке. Но пока он идёт за ней, его интересуют совсем не деньги, которые мог бы заполучить из драки. Точнее, деньги, конечно, интересуют, но не те, что могли бы быть получены от неё, — их покажется мало по сравнению с предложенным с другой стороны. Выходя из-за двери вглубь жилого комплекса, как будто специально ждал момента попадания в зону видимости камер, подросток наконец покрепче обхватывает камень, который прятал в карманах толстовки, сжимает до скрипа в спрятанной за тканью перчаток без перекрытия на пальцах ладони и, разбежавшись, замахивается — что есть силы бьёт шедшую впереди бизнесвумен по голове. Ники, являющийся лишь жалким фантомом, оставшимся от того отбитого от руки подростка, вздрагивает и подходит поближе к сопровождавшему его жнецу, который всё это время наблюдал за происходящим вместе с ним, ни на секунду не исчезал. — Это ведь тоже я?.. — Да, но уже взрослый. Если этот возраст, конечно, можно таким обозначить. — Сколько мне?.. — Чуть меньше, чем было убившей тебя в прошлой жизни матери. Сейчас уже не восьмидесятые, а январь две тысячи двадцать первого года. Почему-то Ники верил в лучшее, и ему казалось, что, когда он вырастет, он будет отличным примером для любого человека своего возраста, сколько бы ему ни было в свой последний день. Что из головастика он вырастет примерной лягушкой, а того шанса, что ему дали на жизнь ещё раз, изменив главную из деталей в параллельной реальности, будет достаточно для любых свершений, ведь мать, попавшая в такую же ситуацию, в отличие от предыдущей, проявила невиданное милосердие и оставила его живым. Но было ли это милосердием по-настоящему? Или же убийство того, кто даже не успел начать свои злодеяния, было в разы добрее? Только посмотрите, что он, однажды бывший тем самым невинным ребёнком, творит прямо сейчас. По нему в то время было невозможно сказать, чем он вырастет. Женщина валится на поль от шока, но подросток не останавливается и, незаметно взглянув в повернувшийся (на датчике движения) к ним объектив, с расстояния, что есть силы ударяет поваленную камнем по голове вновь, стремясь раскрошить череп или как минимум сильно напугать (но это уже из серии издевательской шутки: какое там напугать, когда бьёшь по лицу, не боясь проломить любую из попавшихся под руку костей?). Или всё же убить? Она тщетно отбивается, пытаясь вытянуть кулаки вверх и оттолкнуть его корпус ногами, но мальчишка ненасытен и лупит без остановки, желая доделать начатое до конца, доводя до степени, когда вокруг появляется кровь и незнакомка почти что прекращает брыкаться. Да, он даже не знает, кто она такая. Так в чём же причина подобной жестокости? Наблюдающая за своими деяниями при жизни, душа не может поверить собственным глазам и в полной растерянности вопрошает у единственного, кто мог бы ей подсказать: — Что я делаю? — Как что? Разбиваешь этой женщине голову. — Зачем? — Тебя попросили. Ответ звучит как нечто не поддающееся никаким догадкам или объяснениям. Но как его могли попросить… о таком? А он, хочет сказать жрец, ещё и согласился? При каких обстоятельствах это было возможно? Что вынудило Рики на это пойти? Он ведь не такой человек. Что такого произошло, что он решился? Не делает же он этого по собственному желанию? В его сердце никогда не было тяги к таким вещам, так почему же… Вопрос притягивает ответ сам по себе, ведь Рики уже давно не человек и узнать о чём-то про самого же себя ему гораздо проще, чем было при жизни. Перед глазами у него слишком много цифр и математических значений — всплывают данные, о которых он даже не спрашивал у сопровождающего его духа. Потому что он и сам своего рода дух, который всё знает: что было в этой и в параллельной. Ему открывается горькая правда на то, какой складывалась жизнь у него взрослого, всё-таки выросшего. Как выясняется — увы, а не к счастью. Мать из новой реальности, являвшаяся другим человеком в схожей ситуации и поступившая иначе, та, которая решилась оставить его, бесконечна пила, принимала вещества, кололась. Одним словом: сделала его жизнь хуже смерти, в стенах собственного дома — невыносимой. Он никогда не мог предугадать, придёт ли она пьяная или в состоянии на грани ломки; когда женщина долгое время оставалась трезвой, её поведение становилось ещё хуже, чем прежде: постоянная раздражительность, переходящая в рукоприкладство, и, что самое обидное, уже осознанное насилие, за которое не приходилось извиняться. Ведь выросшего Ники она, не утаивая, в открытую называла своей главной ошибкой после каждой попойки, лежа в луже собственной мочи и крича: «Ты — главное проклятие в моей жизни. Лучше бы ты умер. Я бы вернулась в прошлое и убила тебя собственными руками, тварь». «Ты сломал мне всю жизнь». Сейчас Рики думает, что та, другая женщина, отнявшая его жизнь сразу после рождения, всё-таки была честнее и справедливее, чем та, что решила превращать эту самую жизнь в ад после, постепенно и методично, со вкусом, хотя со стороны оставалась матерью-героиней, которая получила своей зайке полянку и всё необходимое. Хотя никакой полянки там не оказалось — одни катакомбы. Так, получивший, как выяснилось уже в процессе, сомнительный шанс на взросление, он и стал беспризорником в свои пятнадцать, не выдержав жизни в той жуткой клетке с облупленными стенами и шприцами на каждом шагу; по дому даже нельзя было ходить босиком, а из резиновых шлёпанцев с подошвой в несколько этажей то и дело приходилось выуживать использованные иголки. Ники не хотелось становиться таким, как его мать. Но сбежавшим от подобной жути он был не единственным: подростки типа Нишимуры, покинувшие свои дома, блуждали по городу и находили пристанище везде, где к ним могла прилипнуть хотя бы мнимая помощь. Якобы добрые взрослые дали бы ночлег за секс с несовершеннолетними и, если бы очень повезло, не сослали бы в какое-нибудь рабство, а пользовались бы чужой нуждой сами. Ники пару раз попадал в неприятные ситуации, но ничего не было хуже воображаемого возвращения в отчий дом — считай, кладбище для ещё живых, со склепами вместо кроватей. К тому времени среди всего этого мрака, в сыром подвале с покрытыми плесенью матрасами, где не было источников света, кроме фонариков на телефоне, где кучковалась группа из сбежавших из дома детей, он нашёл свой луч света. — Если ты хочешь забрать своего хёна с собой, тебе придётся быть мне полезным. — В чём конкретно? Говорите, пожалуйста, напрямую. Хотите, чтобы я расставил ноги перед целой толпой, заработав для вас на ближайшие пару лет? — он не сжимает кулаки и не шевелит желваками. Сейчас кажется, что ради Сону, попавшего в беду ещё до их знакомства, он готов на всё. Лишь бы получилось вытащить его из этой сточной ямы и сбежать вместе, когда сам свободный и волен ходить туда-сюда, а вот его старший — нет, ибо ему повезло меньше. Но Ники в силе это исправить, он сумеет его спасти. — Я смогу. — Не нужны мне твои ноги, — сплёвывает в сторону мужчина, прикуривая от тлеющей сигареты, из которой даже толком не выходит пар (или это Ники к этому времени пристрастился курить куда более крепкие вещи), оказавшийся гораздо увереннее и богаче всех предыдущих. — Я серьёзный человек. Задача, которая встанет перед тобой, куда сложнее и важнее для мира, но ждущая тебя награда того стоит. Ты же ведь понимаешь, что даже если вы уйдёте вдвоём, вам будет не на что жить? Но у меня для тебя есть хорошее решение — поможешь мне, и я не просто отпущу вас вдвоём, а дам денег на жизнь, чтобы вы смогли продолжить вместе. И существовали, как нормальные люди. И Ники согласился. Потому что само выражение «нормальные люди», пусть и казалось размытым, напоминало собой недостижимую для их жизней величину, идеал, а до этой черты его буквально обещали довести за бесценок. Ники не пришлось бы платить ничем, кроме риска, — ни собственным здоровьем, ни свободой, ни волей, ни жизнью. Разве это цена? Выполнить условие, однажды перетерпев забытие собственных принципов, будто их не присутствовало никогда, и зажить, наконец-то, по-настоящему вместе с самым важным человеком в своей жизни. Ники был единственным, кто мог спасти Сону. Сону никогда об этом не просил, не чувствуя, что смеет вмешиваться в жизнь любимого человека и тем ставить на ней грязь своих отпечатков, всех в форме церковных крестов (потому что со своей ангельской внешностью был похож на святого) или же крестиков, перечёркивающих будущее, но он бы не отказался уйти вместе с младшим, если бы тот только держал его за руку до самого конца. Тогда — куда угодно: хоть в адское пламя, хоть в райские воды, хоть в беззвучное небытие. Небо с ним цветом было ярче, чем вода. Вдвоём они сливались в яркие цвета, находясь в мире, состоящем из дальтонизма в каждом уголке. Сейчас уже неживая версия Нишимуры, после того, как всё давно закончилось и он умер во второй раз, наблюдает за тем, что когда-то значило настолько много (со стороны), чувствуя и прокручивая перед глазами все доступные разуму того Ники воспоминания с эмоциями. Все они кажутся удвоенными и утроенными, словно любое чувство пересолено, переслащено, переперчёно. Он очень много чувствовал, перешёл за рубеж, доступный простому человеческому разуму, и всё это было направлено в астрономическом размере, словно Ники всю жизнь копил чувства лишь ради одного человека, не тратя их понапрасну на других, а проявил всё до единого в особенности… к Сону. Он был его первой и последней любовью, занял все важнейшие позиции разом, сам того не желая, но в конце концов оказавшись не против на них остаться. Остаться вместе с Ники. Первым лучом солнца на рассвете и последним — закатным. С красотой разных оттенков розового, но одинаково щемящих грудь; со слезами счастья и вместе с тем непроходимого горя. Ведь их чувства были взаимны. И немногие согласятся, но это куда трагичнее при разлуке: знать, что тебя тоже любят и, возможно, не прекратят никогда. Ну как, скажите, получится двигаться дальше впредь при таком раскладе? Для дитя, которое в далёком прошлом родилось, но не прожило и полдня, такая самоотверженная взаимная любовь была несоразмерна ни с чем. И душа Ники понимает, почему это было так, только сейчас. Дух Нишимуры смотрит на момент, к которому его перенёс жнец: как во время своей второй жизни, живым его пятнадцатилетнее тело разбивает голову женщине в кровь, но в последний момент перед тем, как он почти лишает её жизни, совершая своё первое убийство, к нему подбегают припозднившиеся охранники, чтобы, тормозя от опаски, всё же оттянуть его за руки. В аффекте высокого и крепкого Ники боялась даже охрана, не знающая, чего ещё ожидать; на записях с камеры потом ещё будет видео, в каком они состоянии шока стоят поодаль постыдно как для мнимых защитников, истуканами, медля перед тем, как подойти. А подросток после не сопротивляется и даже не пытается сбежать, потому что не это было его целью. Ники всего пятнадцать, его не сумеют посадить, и именно на эту систему, приведя её в пример для убеждения, уповал заключивший с ним контракт мужчина, обещавший подарить Сону свободу взамен на сделку с несовершеннолетним Нишимурой. Отныне преступником. — Почему я не чувствую той злости, что наверняка испытал в тот момент? — говорит полупрозрачный силуэт, пока наблюдает за тем, как живому телу скручивают руки и волокут в полицейскую машину; наблюдает за некогда своими злодеяниями. — Потому что душа непорочна сама по себе, — спокойно объясняет жрец, для которого чужие похождения — вовсе не новость, он был привязан к Ники и давно за ним наблюдал. — И потому не способна испытывать всего спектра человеческих чувств: в этом проклятие и одновременно с этим благословение всех живых. Людские тела менее устойчивы, в то время как душа большую часть времени пребывает в покое. Тебе, как духу без оболочки, требующей сна, утешения, постоянного подкармливания и подпитки, удовольствия да других плоских утех, проще обратиться к любви, ведь она настолько же высока, насколько в этот момент высок ты сам. Однако ненависть, злость или обречённость, что неудивительно, сейчас для тебя забыты и недоступны. Поэтому ты, глядя на себя же, наверняка не можешь поверить в то, что когда-то мог так поступать. — Да… — Ники осторожно кивает, подмечая одно: оболочка или реальное тело, а самую сильную эмоцию он испытывает неизменно — растерянность и удивление, как у живого тела. Мурашки расходятся по коже, которую даже нельзя потрогать. — Прошу, скажите, как вас зовут? — задаёт душа вопрос своему проводнику. Высокий брюнет здесь за тем, чтобы, видимо, заполнить все строчки в бланке «кармические поля» над именем Ники, и решить, кто станет его должником, а чьим станет он. И с кем Нишимура уже в расчёте за свои две жизни? Считает плюсы и минусы, причём даже прислушивается к его мнению, чтобы понять, остались ли застарелые обиды, которые могли бы удержать его на земле, когда уже пришло время двигаться на следующую для себя остановку. — У таких, как мы, нет имён, но чисто по-человечески ты можешь называть меня Сонхун. Вы же любите все эти штуки с личностными обращениями. — Сонхун… — игнорирует все его предыдущие вздохи Нишимура, будучи сосредоточен на самом себе и собственной трагедии, в которой сам жнец не участвовал. — Тогда скажите, почему я родился? Для чего, вы знаете? В голосе Нишимуры мелькает некое разочарование, не каждый ребёнок, который едва ли заслужил право на повторное рождение, обрадуется новости о том, кем в итоге стал. Когда стал преступником? Воспоминания о последней жизни возвращаются к нему постепенно, и он ещё не знает всех подробностей, но всё-таки. — Как и все остальные. Чтобы умереть, — спокойно отвечает ему Сонхун. — Просто у тебя это получилось немного быстрее. И в одной, и в другой жизни. В конце концов даже параллельные реальности не так уж и параллельны, когда ты сам — по сути один и тот же. Пострадавшая от ударов пятнадцатилетнего оказывается серьёзной шишкой в политике, чья деятельность застряла костью в горле определённых людей — противоположных сил. Убить бы её с помощью наёмника или избить, наняв специального человека, обученного профессионала, было бы рискованно, ведь сразу стало бы понятно, кто именно подстроил нападение, и тогда бы на дно она смогла потянуть вслед за собой, дёрнув за нужные нитки. Но нападение от рук подростка было удобной и выгодной тактикой — он не смотрел, на кого бросается, сделал это, не ведая, что под руку попадёт серьёзный член партии, и вообще… Изобразил из себя больного, бесцельно бросающегося на людей, а она так, под руку случайно попалась. Обвинять некого, кроме болезни. Он неуравновешенный ребёнок, который не передастся тюремному суду и, не связанный ни с профессией наёмника, ни с людьми из вражеской партии, не подвергнется критике. О нём просто не узнают. А на заказчика, заключившего с ним сделку, не падут подозрения, потому что взять след, что приведёт к нему, невозможно, ничего на него не указывает. Закон о суде над несовершеннолетними гласит, что не достигший возраста тринадцати лет подросток никак не подвергается судебному процессу, а тот, кто перешёл этот порог даже незначительно, после заседания не может получить серьёзного наказания вроде тюрьмы; его личность не станут разглашать, а сохранят в тайне, даже если опубликуют новость о содеянном, и, так уж сработала система, всё уладят. И пусть со временем он станет взрослым, его дело сотрут, не став догонять с желанием получить от него расплату, на кого бы он ни совершил нападение. Ники перестанет быть ребёнком, но даже тогда совершённые им в детстве злодеяния спустятся с рук автоматически, не нарушая при этом закона, а следуя именно его писаниям. Подобная философия существует уже много лет и ничуть не нова — новы только преступления, совершаемые подростками. Преступления, что перебивают одно другое по своей жестокости. Даже несмотря на то, что Рики совершил нападение на члена партии, ему не смогут ничего сделать просто потому, что он — подросток. Ещё по сути тот же ребёнок. А такие, как он, защищены низкой демографией и попытками сохранить хотя бы нынешние жалкие цифры, не позволив тем упасть ниже. На это и рассчитывал тот серьёзный мужчина с папиросой, когда просил его об одолжении, за которое сумел бы щедро заплатить. Только бы об этом никто не узнал. Вот каким он вырос, как только ему дали шанс. Словно другого выбора не было: начиная от матери, которая не оставила ничего, кроме нужды сбежать из дома на улицу, и вплоть до людей, которые с этой самой улицы подобрали. Заставили плыть по течению. Но Рики, как бы страшно ему ни было на этом пути в мутной от поднявшегося песка воде, мало о чём жалел, стоило ему только посмотреть на то, ради чего он всё это сделал. Ведь он чувствовал, что находится в океане и рано или поздно дома его встретит штиль. То, ради чего он вообще продолжал стараться, ведь в конце концов у него получилось. Ах, точнее, кого. Речь ведь о человеке. В параллельной жизни, где он умер младенцем, все грустили из-за того, что Рики так и не прочувствовал, насколько бывает прекрасна жизнь, но на самом деле она никогда не была прекрасна, а терять было нечего. И в том, что в конце неё приходила смерть, было своё очарование. Как и в том, чтобы умереть ещё до. Всё было не так плохо, как могло бы быть, узнай Рики, что потерял то, что потерять не жалко. Быть мёртвым порой гораздо легче, чем живым. Но, конечно же, не так интересно. В этой… так и оставшийся головастиком Ники не может описать себя как человека. И даже в новой, той самой параллельной, где его всё-таки не убили после рождения, его преследует всё та же мысль: рождённое дитя, которое так и не успело стать полноценной личностью, человеком. Он не может многое из базовых вещей. Как минимум расскажет, кто он и что он, какие у него есть собственные черты характера, какие приобрётенные. Что, не дай Боже, передалось от матери, а что как банный лист приклеилось от друзей со двора или тех же беспризорников, что его окружали. Какую еду он любит и нет, что ему навеяла мода, и что он надел просто потому что. Он не успел изучить ни мир, ни себя — этого времени ему просто не дали. Но и покинув ту реальность, он не потерял ничего, кроме перспективы что-то про себя узнать. Ушёл как пустышка — и пришёл ею снова. Родившись, он не успел исследовать мир и узнать себя. В дальнейшем здесь он жил, как пустой сосуд, и что в него наливали, то он из себя представлял, то и показывал. Налили бы мутную речную воду, набранную из цветущего тиной и водорослями августовского Хангана — отдавал бы болотной грязью. Налили бы чистую океанскую воду с далёких островов — блестел бы на солнце и переливал перламутром. Запустили бы в него жизнь, как рыбок в аквариум, и только бы сделали всё, чтобы они не сдохли в свой первый день, — искрился бы более разными красками: чистым золотом, сияющим аквамарином. Поставили бы в эту вазу, которую он из себя предавляет, цветы — и он бы зацвёл вместе с ними, став самым красивым украшением для внешней среды. И однажды так оно и случилось — в вазу, которой являлся Нишимура, наконец-то засунули не мусор, не накидали фантиков и не попытались разбить ударом о стену, оставив в пустоте, спрятанным под диваном, а… поместили самые красивые цветы — белые колокольчики. Руками столь нежными и ласковыми, руками впервые за время всего пути, пройденного истоптанными пятками Ники, не желающими причинять вреда или боли. Руками, которые позволили снова почувствовать себя красивым, как будто никогда ничего другого в себе Нишимура не носил — стенки его хрусталя не помнят ни о загрязнениях, ни о трещинах, ни об увечьях в виде уродливых шрамов, оставленных потерями, лишёнными приобретений; ни о тёкшей по вазе крови, ни об осколках от других ваз, что отражались на его поверхности. Сону всегда ухаживал за своими цветами бережно, вовремя менял воду, подсыпал какие-то органические добавки, любил и вечно держал на подоконнике, так, чтоб на солнце. Но в теплоте вместе с ним он соревновался сам, от его лучей хватало сил на любые подвиги. Сону был тем, кто нашёл в Ники отражение лучшего. Старший, несмотря на все свои трудности и не менее тяжёлую судьбу, любил жизнь, а потому мог любить и Ники, который порой отражал её жестокость, как зеркало отражало солнечных зайчиков, пуская их на стены. Сону показывал нежность, и Рики быстро ей у него научился, отражая каждую мягкость в свою сторону удвоенным количеством заботы; с самого начала ему было приятно присутствие Сону и желание становиться лучшее, что всегда возникало в его компании. Даже в том подвале, живя без дома, сбежавшими подростками они спали на одном матрасе, неосознанно обнимались во сне, откинув подушки в разные стороны, как будто они служили скорее баррикадами от других детей; на том же матрасе впервые поцеловались, пока никто не видел и не слышал, хотя вокруг них на тот момент была темнота и человек семь на помещение. Даже запахи после встречи с ним больше не так воротили душу — от самого Кима пахло настолько приятно, словно не было никаких проблем с ваннами (а они были). Тот, кто ищет — тот всегда найдёт, и… Сону смотрел на мир с желанием видеть красоту, а потому всюду её находил, не боясь ослепнуть от встречного свечения, которое являл ему польщённый восхищением мир. По этой же причине для малообразованного, но в какой-то момент сложенного и далее состоявшего из какой-то собственной философии Ники он был пчелой: не потому, что жёлтый и с чёрными полосками, хотя волосы у Сону были примерно такими, светлыми и с отросшими рыжеватыми корнями… Просто пчела, находясь на свалке с непотребьем, издалека найдёт тот маленький куст с красивыми цветами. А муха, в отличие от неё, и в целом саду сыщет канализационный отток с нечистотами. Так люди и делятся на подвиды насекомых — и что неправильного в этой философии? Сону был тем, кем нужно. Тем, кто идеально подходил Нишимуре, не позволяя ему сваливаться в пессимизм и заражая своей любовью. Болезнью, от которой ему не хотелось лечиться. Рики чувствовал себя и свою жизнь настоящей загородной свалкой, но в нём Сону находил только лучшее — тот самый куст с цветами по центру нишимурового сердца, и приносил эти цветы ему, чтобы показать на практике: смотри, как ты умеешь. Единственное желание, которое имелось у Ники от себя самого, это не быть вазой с грязной водой, а поэтому Сону, который вечно, сам того не ведая, очищал пространство вокруг самим своим присутствием, был нужен ему очень сильно. Старше самого Рики на два года, семнадцатилетний Ким был безмерно благодарен за собственное спасение. Больше у него не было необходимости заниматься теми вещами, которые не были мерзкими по своей сути, но становились такими каждый раз, когда перед Сону были не те люди. А не теми были все. Он наконец-то мог раскрыться и разделять себя, своё тепло только с правильным человеком. С Ники. С ним получалось ничего не бояться, чувствовать себя как за каменной стеной, надёжно, ведь Ники был готов отдать за него не только собственную, но и чужую жизнь — он никогда об это не говорил, вероятно, боясь обременять Кима столь сильными признаниями, но это чувствовалось. В его взглядах, прикосновениях и поступках — этого было более чем достаточно. Примерно такой самоотверженности хватка на плечах. Невесомый поцелуй остаётся где-то на кончике носа и обрывается окончательно, превращаясь в воспоминание о прикосновении к коже, когда приходится отстраниться, хотя руки Сону по-прежнему обнимают жилистую шею (Ники, как будто к чему-то готовится, отжимается, подтягивается, качает пресс и в целом тренируется целыми днями, вечно готовый к драке), пока двое сидят на прохладной кровати. Простыни вместе с путающимися в них ногами купаются в лучах пробивающегося внутрь солнца. Квартира, как и обещал заключивший с Рики контракт о вознаграждении за нападение на женщину из партии, среднего класса, но сама по себе хороша: аренда оплачена надолго вперёд, а они вдвоём живут, ни в чём себе не отказывая. Ники сделал всё, что мог, подвергнув себя опасности, но ему всё-таки повезло оставить Сону подле себя и остаться самому. Пускай Вселенная частенько решала за людей, отбирая с первого взгляда вроде как доступное им право выбора, оставляла его только иллюзией. Они обязательно вернутся ближе телом к телу вновь, как только удастся стянуть надоевшую за пару минут толстовку через голову и чужие послушно вытянутые вверх руки. Есть что-то такое в том, чтобы раздевать горячо любимого во всех смыслах — и душой, и телом — человека, не позволяя ему делать этого самостоятельно. Но Сону никогда не сопротивляется и не силится расстегнуть пуговицы сам, проявив независимость; ему тоже нравится ощущать заботу на себе и дарить её в ответ. Растягивать швы (чтобы потом было удобнее засматриваться на открывающиеся под растянутой собственными пальцами домашней одеждой участки потрясающей фигуры младшего) и расстёгивать пуговицы на кофте самого Рики; младший, в отличие от Сону, с которого просто за пару секунд стянуть всё целиком, в принципе устроен как головоломка, но отчего-то Сону знает все мелочи о нём гораздо лучше, чем Ники сам о себе. Он гений в собирании этого кубика Рубика, когда речь заходит о глубинах человеческой души, даже если о такой сложной, как принадлежащая Нишимуре. Эта жизнь его вторая, а живёт — как последнюю. Любит, как в последний раз, но всё ещё не научился ненавидеть. В чём же головоломка в одежде? К примеру, Ким заметил, что его мужчина любит вещи, на которых много пуговиц и карманов. Чтобы можно было носить с собой всё необходимое, не подбирая искривляющих позвоночник сумок, и при этом раздражать своего старшего каждый раз, когда возвращается домой, а тот помогает ему раздеться. Бывает же такое, что в обнажённые объятия хочется с порога. Ники чувствует любовь ещё больше, разглядывая её в каждой мелочи, связанной с хёном. Ему полюбовно следить за выражением лица Сону и за тем, как броско или, напротив, едва ли заметно оно меняется: как он морщит свой маленький вздёрнутый носик, дуя при этом чуть пухлые щёки, но его подбородок остаётся острым до самого конца; или же на лбу сами по себе периодически образуются складки, которые Рики приходится разглаживать указательным пальцем со словами: «Не морщь лоб, ты мне потом, когда станешь старше, ещё спасибо скажешь!» Как будто они правда доживут до самой старости и увидят друг друга дедами, заведя блокнот, в котором будут просчитывать каждый сбор ошибки молодости, судя по расположению впадин на лице, мол, надо было меньше курить, чтобы было меньше полос вокруг губ; надо было меньше напрягать область вокруг рта, дабы не было носогубок. И смеяться, как будто не боятся не только смерти, а даже жуткой по всем меркам старости. Они даже в пожилых версиях себя разглядели бы красоту. Тем не менее… заботливо предупреждать Сону о будущих морщинах заранее, чтобы потом услышать в ответ это дразнящее: «Ты хоть руки мыл? У меня из-за тебя даже если не морщины, то будут прыщи!» А потом смеяться и, поднимая эту вредину на руки, крутить в воздухе. Слышать, как он верещит и в шутку дерётся, а потом извиняется перед Ники за то, что случайно прилетел ему в нос локтём, и платная ринопластика уже не понадобится. Но Ники примет извинения, потому что Сону будет извиняться не словами, а поцелуями, как делает это прямо сейчас. Нравится видеть, как на лице по эластичной коже от привычки морщиться разбегаются веснушки, подобно разлетевшимся в стороны бабочкам. Нравится смотреть, как Ким внимателен, какое у него выражение лица и собранные ближе к переносице зрачки, когда он пытается сосредоточиться на проклятых пуговицах самого терпеливого в мире Рики, а пальцы его всё равно будут путаться и спотыкаться через каждый пролёт из швов, дрожа от возбуждения, пока Рики излишне пристально будет наблюдать за тем, как нервно Ким сглатывает и оттого напрягать его ещё сильнее, мечтая зацеловать всю шею, а Сону будет чувствовать его взгляд ощутимым на коже, фантомным. Нравится думать, что он теперь только его и что вместе они самые счастливые в мире, хотя начинали в сырых, пропахших отчаянием подвальных помещениях и на гнилых матрасах, где всё было общим. Нравится разбиваться о его дрожащие ресницы, когда Сону выстанывает его имя спустя минуты. Они оба повзрослели слишком быстро, хотя никто никуда не спешил. Нишимура никогда не подгоняет. Никогда не просит быть быстрее и не говорит «я сам», с пакетами в руках или без них наблюдая за попытками Кима помочь себе избавиться от одежды на кровати, диване или полу. Лёжа, сидя и стоя, он молча и смиренно ждёт, пока крохотные, хрупкие и вечно прохладные пальчики справятся со всеми лямками, резинками, ремнями и пуговицами, с каждой новой секундой расстёгивания ощущая, что младший — только его. Но так оно и есть. Колокольчики в вазе, воду в которой Ким методично менял каждый день, заботясь, не врали, когда говорили о его благодарности и верности. При взгляде на старшего Ники тепло-тепло, что аж больно, и эта нежность разрастается по грудной клетке, как смертельный вирус, но отнюдь не нового типа, а того, с которым смирились, потому что так и не сумели научиться лечить. Когда Сону помогает ему избавиться от футболки, Ники сам приступает к его, пока толстовка красного оттенка валяется где-то позади, никому больше не нужная. Рики подкладывает подушку под голову Кима и целует его в щёку, с таким трепетом, как будто всё у них происходит впервые, оба стесняются и вообще — они прежде ещё никогда не видели друг друга обнажёнными, хотя знают наизусть карты тел друг друга, как карты звёздного неба, со всеми разметками родинок и созвездий, в которые они соединяются; все приметы, признаки и предзнаменования. Например, Сону помнит, что родинки под глазом у японцев значат, что в прошлой жизни человек больше всего плакал, а у Рики есть такая. И это правда, ведь в свою первую он только и успел, что расплакаться при рождении, а затем сразу же умереть. Ни разу не успел засмеяться, и хоть сейчас делает это часто и много, не помня того, что было в параллельных мирах, родинка-то осталась напоминанием. — Я не буду до конца, ладно? — имея в виду раздевание, проговаривает он низким, томным голос, нависая над робко заглядывающим ему в глаза Сону с краснеющими щеками, чьи волосы мгновенно, картинно рассыпаются по простыням, стоит только Ники придержать его, бережно уложив вниз, под себя. — Почему? — Тут холодно, разве не чувствуешь? — шепчет младший, а у Кима от этого голоса мурашки по всему телу, но добираются куда глубже и дальше, до самой души. — Замёрзнешь. И Сону так приятно от его заботы, даже самой маленькой. Сам он тоже на неё способен, но слышать что-то такое от забитого, морозного на вид, не щедрого на эмоции, потому как измученного жизнью подростка по-особенному приятно, потому что Ники не сам по себе такой, а только с Сону. И это чувство избранности, особенности, индивидуальности, знания, что с доверием, переборов опасения, открылись только тебе, эксклюзива — не единственное, что якорит, но одно из тех моментов, что играют дополнительную роль; привязывает самыми крепкими в мире цепями, ведь, разбежавшись, они знают, что не найдут других таких же. Настолько же подходящих друг другу. Это не мир соулмейтов, а серая реальность не для цветных людей, и знать наверняка никогда не получится, но при одном взгляде на них эта предопределённость понятна, словно на лбах написаны имена друг друга. Словно у Сону никогда не могло быть никого, кроме Ники, а у Ники — тех, кто не Сону. Первые и последние — оба. Рики доверял ему настолько, что однажды, когда они ещё жили беспризорниками, прячась от полиции, только ему позволил пробить себе уши в полной антисанитарии; проколы, оставленные иголкой из его рук, все чудом зажили, без воспалений. — А ты? — шевелит одними губами Сону, так и глядя в глаза младшему, когда размыкает нежный, едва ли уловимый поцелуй с ворошащим душу причмоком, спустившимся к нему будто с самих Небес. Тот, который не позволяет разжечься грубой страсти и снести всё на своём пути; только мягкость и ласка — то, из чего они состоят, боясь друг друга ранить ещё сильнее, чем их к этому времени уже ранила жизнь. Кто ещё будет о них заботиться больше, чем они друг о друге? Они друг друга наперекор гороскопам, прошлым жизням, джинсам со множеством карманов, рваным линиям, шрамам, прожжённым занавескам, законченной помаде, из которой можно только выскребать кончиками ногтей, надписям на свежепоклеенных обоях «Сону + Ники» и не выброшенным со вчера окуркам младшего, уживающимися рядом с ними, как параллели, не тронутым сажей цветам старшего на подоконнике… Любят. — А я… пока с тобой — не замёрзну. Нишимура оставляет белую хлопковую кофту лишь чуть-чуть расстёгнутой у области шеи, чтобы, запустив обе ладони под ткань, обхватить Сону за талию. Целиком, обеими своими большими ладонями, чтобы практически полностью её, хрупкую, обвить, особо ощутимо надавив пальцами (по приятному, а не до боли), и услышать приятный оттаявший вздох, граничащий с едва ли слышным, тихим стоном. Обжигая своими длинными пальцами, их лёгкой утренней прохладой, руки младшего заходят назад и крадутся вверх по пояснице, крепко держа маленькое тельце. Пока он сам спускается ниже влажными, пухлыми губами к той самой расстёгнутой области, чтобы поцеловать своего Сону-хёна в шею. Губы на ней, разгорячённой, ощущаются такими же холодными, как и гладящие, ласкающие руки на спине и на животе. Ники, наверное, снова занят пересчитыванием родинок, которые выучил наизусть, пока Сону извивается в его объятиях и выгибается так, чтобы навстречу стремилась к груди другая грудь. И он хочет, чтобы это никогда не заканчивалось. Чтобы чувствовать сердцебиение сутками напролёт, будто сердце у них одно на двоих, не половинками, а целиком, неразрывное. Оно, которое, наверное, уже и на расстоянии в сто километров слышно: друг к другу придут, даже начав маршрут из разных городов, с завязанными глазами и без всяких фонариков. Рики помогает избавиться от домашних штанов, но так и оставляет Сону в кофте, чтобы причина его дрожи по телу заключалась совершенно в другом, отличимом от холода импульсом. Любить Сону для Ники — утопия, и он готов утопиться. Специально не учился плавать всю жизнь в ожидании этого момента, чтобы не осталось никаких обратных путей. Отрубилась всякая иная дорога назад. Сону тянет к себе вплотную и подтягивается сам ближе, целует с полной отдачей, стонет в поцелуй, пошире раздвигая ноги с краснеющими от перетёртости коленками (долго на них стоял), когда, чуть полюбовавшись, в него мягко и осторожно входят. У Ники всё внутри сжимается и пылает, устоять перед таким видом невозможно, хотя, если это Сону, то устоять нельзя почти никогда… Одетый он или голый, можно запускать пальцы под кофту и резинку штанов или избавляться от одежды полностью, потому как обоим жарко, — он желанный всегда, потому что близость с ним… это всего лишь один из способов разделить любовь, а их у них очень много самых разных. Сону всё думает: вот смотришь на него и понимаешь, что он голый, сам смотрит на тебя безумно влюблёнными глазами в ответ — что ещё можешь подумать? Весь вид Ники напоминает Сону собой лук и обещает то же самое, что при готовке, — они могли бы разбирать друг друга слой за слоем, и бесконечно… рыдать. Нишимура двигается медленно, смотрит точно в глаза, видя перед собой в целом мире только Сону и его дрожащие губы, ресницы, рваные вдохи, ощущая его ладони на свои плечах. То, как он его обнимает, прося прижаться к себе ближе и подвесив навстречу. Пока Сону заботливо укутанный, Ники не просто голый, а именно обнажённый: с открытыми нараспашку чувствами, раскрытыми, как ставни перед сквозняком, окнами, которые прекрасно знают, что всё внутри разнесёт, как торнадо по обочине, стоит только прикоснуться к Сону, войти в него глубже, но всё равно продолжают ждать свой ветер. — Ники… Ни… ки, — шепчет он на ухо, будто пытается что-то сказать, но так и не успевает, резко вдыхая и выгибая брови. Сону обнимает Ники крепче, дрожа от удовольствия, и не позволяет отстраниться. Не отстраняться, чтобы наполниться, чтобы суметь почувствовать чужое тепло всеми частями тела, и потому Ники заканчивает внутрь. — Ники. — Да?.. — Если бы я был женщиной, я бы хотел родить тебе ребёнка. Нишимура молча сглатывает, как будто чувствует, что стоит далеко за ними. Словно знает… кто Сону для него в далёком прошлом, затерявшемся меж галактик и уже давно неактуальным, пускай знать о таком, будучи живым, невозможно. Но разве не было бы это менее больно, будь настоящее хоть немного неважным? — Мне будет достаточно одной твоей жизни, — шепчет Нишимура и, поправив одеяло, притягивает Сону в свою сторону, чтобы крепко прижать к собственной груди, как будто тот самый рождённый ребёнок не он сам, а его хён. — Береги её. Ветер воет, задувая свежий мартовский воздух в приоткрытую форточку. Первое число первого месяца весны две тысячи двадцать четвёртого года. Первое и последнее число их общей весны — прямо как они друг для друга. Сону шепчет прямо в кожу, периодически засыпая её малюсенькими поцелуями, пока лежит к Ники настолько близко, насколько это возможно. И, медленно засыпая, пытается схватиться за частички уползающего сознания, чтобы поговорить с младшим подольше. — Ты только представь, — мечтательно прикрывает он глаза, пока кладёт голову на разгорячённую грудь Нишимуры и чувствует, как крупная ладонь приземляется на его волосы, чтобы те ласково гладить всё то время, что Ким говорит; хотелось бы, чтобы эта ласка длилась как минимум до следующего утра, если Сону доживёт до него нерастаявшим. — Если параллельные Вселенные существуют… Я уверен, что абсолютно в каждой мы не прошли друг друга мимо и как-то связаны. В какой-то реальности для меня ты — родитель. Мать или отец, брат, одноклассник, сосед по парте, друг или, может быть, даже преподаватель, а в этой возлюбленный, — он ведёт пальцами по коже. — Это я к тому, что в этой мне повезло больше, чем во всех остальных, какими бы блистающими и богатыми ни были другие мои версии. Я бы не променял тебя даже на перспективу стоять на сцене или родиться в зажиточной семье, с золотой ложкой во рту. Хотя даже так я уверен, что в любой, в какой бы мы ни были, мы неотъемлемая часть друг для друга. Рики нащупывает руку и покрепче сжимает ладонь Сону, стараясь ни о чём не говорить. Молчать о любви не получится, но молчать придётся о вещах гораздо страшнее: о том, что Ники осталось совсем мало времени.

— Они говорили, что закон защитит меня, но он внезапно изменился в тот самый момент, когда я получил свою плату за содеянное, решивший довериться и согласиться. Теперь они раскрыли мою личность в соответствии с новыми правилом, поднялась пурга, и… Меня не посадят, но хотят отправить в психиатрическую лечебницу, заявив, что я… Что напавший на ту депутатку я — психически неуравновешенный и должен пройти лечение. Даже если меня не посадят в тюрьму, это… надолго…

Что Ники будет делать там, в психологическом диспансере, без своего Сону? — Аж на целые десять лет… — до сих пор не в состоянии поверить, шепчет фантом своему жнецу. — Что ж, такое случается, — пожимает плечами флегматичный Сонхун, пока с прищуром смотрит на то, как в обнимку лежат Сону с живой версией его подопечного из воспоминаний. — Это несправедливо, — впервые произносит что-то о несправедливости Ники. — У всех, кто подпадал под закон о преступлениях несовершеннолетних, всё было нормально, но я… — Прежде, чем отправишься в иной мир, запомни одну важную вещь, это я тебе как приближённый к небесным правилам говорю: не существует справедливости. И я скажу тебе даже больше — несправедливости тоже. Их нет. Обеих. — Как это? — впервые едва ли сдерживает возмущение сама душа некогда беспризорника из семьи наркоманки и убитого ребёнка в одном лице. Разве говорить ему такое — не открытая провокация или насмешка? — А что тогда, по вашему мнению, есть? — Это не моё мнение, а реальность, и… Мм… — ни на шутку долго мычит Сонхун, серьёзно задумавшись. — Любите же вы, люди, искать всему причины и объяснение. Зачем вам это? — Вы не ответите на мой вопрос? — Скажу так: удача повторять попытки много раз и свойственная человеку старательность. Если вот ангелу скажут «нет», всё, что он может ответить, — это «окей». А вы, люди, не такие, — вздыхает Хун. — Шанс на ошибки и возможность повторять попытки… — смакует ответ жнеца Нишимура. — А у меня… У меня ещё остались попытки? Жнец молча улыбается, оставляя своей возлюбленной, тишине, всю силу загадки — ответ сможет найти только сам Ники. — Как ты думаешь, хён… Вселенная справедлива? — тем временем в реальности, при жизни, задаёт вопрос Нишимура, пока Сону лежит в комфорте и покое под его теплом. Если в прошлой жизни мы… — Когда ты маленький, хорошие родители (но только если тебе с ними повезло) создают тебе иллюзию справедливой жизни: когда кто-то отбирает игрушку и ты плачешь, они прибегают разбираться, — начинает рассуждать вслух Сону. — В то время, конечно же, тебе кажется, что существует, но этот кокон не может существовать вечно. Ты взрослеешь, когда начинаешь понимать, что никакой справедливости нет. Взрослая жизнь, до которой ты так и не добрался, учит именно этому. Разве это не правильный ответ? — поднимает он голову, отрывая ту от груди, чтобы заглянуть Ники в глаза и найти в них поддержку или новое объяснение вопросу. Рики редко задаёт их, не имея своего мнения, чаще просто интересуется подходом Сону, чтобы сравнить и найти золотую середину. — А я думаю, что всё гораздо проще… — Что же? — Такого понятия, как справедливость, наверное, не существует. Но несправедливости тоже нет. — Почему? — Это всё выборка. Случайность. Как выпадет карта, так всё и происходит. Как я могу её прочитать, и, если мне повезёт, будет хорошо, но в любой момент снова может стать плохо. Если мне не повезёт, у меня всё ещё есть шанс, так ведь? Просто нужно пробовать. Думаю, так. Много-много пробовать, пока случайность не защёлкнется на нужном тебе месте. — Значит, мы тоже когда нибудь сможем стать счастливыми? — Кто знает… Но никто не говорил, что не сможем. Думаю, что есть кое-что, с чем мне уже повезло. — С чем?.. — С тем, что я нашёл тебя с первого раза. Вот так сразу, без долгих скитаний, выиграл в лотерею. В день, когда ты узнаешь, что мёртв, любая хорошая погода покажется издевательской, а потому автоматически ещё и плохой. Вот Рики сам больше не может воспринимать солнце нормально, особенно когда слышит свою историю. Мрачную в такой же степени, насколько сейчас ярко, словно пытаются его выжечь, светят лучи глупого, неуместного ныне огненного шара. То, как он умер однажды, и то, как долго не смог прожить намного дольше потом. — Ты знаешь, — начинает Сонхун у фантома перед тем, как переправить его через реку мёртвых; ждёт последние секунды, прежде чем Рики повторно пересмотрит последние мгновения своей второй и завершающейся земной жизни, разделённой с возлюбленным, — что этот мальчик, Сону, в параллельной Вселенной — и есть та женщина, которая убила тебя в прошлом? Твоя несостоявшаяся мать из параллельной. — Знаю. — Откуда? — У них лица… одинаковые. — Но ты всё ещё на неё… него… — исправляется жнец, — не злишься? — Я люблю его по-другому, но любовь — это всё ещё любовь. И знаешь… не думаю, что убившая меня мама сделала хуже, чем та, которая дала такую-то жизнь. — Не понравился земной опыт? — Сонхун впервые проявляет расположенность в том, что, подходя к лодке, приобнимает Рики за плечи, поддерживающе похлопывая по нему после этого. — Я бы не сказал, — не достаёт рук из карманов сам Нишимура, пока послушно приближается к реке, которая навсегда оставит Сону и всё, что было до, позади. Больше никаких неудачных жизней, только новая. Правда, если она действительно ему светит. — Просто… не могу выбрать, что из них хуже. Но мне интересно, почему… мы снова встретились именно с ним? Даже в этой реальности. — Потому что после того, как он убил тебя в прежней, он сделал то же самое и с самим собой. Он отнял две жизни, а вы не закончили разговор. Точнее, даже его не начали, не всё сказали друг другу. Поэтому теперь, для равновесия, я вернул его к тебе, пока были живы вы оба. В той реальности вам так и не удалось пообщаться друг с другом. — А в одной из последних мы говорили слишком много… — Слишком? — Пожалуй. Но говорить с ним или молчать ещё сотню лет — меня бы всё устроило, потому что это одинаково больно. Не злиться на него ни в прошлом, ни в настоящем. Знаете, чувствую, что ни там, ни здесь я бы просто не смог его не понять. Так бы и не научился его обвинять. Просто теперь…       Я ещё и не чувствую, что когда-нибудь смогу стать лягушкой. — Ни слова у вас, людей, конечно, не понимаю, — разочарованно поправляет чёлку Сонхун. — И не надо, — улыбается Нишимура напоследок, прежде чем перейти рубеж меж живыми и мёртвыми, спустившись в лодку, ступить по ту сторону навсегда. А тем временем в одной из временных петель, где всё ещё длится подходящая к своему заключительному аккорду жизнь, в этой песне-дуэте они собираются доигрывать вместе с Сону, до сих пор будучи вместе. Старший запускает пальцы в волосы и нащупывает выученную особенность на нишимуровом затылке — как и всегда встречает на нём родную вмятину. Узнал бы Ники по ней с закрытыми глазами, ведь прекрасно помнит, из-за чего она там появилась: мать в приступах гнева часто бросала его, плачущего, ещё ребёнком на пол, и это послужило количеством внушающих шрамов, травм. Тем же провалом с задней стороны черепа, но менее любимым он от такой особенности ничуть не стал. Просто Сону до сих пор удивляется: как он уцелел, всё-таки дойдя до него живым, добрался к нему в относительном порядке? Ким хотел бы, чтобы Ники знал, насколько он благодарен ему за то, что он сначала родился, а затем и дожил до момента их встречи, подарил мгновения, когда они, держась за руки и крепко обнимаясь, могут почувствовать себя счастливыми. Пусть и мимолётно. — И всё-таки, почему я? А почему ты? — Просто ты несёшь любовь, знаешь? И вовсе не важно становится, как тебе на неё отвечают, когда ты её воплощаешь. Я чувствую, что у меня не остаётся другого выбора, кроме как любить тебя, когда ты рядом. Когда ты рядом, я свечусь самыми лучшими красками. Прости, что я вырос таким слабым и беспомощным, бесхарактерным. Но с тобой я чувствую себя бесстрашным. А что я буду делать без? — Когда я смотрю на тебя, — продолжает Ники, — мне хочется разобрать тебя на кусочки и рассовать каждый себе по карманам, чтобы ты не достался никому. Знаешь, наверное, именно поэтому я всегда покупаю штаны, в которых их много. Я хочу, чтобы ты принадлежал только мне, даже если я не сумею забрать тебя целиком… Потому что, если тебя рядом и в моих карманах не будет, меня больше — тоже. Пойми. Ники тяжело вздыхает о непроговорённом вслух. — Сону-хён. — Мм? — размеренный и как всегда самый лучший в мире голос, отдающий ритмикой в самое сердце, как будто подсказывает ему правильный темп. Оно ни на секунду не затыкается. — Ты знаешь, что я очень сильно люблю тебя? Но я не смогу оставить ни части тебя порознь с собой, а потому лучше заберу целиком — ты же ведь тоже когда-то меня так забрал. Сону обхватывает своими маленькими пальчиками и нежно целует в кончик носа, притянув к себе лицо, под веками на котором далеко не одна родинка. Сколько же Рики плакал когда-то в прошлом? Иногда не верится, что Сону старше, что уже совершеннолетний, как и Ники. Восемнадцать и двадцать, когда жизнь только начинается. Для них уже пережила свой пик, потому что уже никогда они не будут в кого-то влюблены так, как сейчас друг в друга. Ники не позволит этому пройти. Не позволит этому увянуть: если не хочешь, чтобы что-то исчезло само, заставь его сам прежде, чем придёт время. Умерший в молодости навсегда запомнился молодым; сорванный зелёным, цветок не созреет. Рики не сможет уйти в лечебницу без Сону и провести там целый десяток лет, как в тюрьме, от которой его обещали защитить, но так и не смогли, а Сону не сможет остаться здесь без него на такой бесконечно долгий отрезок. Но ничего страшного, они не расстанутся. Никогда. Просто так… складывается, что у Рики не остаётся другого выбора. Прямо как когда-то не оставалось у его юной матери. Как когда-то не оставалось у Сону, которой он был. Но, в отличие от настоящего воплощения, никогда не говорил столь значимых слов: — Я люблю тебя, — повторяет Сону в ответ, прикрыв дрожащие ресницы. — И любил бы, даже если не знал бы. Он мягко гладит Ники по лицу, сам прикрывая глаза от покоя, приходящего со сбивающим с ног сном, и не чувствует, как по чужим щекам скатывается влага. Денег никогда не будет достаточно для комфорта и счастья, а потому завтра им снова идти на завод — опять вместе. Но до него они так и не дойдут. Справедливости, наверное, и правда нет. Просто нет и величины, что ей перечит: решает только тот, кто успевает добежать первее. Сону всегда засыпает у него в объятиях — на груди — после близости, а Ники, зная, что сам не уснёт, а лишь оставит глаза закрытыми, пока будет крепко обнимать старшего, прежде чем лечь со своим хёном в одну кровать, успел первее. И выкрутил подачу газа на полную. — Скажите, как я могу его ненавидеть? Даже после того, что он со мной сделал. Как я могу его проклинать, когда сам в итоге поступил так же, толком не понимая, что делаю? Я понял его как никогда хорошо. Тогда это казалось мне самым правильным решением — умереть вдвоём, как когда-то показалось ему, когда он был потерянной несчастной девушкой, а не матерью, которой его обязали быть. Где-то когда-то, в другой вселенной, он убил меня и лишил шанса стать кем? Тем, кто я есть сейчас? Тем, кто убил его тоже?

В таком случае мне даже не обидно. Только бы другие не обижали его дурными словами

Вот видите, за меня так тряслись. Так плакали и молились. Умер головастиком, не дожил до состояния лягушки, но только посмотрите на меня сейчас. Я настоящая лягушка или только её подобие? Если всё равно мне, как и всем детям, суждено вырасти таким взрослым. То не такая уж и жалость, если этого у меня не получится; если даже мне повезёт выжить, но я не стану таким же, как ты в будущем, Сону, потому что ты научился любить и просить прощения. Но научился ли этому я у тебя сполна? Ну что, время проверить. Попробуешь отсортировать в третий раз, как привык? — думается как-то само, пока душа Ники смотрит на обьятия себя, ещё будучи живым, с Сону, который тоже выглядит как никогда реальным. Настоящим. И он прекрасно помнит собственные мысли в тот момент. Перед тем, как стало слишком поздно и они не задохнулись во сне, он мог думать только об одном… «Во что может превратиться головастик, когда все считают, что в будущем он не имеет ни шанса стать чем-то плохим? Откуда они все это знают, когда я сам… не знаю, что тебе и ответить. Головастик мог бы стать таким же мудрым и рассудительным, как ты. Лягушкой, какой и должен быть. Прыгать на болотах с кувшинки на кувшинку. А мог бы стать мной. Но посмотри на меня — разве тебе не кажется, что у меня и без этого всё в порядке, пока я с тобой и беру только лучшее? Другие же… Люди отвратительные существа, и, может, не так уж и плохо то, что мне не суждено стать таким, как они». Газ медленно наполняет комнату, а Сону с Ники уже никогда не будут порознь. Пока они были живы, наверное, в этом был и единственный плюс их пути как людей.

«Но до тех пор, пока я не человек и от них далеко, хён, ответь, кто я такой?»

Лишь подобие или… Головастик, у которого есть парочка предсказуемых перспектив, заслуживающих того, чтобы их можно было попытаться прожить?