Благословение

Эд никогда не верил в благословения. Когда он был ребенком, молитвы матери были скорыми и обезличенными, будто она уже давно решила смиренно и безнадежно молиться не ради получения чего-то, а лишь ради того, чтобы всё не стало еще хуже. Когда мать складывала вместе ладони и просила благословения для них обоих, в то время как ее правый висок наливался багровым, всё это казалось ему какой-то шуткой. В далекой юности он всегда держал при себе чётки и всякий раз, чувствуя то, чего чувствовать не хотел (а таковыми были почти все его чувства), сжимал их так крепко, что они впивались в кожу. В боли было что-то успокаивающее; она позволяла физическим ощущениям затмить всё остальное. Боль была чем-то, дарованным Богом, приливом, который уносил его каждый раз, когда он в этом нуждался. Но в какой-то момент это перестало помогать; наверное, тогда же тон молитв матери из отстраненного стал откровенно обиженным, почти насмешливым. То были молитвы, которые она сама слышала в детстве от своей матери, те, которые ей пришлось выучить, будучи еще ребенком. Господь всемогущий, Бог-Отец, Бог-Сын и Святой дух, ты проявил к нам свою огромную благосклонность и милосердие… Тогда Эд отрастил ногти и впивался ими в запястье каждый раз, когда нужно было дать приливу унести себя, отрешиться от мыслей и обострить чувства, резко вырывая себя из сознания и перемещая в плоть. Когда отец был рядом – кожа землистого оттенка и чернота под глазами, вечно мрачный, с поджатыми губами, – Эд сжимал руки в кулаки со всё большей силой, оставляя полумесяцы на ладонях и позволяя всему тому, что ощущал, превратиться в фоновый белый шум. Спустя какое-то время перестало помогать и это, и примерно тогда же мать прекратила молиться окончательно. Соседский мальчик научил его затачивать наконечники для стрел, затирая кремень крупными камнями до тех пор, пока тот не станет небольшим и острым, но с зазубринами, чтобы достать его было не так просто. Эд носил в кармане свой любимый и ощущал его бедром, когда садился. Он был всегда рядом, когда был нужен, впивался в плоть и оставлял глубокие следы, которые потом было приятно разглядывать, нащупывать, словно место от выпавшего молочного зуба. Эд уже начал понимать, что боль приносит адреналин, а адреналин стал ему другом. Эти неровные грани заводили его настолько далеко, чтобы осмелиться поднять глаза на тот край стола и встретить подмечающий каждое его движение взгляд отца. Тот откладывает вилку, берётся за бутылку, царапает грязными ногтями столешницу. Руки же Эда лежат под столом, сжимают кусок кремня до тех пор, пока ладони не становятся влажными и не начинают оставлять красные следы на штанах, но отец ни о чем не догадывается, как и мать. Эд научился видеть боль как инструмент; уже не нечто навязанное, чего стоило бояться, а нечто, что можно использовать, нечто создающее мозоли, позволяющие туже затянуть веревку без того, чтобы возникли волдыри, ощущать, как та отчаянно извивается в руках, будто он пытается удержать ускользающую королевскую кобру. Боль позволяет бесстрастно слушать хрипы отца, пытающегося глотнуть воздуха и бьющегося, словно птица с подрезанными крыльями. Люцифер тоже потерял свои крылья, упав и обрушившись на мокрый от брызг причал. Боль позволяет подтащить обмякшее тело к воде и наблюдать, как оно погружается под воду. Боль позволяет расправить плечи, сдержать рвотные позывы и вернуться домой к ужину. После этого мать помолилась еще раз. Всего один. Господь Бог, Отец наш небесный, мы каемся, грешные, что не живет в нас, в плоти нашей, добродетели, что, покинутые тобой, мы сгораем и умираем во грехе, ибо рожденный от плоти есть плоть и не может увидеть царствия Божия… Эд был рожден от плоти, не представлял из себя ничего, кроме плоти, полной нервных окончаний, и чувствительных участков, и электрических зарядов, бегущих под кожей, словно муравьи, которых вот-вот сожгут увеличительным стеклом. Это он однажды уже пробовал, когда наконечник для стрелы затупился, но процесс занимал слишком много времени, а от запаха собственной паленой кожи к горлу подступала тошнота. На следующий день мать с любопытством рассматривала рану на его руке, игнорируя недовольное шипение и приговаривая при этом, что ему стоит прекратить спать где попало, раз он не обращает внимания на стекло. С тех пор он стал обращаться со стеклом еще менее осторожно, но мать не знала и этого. К тому времени он уже научился подчинять себе тело, в котором вынужден был существовать, усваивая, какие импульсы лучше игнорировать, а какие обострять. Подчинять себе мозг было куда сложнее, но он знал, что приближается к этому, всё ловчее отключаясь от окружающего мира и проваливаясь в кипящий адреналин, такой приятный, резкий, и достаточно глубокий, чтобы поглотить его полностью. Когда он ступил на борт своего первого корабля, у него уже было достаточно шрамов, чтобы выглядеть так, будто он в деле намного дольше, чем в действительности, что играло ему на руку. Нанесение первой татуировки оказалось даже лучше, чем он мог себе представить. Ему нравилось медленное скольжение иглы, настойчивое жжение, то, как оно отдавалось в костях. Нравилось, что во время процесса он не мог думать ни о чем другом, но еще больше тот факт, что после него что-то оставалось: куда большее, чем просто рваные шрамы на теле, которые не потемнеют на солнце, в отличие от остальной кожи. Он начал покрывать себя чем вздумается, чернильными очертаниями всего и ничего одновременно, как правило, выбранными по сиюминутной прихоти. Он привык к этому настолько, что мог просто стиснуть зубы и позволить ощущению поглотить себя, едва не проваливаясь в сон. Он свыкся с жизнью, в которой не было почти ничего, кроме адреналина, существованию, заключающемуся в постоянной погоне за пиком жгучей боли и негодованием из-за зуда от заживающей раны. Он неделями пытался удержаться и не бередить их, но не выдерживал и всё равно терзал их снова. Даже ощущение колотой раны потеряло свою ослепляющую чистоту спустя какое-то время, а кожа на левом боку стала изувечена и обезображена столькими ранами, что добавить еще одну было просто формальностью. Стало сложнее отдаваться приливу, и он задумывался, не превратили ли мозоли его в камень, во что-то, не способное испытывать абсолютно ничего от чужих прикосновений, имели ли эти прикосновения целью ранить его или подарить удовольствие. Фрикции тоже не помогали, и он начал беспокоиться, что обрушивающиеся волны столько раз опрокидывали его, обтачивая, как море обтачивает кусок стекла, что все его неровные края притупились и стали бесполезными. И тогда он встретил Стида. И ощущение, которое он так долго пытался в себе подавить, вернулось. Ощущение, что он состоит только из плоти, полной нервных окончаний, электрических зарядов и чувствительных участков, химических импульсов, которые без конца толкали его вперед, желать всё большего. Большего, чем этот тихий зуд, который начинал отдаваться в теле и который возникал, только когда его касались эти невозможно ласковые пальцы, намного более ласковые, чем даже материнские. Это могло начаться со скользящего касания кружевного манжета и слегка податливых прикосновений подушечек пальцев к его ладони или волосам. Иногда он чувствовал их даже через одежду – фантомные прикосновения, отдававшиеся в руке, плече или сердце ещё долго после того, как Стид отнимал ладонь. Он не знал, что делать с ощущениями столь сильными, что тоже были своего рода приливом, настолько мощным что он боялся открыть рот, захлебнуться и утонуть в нем. Даже когда Стид проткнул его печень шпагой, он не ощущал так много, как в те разы, когда Стид ласково опускал руку на его плечо или позволял устроить голову на своей ладони и тепло его тела передавалось щеке Эда. Он не понимает, почему все это обжигает сильнее любой раны, в его голове не укладывается, отчего волна, которая накрывает его в эти дни, не смывает его, отчего в ней невозможно притупить чувства. Вместо этого она окружает его стремительным и всепоглощающим потоком тепла, без которого, кажется, он может замерзнуть насмерть, без которого он непонятно как жил до сих пор. Если быть честным с собой, он никогда еще не чувствовал себя настолько слабым, как когда Стид касается его; он вернулся к тому, с чего начал – он плоть и ничего, кроме плоти, ничто, кроме кракена, живущего внутри него, который бьется так яростно, что эта ярость отдается в костях; когда Стид рядом, его голод только растет. Наверное, он хотел бы поглотить его. Или быть поглощенным – как Стиду больше нравится. Он никогда еще не был так рад быть уязвимым, никогда не испытывал такой готовности позволить телу властвовать над собой. Он давно не верил в бога, но думает, что в Стиде может быть нечто божественное. Как иначе объяснить то, что он почувствовал, когда Стид ответил на первый поцелуй – дрожащий, неумелый и дарящий нечто совершенно для Эда новое. Все, что Эд знает – он плоть, только плоть и ничего кроме плоти, и, может, для этого он и родился, может, именно это и должен был ощущать всё это время. Возможно, он может потеряться в этом в конце концов. Ни одно лезвие не жалит так, как зубы Стида, ни одна рана не делает больно, как прикосновение его ладоней. Но это хорошая боль. Она нарастает внутри, не оставляя места для мыслей или страхов, только для ощущений. Прикосновения ладоней Стида уверенные, но заботливые, они умело и осторожно забинтовывают свежие раны и невозмутимо скользят по старым. Иногда Эд задумывается, осталась ли еще частичка его, которой Стид еще не касался, внутри или снаружи. Бывают моменты, когда он совершенно забывает, что существуют и другие виды боли, не говоря уже о тех, с которыми он знаком лучше, чем любой человек на Земле. Единственный адреналин, который важен, – это тот, который он чувствует, когда Стид прижимается к нему, такой нежный, теплый, надежный и тяжело дышащий. Эд произносит строку тихо, в необдуманном порыве; она просто срывается с губ. У него не получается думать ни о чем, когда Стид касается его вот так. Стид еще раз целует его шею и отстраняется, склонив голову набок. – Что? – Тот, кто был рожден от плоти, есть плоть… – И не может увидеть царствия господня, – заканчивает за него Стид, чьи влажные пряди липнут ко лбу. – И часто ты думаешь о святом Писании, когда мы… пока мы… Эд лениво улыбается: – Когда мы что? Стид фыркает; его щеки порозовели. Он всё еще работает над словарным запасом для всего этого, и Эд с энтузиазмом ему в этом помогает. – Так что, часто? – Нет, только эта строка. Стид задумчиво кивает. Он поднимает левую руку и скользит по шрамам на его животе и руках. – Тот, кто был рожден от плоти, есть плоть, – повторяет он. Эд вздрагивает под ним, но тут же делает вид, что этого не было. Стид слегка улыбается и касается его так снова, и снова, и снова, и Эд лихорадочно думает, что ему больше не нужно совершенствовать свое тело, больше нет, потому что Стид делает это за него, и Стид не хочет причинять ему боль и поэтому, возможно, Эду этого не хочется тоже. Чуть позже, когда Стид будет глубоко и ровно дышать возле него, Эд прижмется лбом к его плечу и прикроет глаза, а зуд в теле угаснет до тихого гула. Он наденет красный шелковый халат Стида, который скользнет по покрытой шрамами коже настолько деликатно, насколько это вообще возможно. Кракен в груди свернётся клубочком, мурча, словно кот, и Эд будет знать, просто примет как данность, что благословение – это не слова, не чувство и не молитва; это человек.