Любящий душу свою погубит её; а ненавидящий душу свою в мире сём сохранит её в жизнь вечную
(Евангелие от Иоанна, гл. XII, ст. 25)
Они стояли на краю бездны. Хотя можно ли было говорить о них, если вокруг себя каждый видел лишь пустоту, пожирающую вечность. Как же они понимали, что стояли именно на краю? Стоило протянуть руку — и кожи вместо обжигающе холодной тьмы касалось тут же обволакивающее пальцы тепло, спасительное и долгожданное, будто горячий воздух вдруг мог согреть не только озябшие конечности, но и добраться до окоченелой души. Ещё шаг — и небытие уступит бытию. Шаг — и кошмарный сон кончится, заставляя очнуться в такой же кошмарной реальности: кому-то чуть более, а кому-то чуть менее ужасной. Шагнуть ли…? Кто-то делает этот шаг уверенно, как и должно шагать человеку, знающему, что в мире земном, как и в мире сновидений, место для него определяется ещё и определяется тем, как именно он сделает этот шаг и что откроет ему эта бездна, которую он покидает, и этот мир живых, в который он возвращается ради того, чтобы проснуться с мыслью о пути, уже пройденном и ещё предстоящем. Чтобы в следующий раз очнуться не посреди бездны. Или хотя бы просто очнуться. Другой не шагает из тьмы, а скорее падает, обращая невидящие глаза к несуществующему небу. И то, чего нет, отвечает ему солнечными лучами, касается дрожащих рук, упирающихся в горячий песок. Падает ли он сам или его толкают из неизвестности острым штыком, простирающимся ровнёхонько из ада? Хочется ли возвращаться к известности, отдающейся в слабом ещё сознании простым и оттого не менее страшным фактом безумия, такому жалкому существу, как он? Он уже оглядывается назад, заранее зная, что или кто ожидает его за спиной, но там пусто — наверное, впервые за всё время его беспамятства. Третий ступает не столько уверенно, сколько легко, будто проплывает через густую бездну, в конце концов погружаясь голыми ногами в самые недра одинокой пустыни. Он не открывает глаз — он прекрасно знает, где он, но не до конца понимает, зачем. Жаркое солнце освещает его лицо, удивительно мирное и простодушное, словно это не он минуту назад стоял в темноте бездны, безропотно ожидая конца или пробуждения. Это, кажется, единственный человек в мире, не боящийся небытия, своим стремлением к свету чудесным образом заполняющий и самую пугающую пустоту, и самую глубокую пропасть между человеком и Богом. Для него не существует неизвестности — он видит всё и в то же время так же слеп, как и младенец, не познавший ещё ничего, кроме груди и нежных рук любящей матери. Только материнская рука в этот раз заменяется рукой Господней, всюду сведущей и прорывающей все грани реального вслед за своим горячо любимым ребёнком. Но стоило ли.? Они стояли на краю бытия или какого-то запоздалого, обрывочного сна и всё ещё не видели друг друга, как не видели воистину ещё тогда, когда их не разделяли километры и силы карающего не за действия, но за слова и за мысли закона. Что представлялось каждому из них сейчас в свете далёкой пустоши, заполненной одними лишь бесконечными песками? Где-то вдалеке виднелся маленький огонёк, еле заметный в и так ярких лучах полуденного солнца. Существовало ли в этой пустыне понятие о времени, никто не знал, но все единогласно и ежесекундно решили, что был именно жаркий полдень, в который обычно захотелось бы закрыться в дальней комнате небольшого домишки, скрываясь от нарастающего зноя и последующих за ним головных болей. У каждого открывающихся совершенно по разным причинам. Слабо тлеющий огонёк этот так и не потухал, как в него ни всматривались с целью доказать себе, что всё это есть глупая игра воображения, созданная изможденным телом и уставшим духом. Но огонёк действительно всё не гас. Лёгкий прежде ветерок теперь с новой силы обрушился на пустыню, разнося огненные отблески по последнему краю вселенной. Это горел терновый куст, всё сильнее и значительнее разрастаясь диким и неподвластным даже самой природе пламенем. Все трое незаметно для самих себя выбрали ориентиром этот огонёк, умоляющий и страждущий, тянущийся к ним своими горящими, но несгорающими ветками. Три фигуры стояли заворожённо, внимая чудодейственному пламени и вряд ли замечая, как одного уже подталкивает сзади чёрная бездна, другого поднимает с колен только что выбравшаяся из этой же самой бездны нечисть, а в голове третьего уже шепчет родной и знакомый голос, неясно зачем явившийся из далёкого рая в мёртвую пустыню, точно так же, как и терновый куст, огнём своим пытавшийся пробудить эту пустыню и её посетителей от продолжительного сна. Митя очнулся, ощутив, наконец, у своих пят холод небытия, лишь когда от огонька отделилась едва заметная точка. Но двигалась эта точка, на удивление, не от тернового куста, а именно что к нему, медленно приближаясь к священному пламени и удаляясь от горизонта. «Господи, али есть ещё кто-то в этом омертвелом царстве?» — мелькнуло в Митиной голове уже после того, как он, сам ещё не сознавая, зачем это ему, зашагал по песку в направлении вырастающей из недр пустыни точки. «Кто вынужден страдать здесь со мной на пути безумства? " — прошептал Иван, отшатываясь и от пламени, и от не освещаемой солнцем чёрной фигуры, поднявшей его и сейчас же приглашающей следовать за ней. «Выходит, есть тут ещё кто-то, кто может нуждаться во мне? " — подумал Алёша и зашагал прямо на точку, следуя зову старца, шепчущего ему наставления идти и помогать страждущим, коли есть на то его силы и воля Господня. И Алёша вновь ему верил. Точка всё приближалась, обретая для каждого из трёх братьев ещё пока смутные, но уже совершенно разные очертания.***
Навстречу Мите шёл человек, ярко расписанным синим по жёлтому нарядом напоминающий китайского мандарина, тянущего за собой свои собственные или собственноручно украденные (что по сути не имело разницы) богатства. Он что-то кряхтел, постоянно останавливаясь и потирая пожелтевшей рукой больную спину, и вновь пускался в путь, еле переставляя слабевшие с каждым шагом ноги. Лицо его было скрыто массивной шапкой, почему-то сдвинутой прямо на глаза, но казалось, что и оно давно уже обрюзгло и пожелтело под сводом лет и не щадящими никого лучами огненного солнца. «Да где ж это я? С ума схожу или это пустыня Шамо распахнула для меня свои смертельные объятия? И что же за человек тут со мной?» — думал Митя и, раскидывая песок, мчался к кряхтящему старику, мечтая то ли с криком сорвать с него шапку, требуя ответы на вопросы, уже заданные им всё ещё подступающему небытию и многократно повторенные Богу, то ли схватить его за руки и взвалить на себя его тяжёлую ношу; из доброты ли душевной или от желания поскорее ощутить кожей что-то, кроме удушающего воздуха и горячего песка — ему было неважно. Лишь когда он достиг тернового куста, ещё только мгновение назад так манящего его, он остановился, поднимая взгляд на ветви, объятые праведным пламенем. Ради чего это пламя родилось в этой пустыне, где было только два человека, которые ни вели за собой целые народы, ни несли умирающему где-то вдалеке бутылку с одной лишь каплей воды? Было ли это древо действительно терновым кустом, который узрел Моисей после сорока долгих лет странствования по бескрайней пустыне, или скорее напоминало анчара, не сгорающего лишь по причине яда, таящегося среди его коры, и являющего собой вовсе не прообраз Богоматери, а символ абсолютного зла, охраняющий людей от себя и их собственной природной греховности? Митя сомневался. Впервые сомнение одолело его, человека, столько редко задумывающегося о сути добра и зла и о грехе, который он искупал, каждую ночь пребывая в бездне один на один со своей карамазовской нравственностью. Было ли это сомнение плодом мысли о схожести Бога и Дъявола или ощущением мрака собственной души, он не понимал. И никто, ни посланник Господа Алёша, ни мучимый своими же сомнениями брат Иван сейчас не могли его понять. Да и возможно было ли понять того, кто, давно уже встав на путь мнимого искупления, только сейчас истинно открыл то, что предстояло ему искупить, и впервые ужаснулся своей страшной участи. Воображение рисовало уже не только страшные слова об отцеубийстве, но и старого отставного капитана на коленях перед гробиком убитого сына. И как после этого становилось тошно и за руки свои, и за каждое слово, произнесённое словно в бреду ревности или скупости, а то и всего вместе! Искупал ли Митя свой грех своими страданиями или мало было этого, и на самом деле требовалось не только страдать, но и побеждать эти страдания своим отрицанием их и не фактом брать, а чувством, о котором никому не расскажешь и которое высказать можно в одной только молитве. И Митя вдруг упал на колени и, желая ничего более не видеть, закрывал слезящиеся глаза, но пламя всё равно сверкало в этой тьме, не давая ничему, кроме слёз вырываться из этой грубой души. Начиная понимать самоё себя, Митя лишился дара во всех красках наблюдать этот мир. Кряхтение старика почти около его уха не пробудило его от мысли, лишь заставило вздрогнуть и приоткрыть-таки опухшие глаза, обращая их на мандарина, который, находясь от него всего в паре метров, человека рядом всё ещё не замечал. «Чего ж ты тут делаешь, отче?» — крикнул Митя и понял вдруг, что не узнаёт более собственного голоса, наверное, впервые действительно смиренного и дрожащего, какой бывает у прихожан, молящих святого старца исцелить их замаранные души. Самовольно в церкви или монастырях Митя никогда не бывал, но не раз видел грязные руки, тянущиеся через решётку к священнику, пришедшему исповедать умирающего каторжника. Никто другой, кроме обладателей этих рук, не мог издавать таких страшных звуков, в которых слышалась такая невыносимая мольба, что священник быстро проходил мимо, коротко благословляя самых пакостных во имя искупления их страшных грехов. Митя не только видел это, но и молил вместе с ними, но только сейчас до конца осознал, что молил совсем не за то. Его старик не ответил ему, только дёрнулся, сильнее натягивая на глаза свою ярко расписанную шапку. «Коли меня понимаешь, назови хотя бы имя своё, чтобы увидел я, с кем одним суждено мне оставаться на краю света» Старик вновь промолчал, но на этот раз подался вперёд, и шапка слетела с него, открывая знакомое обрюзгшее и противное Мите лицо.***
«Моё имя?» — спросил человек, удивлённо улыбаясь такой улыбкой, какой Ивану ещё не доводилось видеть в мире живых. Он уже знал ответ на этот вопрос, который задал, сам не до конца понимая, зачем. Может быть, по наущению чёрта, а может, по собственному неверию. Но суть была одной: перед ним стоял сам Христос. Христос сейчас говорил с ним и улыбался ему. Ему! Человеку, не принимающему сотворённый Богом мир. Человеку, за спиной которого сейчас стоял чёрт, нахально посмеиваясь и нашёптывая ему всякого рода непотребства, которые эхом отдавались в опустевшей голове. «Бог? Да неужели ты и впрямь смеёшься надо мной, Иван Фёдорович? Или так в горячке завалялся, что каждого оборванца готов Христом величать? С чего ты взял, что Бог, ежели он и вправду есть, решит с тобой говорить?» Иван не решал, что перед ним именно Христос, он просто об этом знал. Каким справедливым ему сейчас казалось слово «человек», которое он так нечаянно бросил в своих мыслях при первом взгляде на Него и за которое уже успел устыдиться! Но сейчас перед собой он видел действительно «просто человека» в несчастном рубище и с плешивой головой, обжигаемой роковым пустынным солнцем. Но как было бы ложно говорить, что не было в Нём ничего божественного, ничего, что не привлекло бы внимания даже самого последнего атеиста. Этот несчастный человек был счастлив! С губ Его не сходила та самая улыбка, словно именно сейчас Он пребывал в высшей степени наслаждения, уставший, но обласканный Отцовской рукой. Это было для Ивана самым удивительным. Это же его и пугало. Он не знал, сколько времени прошло с того момента, как он впервые заметил движущуюся точку вдалеке, не помнил, как пошёл вслед за чёртом к неопалимому древу. Он не понимал или просто не желал понимать, куда и к кому ведёт его тёмная часть его же собственной скупой на веру души. Иван говорил себе: не думать. И он действительно не думал, проходя мимо пылающего тернового куста, призывно тянущего к нему свои нетленные ветви. Чем бы ни было это — дорогой в ад или неопалимой купелью, ведущей к его спасению, — он прошёл мимо. Только чёрт его остановился на секунду и отломил одну единственную веточку, которая тут же обуглилась и рассыпалась в пепел в его руках. Иван шёл дальше, не видя и не чувствуя. Оцепенелый взгляд его не поднимался от песка под ногами. Засыпая сегодня ночью в метаниях, душевных и физических, заходясь в безумной горячке на руках у любимой женщины, он уже твёрдо решил, что более не проснётся. Поэтому он и следовал сейчас за чёртом так покорно и бессмысленно. Если его жизнь не дала этому миру ничего, кроме тяжёлой раны, нанесённой им земле своей, пусть хотя бы смерть его станет облегчением родным и близким. Особенно Кате. Катерине Ивановне. Глупо было думать, что от этого вдруг испарится её позор, которого она была удостоена по его слабости, но будет же она, наконец, свободна! Она этого заслуживала, и Иван знал — заслуживала уже давно. Заслуживала и перед людьми, и перед Богом. Эти мысли не отпускали Ивана, да так крепко не отпускали, что передавались и чёрту, который за всё время их дороги не проронил ни слова до того самого момента, пока движущаяся точка вдали, наконец, не приобрела очертания человека и не предстала перед ними бродягой, окровавленным и избитым штыками, тянущим по песку свою убогую телегу. «Что ты везёшь за собой? " — было первым вопросом Ивана. Он не думал о большем и не хотел думать о большем, всячески избегая взгляда на лицо незнакомца, словно бы понимая: посмотри он на него — и мысль окончательно потеряется в глазах, столько лет наблюдавших за ним свыше. «Крест, — ответил ему тот. — Крест и мой, и всего человечества». Иван замер, а черт за его спиной рассмеялся таким мерзким смехом, что хотелось обернуться и в конце концов затоптать его в песок, но Иван не мог, вперившись взором в следы от гвоздей на руках и ступнях бродяги. Зачем он спросил о Его имени.? «Имя моё Иешуа, я обычный бедняк, обивающий пороги домов, — Он не переставал улыбаться, и Ивану показалось, что он не выдержит более ни секунды взгляда этих чистых, сверкающих божественным сиянием глаз. — Скажи же, кто ты? " Губы Ивана будто бы тронулись в горькой усмешке, которая тут же растворилась в переливах его изменившегося голоса: «Будто бы Вам оно неизвестно! Я всего лишь грешник, — рука его незаметно потянулась к волосам, ноги вдруг ослабели, захотелось упасть и так и остаться лежать на горячем песке, пока пустынное солнце в конце концов не убьёт его. — Грешник. И один из многих. «В таком случае грешник на полпути к искуплению,» — сказал Он, вдруг присаживаясь на песок. Иван таки упал следом, а чёрт пристроился ему на плечи. «Это ты-то, Иван, на полпути к искуплению? Тогда я уже и подавно должен сидеть в раю, а пухленькие херувимчики таскать мне за своих крылышках вино да закуску? Али, скажешь, не так? " Иван поежился, вновь упирая взгляд в кровоточащие раны Христа. «Думаешь, больно мне? — прошептал Он. — Больно. Больно и радостно»… «Радостно ему, " — прошипел чёрт. «Отчего ж радостно? -воскликнул Иван. — Кому же радостно умирать?» Он понял, что сказал глупость, но взять своих слов назад уже не мог. Христос его понял. «Радостна не смерть, а воскресение за ней следующее. Видишь же ты следы на моих руках и ногах, знаешь же, в каких муках я умирал, моля Отца моего объяснить, зачем Ему нужны мои страдания. Так посмотри на меня и скажи: несчастен ли я?» Чёрт вдруг вскочил с Ивановых плеч, закружился по песку, разражаясь безумным хохотом. Его натянутое по струнке тело била мелкая дрожь, и казалось, он не смеётся, а испускает дух, остервенело передергиваясь в предсмертных муках. «О счастье воскресения речь повёл, блаженный, знаем мы, как же! Веришь ему, Иван, правда же? Я ж вижу, если ещё не веришь, то начинаешь верить. Ещё одно его слово — и потеряю я своего верного друга Ивана, останусь один гореть в этом аду под названием Земля, — он захлопал в ладоши и завёлся ещё сильнее, хватая Ивана за плечи и яростно нашептывая ему прямо в ухо. — В бессмертие поверить хочешь? Знаю, что хочешь, сердце твоё у меня перед глазами висит, мается. Ни поверить, ни отрицать не можешь, пока я тут тебя забавляю. Ну, давай, отвечай: есть бессмертие?» И Иван готов был уже закричать «нет», если бы Христос вдруг не коснулся руки его, не заглянул бы в мечущиеся от бессилия глаза. Он не мог ни видеть, ни слышать чёрта, но не мог не чувствовать волнений души, сидящей сейчас перед Ним. «Вы так и не назвали себя. Прошу, расскажите. " А чёрт всё не унимался: «Рассказать ему. Чего рассказать. Ты ему про свои беды с башкой, а он тебе про бессмертие. Нужно что ль кому твоё бессмертие, юродивый? — он ещё крепче вцепился в Ивана, чуть не перекрывая ему кислород. — А давай мы его проверим, Ванюша, а? А там уже сам и решишь, верить тебе ему али нет. Да ты не волнуйся, делать ничего не придётся. Просто щёлкни пальцами вот так и всё. И упадёт бродяга замертво, а воскреснет опять или нет — уже другое дело. Коли есть бессмертие, как он говорит, не будет ему ничего, а коли нет бессмертия… Но ты, главное, щёлкни, как в той дурной песенке, помнишь, про мандарина?» И он действительно фальшиво затянул старую французскую мелодию, на свой лад перевирая половину нот: «Pour Le motif Le plus futile, Chacum tuerait Le Mandarin. " Иван сидел, словно камень, со взглядом бессмысленным и будто навсегда лишённым всякого выражения. «О чем рассказать мне вам? В жизни моей нет ничего удивительного, а кто я такой, не мне судить». «Кому ж ещё, как не вам? — произнёс Христос, беря вторую его руку в свои и подсаживаясь ближе настолько, что даже черт двинулся с места, отпуская, наконец, шею своего хозяина. — Ежели не знаете, о чем говорить, начните с малого. Молоды вы или стары? Бедны или богаты? " Чёрт опять зашевелился, нарезая круги по песку: «Вот дурак! Или не узнает в тебе старика-богача, а? Мало того, что глуп, юродивый этот ещё и слеп». «А разве по мне не заметно? -усмехнулся Иван, оглядываясь на свой поношенный сюртук и грязные сапоги. — Да могу ли я быть богат и отмечен старческой сединой?» «Коли сами вы тело своё видите, вовсе не значит, что видят его и все остальные. Зато душа ваша мне, как на ладони, видна. Измученная она, как у самого древнего старика. Или не так, скажете?» Иван лишь склонил голову, игнорируя насмешливый голос черта за спиной. «Так если душа моя стара, отчего спрашиваете, а не утверждаете, что старик я?» «Мучитесь потому что. Старики по состарившейся душе не страдают, молят только спасти её от ада. А вы с душою своей сражаетесь, давно сражаетесь. Как думаете, дали бы чёрту своему волю, щёлкнули бы?»***
«О чем это вы? — пролепетал мужчина средних лет, усаживаясь прямо под горящим терновым кустом. — Зачем мне ваша помощь?» «Неужели не тяжело вам, добрый человек? Тащить столь тяжкую ношу по пустыне, где только Бог вам опора и поддержка. Неужто так веруюте, что Он вам столько сил для дела Его даёт? " — быстро шептал Алёша, примостившись рядом и с каким-то полувосхищенным, полунепонимающим взглядом наблюдая за своим собеседником. Он специально искал его, утопая голыми ногами в жгучем песке, чувствовал, что не может человек в пылающей пустыне этой не страдать, не молить о пощаде высшие силы. Но мужчина этот, кого-то Алёше смутно напоминавший своими усами, бакенами и чистыми васильковыми глазами, действительно не страдал, везя за собой массивную телегу. О том, что именно в ней было, Алёша решил не спрашивать. «Я-то? Верую? — усмехнулся этот странный человек, почти облокачиваясь на горящий ствол. Казалось, он и не замечал, что рядом с ним не обычный терновый куст, а один из прообразов Богородицы. — Что ж, может, и так… Но тут, знаешь ли, в другом проволочка. Кто, если не я, этих болванов в царство божие повезёт?» Вдруг из его телеги послышался стон, будто там лежал человек на последнем издыхании и, услышав про божье царство, взмолил сейчас о спасении души своей. За стоном прозвучал крик. Крик младенца, ещё непогрешимого, но уже близкого к миру иному. Алёше показалось, что он расслышал тихий вздох его несчастной матери. Сердце сжалось. «Так вы везёте в последний путь умирающих? Вы проводник! Так ведь это же ещё больший труд, чем если бы вы, подобно Моисею, вели за собой целый народ!» Алёше почудилось, что человек хотел рассмеяться, но специально сдержал себя, разглаживая слипшиеся от пота густые усы. «Не умирающих Бог приказал мне вести, нет. Поручены они мне были живыми и здоровыми». Алёша не понимал и совершенно отказывался что-либо понимать. «Живыми и здоровыми, - эхом повторил он. - Да кто ж тогда такое с ними сотворил?" Алёша не решился говорить: "зачем же вы с ними такое сотворили? ", хотя уже мог себе представить, какой ответ он получит на свой вопрос. В нём медленно поднималось чувство несправедливости. Он сам понимал, что рано или поздно может не сдержать себя, как было в том трактире, где при разговоре с Иваном он вынес жестокому помещику смертный приговор, но надеялся, что в этот раз все обойдётся. Что человек этот просто добрый путник, на телегу которого напали, или спутники его заразились смертельной болезнью. "Как кто? - зевнул мужчина. - Сами они и сотворили, чего ж греха таить." "Да как же? - Алёша почти вскрикнул. - Неужели и ребёнок малый сам себя измучил?" В груди, как и в прошлый раз, неожиданно для него самого поднималась кипучая лавина ненависти. "Да вы не горячитесь, милый человек, не горячитесь. Сами же просили рассказать... - рассеянно протянул человек (человек ли?) и, достав из богатого сюртука сигару, зажёг её о горящий куст и закурил. - Ребёнок.. Да пусть даже не ребёнок, но мать и отец его. Или не церковь говорит, что дитя должно платить за грехи своих родителей? " Алёша сглотнул. "Церковь, - прошептал он. - Но в чем же они согрешили?" "По-разному все, - мужчина закашлялся, и Алёше почему-то вновь показалось, что он его уже где-то видел. - Но в основе своей те тут страдают, кто сами телегой этой захотели править". "Так отчего же им не позволить?" - рассеянно проговорил Алёша, будто бы самому себе, а не этому страшному человеку. "Как отчего ж? Можно бы и позволить, да только они сами же всю братию свою и порасшибут". "Да сколько ж у вас в телеге людей? Неужто есть и здоровые? " Смутное подозрение появились в душе Алёши. Где-то он уже слышал подобные слова и где-то видел эту же самую телегу и всех этих глубоко несчастных людей "Сколько, спрашиваешь? Миллионы! - и мужчина хлопнул себя по казавшимся пустыми карманам, которые, как оказалось, были набиты разного рода грамотами и расписками. - И из миллионов этих одна четвёртая часть на самом деле живая, а из них одна восьмая, может быть, в самом деле и здоровая". Алёша вскочил, яростно взмахнув руками. Тело его била мелкая дрожь, а глаза пылали, разражаясь зарождающимся в его душе огоньком бешенства. "Да как же? Да что же это в самом деле? Неужто за свободу свою они так страдают, за одну мысль о свободе этой? Позволяли вы им хоть раз выйти из этой телеги?" "Да не кричите же вы так. Куда им прикажете выйти, молодой человек? - устало проговорил мужчина, потирая переносицу. - В пустыню, на произвол судьбы? Да кабы я им позволил, поумирали бы они от жары и голода, и уж тогда бы точно не осталось ни живых, ни здоровых". Алёша вновь рухнул на песок, закрывая руками покрасневшее от возбуждения лицо. Он не мог больше думать, сил бы хватило только на то, чтобы тихо плакать, как в детстве, забившись в угол маленькой каморки старого лакея. Но в пустыне, рядом с этим непонятным человеком плакать было бы глупо.. "Чего ж вы так за них маетесь? - спросил мужчина, забрасывая свою сигару куда-то на дерево, где она тут же и сгорела в страшном, как теперь казалось Алёше, пламени. - Иль среди них друзья ваши, родственники есть?" Алёша вдруг вспомнил о брате Дмитрие, отбывающем срок за не совершённое им преступление, о брате Иване, лежащем в горячке, избитым своими сомнениями и непониманием истин мира сего. "А если даже и есть, - прошептал он голосом, в котором уже сквозили пока ещё не вырвавшиеся на свет Божий слёзы, - то что с того?" Мужчина опять зевнул, мирно укладываясь на песке, пока из телеги ещё звучали сдавленные стоны мужчин, женщин и невинных младенцев. "Ежели и вправду есть, ты скажи мне, вдруг Господь Бог по милости своей их и помилует". "С чего ж Ему их миловать, если даже несчастных детей Он миловать не желает?" - прошептал Алёша, словно в бреду сам укачивая себя ослабевшими руками. "Да ежели Он не захочет, вам я подсоблю, - мужчина потянулся к Алёше, крепкой рукой похлопывая его по плечу. - Не мне ли поручено следить за ними? Коли пожелаешь, кое-кого можно и выпустить, если только за них поручишься". "То есть без воли Божьей?" "Выходит, что и так". "Да какое ж вы имеете на то право? За что ж наградил Он вас таким бременем и вместе с тем и свободой, которой других лишил? - Алёша всхлипывал, но всё ещё не плакал, утыкаясь носом в полы своей рясы. "Да по праву рождения и наградил, - человек отнял руку и вновь полез за пазуху, доставая откуда-то поблёскивающую на солнце золотую монету в три рубля. - На царствие над этими людьми Сам меня и помазал". "Как это?" - пролепетал Алёша, наконец, поднимая голову и обращая взгляд на сверкающую монетку. Мужчина только засмеялся, вкладывая золотой ему в руку. На рубле был выдавлен профиль человека, с которым Алёша беседовал последние полчаса. "Да неужто и вправду не понимаешь ты? Или не узнал меня, милый человек?"***
"Узнал я тебя, батюшка, тут же узнал," - кричал Митя в лицо нахально ухмыляющемуся отцу. "Раз узнал, чего ж не рад меня видеть, а, Митенька?" - улыбка, открывающая гнилые, потемневшие зубы, стала шире, и Фёдор Павлович стоял, чуть не смеясь, прямо напротив пылающего куста. А Митя в действительности совсем не сразу узнал его. Ослеплённые пылкими слезами раскаяния глаза всё ещё болели, а самого его трясло в жутком припадке, когда фигура отца вдруг выросла перед ним чёрной тенью среди светлого дня. "Ну давай, обними же отца, Митенька, - протянул Фёдор Павлович и ринулся к сыну, хватая его грубые руки в свои, костлявые и пожелтевшие. - Неужели не плакал по мне, сынок? Неужели ни капли чувства к родной кровинушке?" Стало мерзко, как будто нечисть, чудом выбравшаяся из ада, вдруг схватила его. "Уйди от меня, чёрт! - Митя удивился, что позволил отцу коснуться себя, оттолкнув обрюзгшее тело лишь через пару мгновений. - И после всего ещё смеешь тянуть ко мне свои мерзкие ручонки! Мертвец!" А Фёдор Павлович всё смеялся, от удара падая на песок: "Да что ты, что ты? Это я-то по-твоему мертвец? А может, не я, а ты мертвец, неужели не чувствуешь, Митька? Ты головкой-то своей тупенькой пораскинь"... Митя оторопело глядел на отца. Мертвец? Отчего же мертвец? Или сердце его уже замерло на тюремной койке, и только душа сейчас бродит по этой пустыне, мучимая грязной душою отца. Он посмотрел на свои руки. Все в грязном песке, красные и покрытые ссадинами. Были ли они похожи на руки призрака? Или на руки грешника, для которого пустыня стала личным адом, в котором он остался наедине с убийцею души своей. Да, убийцею. Отец его был куда больше, чем он убийцею. Он признал этот факт, уходя от него в тот вечер, когда по глупости своей или по мудрости не добил. "Что за чушь ты несёшь, шут пронырливый? Чего я не чувствую? Что сердце моё ещё бьётся, что глаза горят, а душа ещё не покинула тела, а твой труп давно уж в могиле лежит? " Фёдор Павлович на секунду задумался. "А может, и прав ты, Митенька, и жив ты.. А черт его знает, не разберусь я никак в твоей мелкой душонке. Только я-то, милый мой, тоже жив. Не добил ты меня, али не помнишь?" Не добил.. Он не добил.. А кто тогда добил? Или никто и не добил вовсе, и перед ним сейчас живой отец, всех обманувший и проживающий сейчас счастливую и беззаботную жизнь свою где-нибудь в Ватикане? Фёдор Павлович мерзко улыбнулся. Должный эффект был произведён. "Сомневаешься, Митенька, вижу же, что сомневаешься. Не добил меня, а теперь что, добить.. хочешь?" Митя всмотрелся в глаза отца. Ничего не выражали они, кроме безумства, сверкающего в зрачках, в которых отражались отблески пламени горящего древа. "Зачем живёт такой человек! " - вскричал он однажды в приступе гнева и готов был повторить это сейчас. Да и был ли человеком этот шут, которого природа уготовила Мите в отцы? Грешны были мысли и слова эти, и он знал это, но не мог заткнуть в голове голос, говоривший, что нельзя более ни минуты существовать отцу его в мире живых, ежели он там ещё оставался. "Не убивал ты меня, Митька, но скажи же, хотел? Знаю, что искренне хотел, иначе не орал бы так об этом на весь Скотопригоньевск? - он поднялся на ноги и стал расхаживать вокруг терного куста, иногда вскрикивая и неожиданно простирая руки к небу. - А если не хочешь, прямо скажи, я тебе поверю, сын мой, как всегда верил, " - и с какой-то дурной миной вперился в Митю своими безумными глазами. Митя сказать этого не мог. Он ощущал ненависть к отцу сейчас сильнее, чем когда бы то ни было, но чувство раскаяния за эту ненависть тоже не покидало его. И эти два чувства создавали в душе его удивительный водоворот, закружив все мысли в бешеной пляске сумасшествия. "А ежели и вовсе не веришь, родной, что я стою тут рядом с тобой живой и здоровый, тут всё и того проще. Только сложи пальчики свои да щелкни, и исчезну я тут же и из мира, и из души твоей" . "А я? " - пробормотал Митя, невидящими глазами смотря на сложенную для щелчка руку отца. "А что ты? Ты проснёшься, милый мой: на каторге, в раю, в аду - уже не моя забота. Только мучиться будешь долго. Если жив я, конечно. А если мёртв, ни тебе, ни мне не будет ничего. Так говори, Митька, проверить хочешь или нет? " Проверить... Убийством проверить..? Выходит, что так. Палка о двух концах. Он мёртв - значит, Митя жив. Он жив - значит, не будет больше Митеньки, пропадёт он, растворится в истинном грехе, и никто его больше в мире живых не дождётся.. " Кто жив, а кто мёртв?" - думал он лишаясь чувств и падая в бесконечный мрак.. Хорошо, что не щёлкнул.. Да и зачем?***
"И ты ещё спрашиваешь, зачем, Иван, будто сам не понимаешь, будто мы с тобой не одна душа о двух сторонах мысли? Что ж, как не это, решиться поможет? Кто ж, как не этот юродивый, разуверит тебя в бессмертии? Отчего ж не щёлкнуть? " Черт бесновался уже битый час, рассыпаясь перед Иваном всеми своими витьеватыми фразами. По другую сторону сидел Христос, так ничего и говоря, лишь глядя куда-то в пустоту ярко сверкающими в солнечных лучах глазами. Щёлкнуть.. Разве не умирал уже Христос на Голгофе, разве страшна ему смерть? Да он же ждёт её, этот удивительный человек с улыбкой блаженного! Может ли действительный человек говорить о смерти с подобной улыбкой? "Ты скажи мне, Иван, что тебя гложет? Умрёт бродяга и дело с концом. И останемся мы с тобой тут вдвоём. Навеки-вечные. Ты же решил не возвращаться, я прав или нет?" Действительно. Решил.. Решил умереть и всё ещё почему-то цеплялся за жизнь. Для чего? Ради чего? Допустить ли мысль о бессмертии или шагнуть в конце концов в бездну, которая давно уже наступала на пятки? "Только твоя воля: лелеять ли мысль о бессмертии или отбросить её? Или не нужно тебе оно вовсе, Иван Фёдорович, бессмертие-то это? " Чего стоило бессмертие перед лицом бесконечной тьмы? Столько раз Иван был готов шагнуть в неё и столько раз падал, ударяясь головой об пол. А теперь что? Сомневался ли он в самом себе, сомневался ли в душе своей, не готовой взять на себя ещё один грех? Забыть, убедиться или слепо поверить, всецело отдаваясь тому, что всю предыдущую жизнь свою ставил под вопрос? "Решайся, Иван, решайся. Ты же аналитик, тебе же нужно всё знать, всё-всё понимать! Или слепая вера лучше здравого смысла? Старый Иван бы взял свое ледяное сердце в такие же ледяные руки и щёлкнул бы! Неужели оттаяло сердце-то? Катя твоя растопила?" Иван вздрогнул. Христос вдруг обернулся на него, кивая головой на наглухо застегнутый карман его пиджака. Там лежало маленькое колечко для Кати, которое чудом никуда не пропало во время его горячки. Катенька... Как ни стыдно ему было сейчас звать её так, он всё-таки звал. Сидела ли она сейчас рядом с ним? Почему не мог он почувствовать прикосновения её нежных рук вместо грубых толчков в плечо от чёрта? Зачем она до сих пор рядом с ним? Неужели и вправду любит? "Любовь - удивительное чувство, - вдруг заговорил Христос, нарушая уже полчаса царившую в пустыне тишину. - Можно сколько угодно проверять её, но никогда не найдёшь правдивого ответа. Остаётся только верить. Вы верите в любовь?" Иван закрыл глаза, ища в своей душе хоть что-нибудь, противоречащее чувству этому, истинно живущему в его сердце. И не находил. "Верю... " - прошептал он, сам не до конца сознавая, что вложил в это слово. Черт у его уха запричитал с каким-то неподдельным страхом в голосе: "Любовь.. Да что она, любовь-то.. Или даст она тебе ответы на все твои вопросы? Не даст и не может дать. Ты только щёлкни, Иван, щёлкни и всё-всё узнаешь" "Так, значит, в любовь-то вы верите, а в бессмертие нет?" - вновь заговорил Христос, будто находя в этом какое-то противоречие. "А разве нельзя так?" "Можно, отчего ж. Всё можно, и любые чувства человеку дозволены. Да только в любви и есть ваше бессмертие, неужели не видите? " Иван не понимал. Разум его блуждал уже где-то далеко за пределами пустыни и рвался к руке, будто из другого мира касающейся его спутанных волос. "Да кого ты слушаешь? - тараторил черт, не находя себе места. - Да может разве девка продажная нести за собой бессмертие? Думаешь, любит она тебя? Страдания она твои любит и мучит тебя, разве ты не чувствуешь?" А Иван не чувствовал и не хотел чувствовать. "Да ты только подумай, вспомни, болван, сколько боли тебе принесла любовь эта. И вера столько же принесёт". А неверие? "А неверие ты скоро и вовсе забудешь, коли убедишься, что нет никакого бессмертия. Ты только щёлкни. Погляди, это же даже не убийство, коли он смерть так блаженно принимает". А я так же блаженно смерть его приму? "Примешь Ванюша, примешь, никуда ты не денешься. Решился, я вижу, - завизжал чёрт, увидев, как Иван уже поднимает руку для щелчка. - Вот это правильно, вот это молодец. Всё-всё тебе сразу ясно станет, как только бродяга замертво упадёт, вот увидишь". Христос не шевельнуся на пороге второй своей смерти, лишь по губам Его можно было прочитать вопрос, которым так долго мучил Ивана чёрт: "Решились.. Так что же, есть ли бессмертие?" "Есть"- шепнул Иван, ударяя себя поднятой рукою в висок. "Ну и дурак, " - усмехнулся чёрт и тут же рассыпался в прах.***
"Ну чего же сразу дурак? Не признали, со всяким бывает, - рассмеялся человек, пытаясь поймать Алёшин взгляд. - Я не злопамятен". "Да не потому я дурак, Ваше Величество, - судорожно шептал Алёша, отряхиваясь от песка. - Я вам помогать шёл, но не тому, как оказалось помощь моя нужна". "А кому ж?" - промычал царь. "Им!" И Алёша ринулся прямо к телеге, в который миллионный русский народ мучился от болезней и произвола. Он уж было протянул через решётку руку и, как ему казалось, ощутил на ней слабое прикосновение младенческих пальчиков, но его тут же отшвырнули назад сильные руки, столько лет уже держащие на себе тяжкий труд заботы об этих обречённых людях. "Да какое ж тебе дело до их страданий? Не Христос ты, чтобы грехи их искупать. Пока не свершилось второе пришествие, один я для них спаситель и господин". Алёшу вдруг затрясло. Он забился в истерике, в какой билась, стоя у иконы, его почившая матушка, и чувствовал это. В его крике будто бы звучал и её крик, где-то глубоко-глубоко в его голове, отражаясь от мечушегося в непонимании сознания. "Зачем же это? За что же?" "Да ты будто в бреду, - шепнул царь, присаживаясь рядом с изгибающимся на песке телом со снисходительной улыбкой. - Ребёнок ещё.. И мира Божьего, и несправедливостей его в глаза не видел, а теперь вот.. маешься"... "Так выходит правильно Иван говорил, действительно правильно? - Алёша будто не слышал его. - Что нет в этом мире никакой справедливости, что люди все от природы греховны и, отбери у них веру в бессмертие, утонут в разврате и похоти?" Император повёл головой, оглядываясь на трясущуюся телегу со сдавленным вздохом: "Думаешь, мне их не жаль? Но как тех жалеть, кто жизнь твою и всей твоей семьи отнять хочет? Думаешь, не думал я о том парне, который на меня в Летнем саду выскочил? Думаешь, не жалел его? А пощадить не смог". "Неужели и вправду нет надежды у русского народа? - истерика постепенно проходила, уступая место какой-то пустой обреченности. - Неужели будет он мучиться до самого вырождения своего?" "Отчего ж? Надежда всегда есть. Уж не русский ли народ самый сильный и терпеливый, - шепнул царь, поднимаясь и хватая поводья своей телеги. - Знаешь, бывает так иногда.. Щелкнешь ты пальцами где-нибудь в своём Скотопригоьевске, а царь в Петербурге от болезни повалится. Признайся, хотел бы так?" Сомнение лишь на секунду проникло в Алёшину душу. А если б взаправду не стало бы царя? Кто бы тащил на своих плечах эту телегу? Решился бы кто-то взять за себя эту тяжёлую ношу, бескорыстно, безропотно исполняя свое предназначение, подобно Христу? Или телега ходила бы из рук в руки, а люди маялись от бесконечной тряски и непонимания, куда движутся они. Куда теперь было двигаться Алёше? "Ежели Бог решит покарать царя за несоблюдение его заветов, так пусть карает, но не моими руками". И Алёша встал, обращая взгляд свой на горизонт, где не увидел ничего, кроме песка и грязи. Он расстался с императором у горящего тернового куста, прообраза Богоматери или посланника Дьявола. И каждый из них пошёл своей, неизвестной другому дорогой, оплакивая свои грехи и грехи всего русского народа.