Любовь к богу - изнасилование по согласию

Дугар бежал по сугробам дороги не разбирая, как от волков в ночь ту долгую, оставшуюся в памяти отпечатком вязким на памяти, с приторно сладким запахом на кровь не походящим. В голове гул нарастает, как биение колоколов церковных. Сердце под кожей не бьётся живительной силой, лёгкие не горят под рёбрами от бега собачьего — он от открывает как рыба беспомощная, вопрос задавая один и тот же: «Почему?» Ворота старые скрипят протяжно, сени дерева аромат утратили в один момент — он домой забегает, запинаясь о порог, распластавшись по полу как тряпка половая, смотря на побеленный потолок отстраненно. «Я мёртв», — в пустоту дома говорит тихо, не веря в происходящее, словно в кошмарный сон. Дугар вскакивает, хватая блестящий нож со стола, и не размышляя вонзает в ладонь по рукоять, расшатывая его в теле некогда мясистом — не видит крови из раны, и боли не чувствует физической, только душа ноет от ужаса происходящего и бьётся в конвульсии будто. — Теперь ты знаешь, — у Айхана голос мягкий, обволакивающий пространство вокруг существованием одним. Дугар оборачивается к нему, желая ответы на вопросы все узнать, однако произнести ничего не может, стоя в ступоре с вонзённым ножом в руке. Айхан к нему подходит мучительно медленно, нож в руку взяв за рукоять, вырывая из тела бескровного движением резким: «Ты ведь хочешь знать правду?» — он смотрит на Дугара внимательно, впритык подойдя, и не чувствуется в голосе этом ни страха, ни интереса, ни сочувствия — всё холодом леса таёжного покрылось, явив божественность притягательную. Он кивает судорожно, в страхе правду горестную узнать, губы обветренные поджимает, желая зажмуриться, и кажется, что задохнулся бы точно, если бы дышать сумел как раньше. Дугар за движениями плавными следит, в транс уходя бессознательный. Айхан нож в глаз словно прозрачный вставляет, поддевая яблоко желтоватое из глазницы, в пальцы берёт нежно и бережно, как драгоценность всякую, наружу вытащив — кровь по белой щеке стекает из дыры зияющей, поглощающей будто весь мир. Он мышцы обрывает, прилипшие в коже неплотно, протягивая глаз окровавленный Дугару: «Ешь», — Айхан говорит ровно и тихо, рот раскрывая, на язык кладя. В изумлении стоит, вкус крови металлический чувствуя, желая выплюнуть, дрожа естеством всем от неизвестности грядущей, но вкушает плод запретный, на вкус подобный ненависти Божественной, оставаясь склизкой массой на языке, влагой стекая в горло. Он проглотить не может, чувствуя, как душа отрицает часть тела божественного — ему на кадык Айхан давит, по волосам так нежно проводя: «Ты всё узнаешь сейчас», — и смотрит тоскливо глазом целым. Разум взрывается от образов в памяти возникших, убивающих на повал, не оставляя после себя ничего, по голове будто топором ударили, разламывая черепную коробку на части — всё в воспоминаниях смешивается в черный цвет из всех оттенков красного и коричневого, боль в тело проникает кинжалом острым, раня точно в сердце небьющееся, оставляя после себя лишь блекс от слёз непролитых на глазах. Образ волков, гонящихся, в памяти отпечатывается, как острые зубы в мясо впиваются, рыча с удовольствием под предсмертные хрипы Дугара, как лес куполом над головой сомкнулся церковным, хороня тело бездыханное. Он трясётся от истины тупой и тяжелой как булава, не ощущая под ногами ничего, держась за стену — смеётся в понимании чувств, заваливших как лавина, и только бледный тощий образ Айхана не расплавляется под давлением воспоминаний всплывших. «Ты ведь знал, не так ли», — на языке застревает, но сказать не может, видя лицо Айхана обреченное на потерю очередную, отреченную от всего, будто и сам вскоре упадёт, в попытке скрыться за священностью, данной ему. Дугар к нему тянется, целуя, горячую кровь во рту ощущая, что силой живительной божественной в Айхане разливается, и пьянит подобно вину, застоявшемуся в бочках дубовых. Губы кусает, в попытке насытиться сущностью не мира его, слёзы чужие в душу саму проникают, оставляя рану глубокую на ней. В доме печью не гретом жарком становится как в зареве пожара лесного, обжигая ладони как кочерга раскалённая, в желании заорать о боли — одеяния на пол спадают, отброшенные как чешуя у змеи за ненадобностью, утопая в желании соприкосновения с неизведанным. Айхан в руки нож вручает, стоя в неглиже с крестом, висящим одиноко, не робея ни сколько, открывая шрамы все закрытые, за одеждой поношенной, составляющие мозаику точно бело-красными полосами по коже огрубевшей. «Режь», — у него голос томный возжелавший, он по позвонку, выпирающему пальцами холодными проводит, руку дружащую с ножом к груди своей поднося: «Не бойся, просто режь». Дугар воли чужой поддаётся, вонзая медленно лезвие острое, не видя страданий от боли на лице исказившихся, ведёт вниз с трудом, плоть мнётся, стопоря движения неаккуратные, но его только ближе к себе прижимают, в шею кусая страстно, точно желая кожу прокусить. Тёплая кровь по рукам ручьём горячим стекает, как у всякого человека живого — он губами к ране не раскрытой прикасается, кровь словно молоко испивая, вкушая воду божественную, не превратившуюся вино. И кружится мир перед глазами весь, расплываясь во мраке комнаты неосвещенной. На ногах вес собственный не держащих, на кровать валятся, измарав белые простыни в крови как снег в месиве алом — Дугар возбуждение духовное от слияния с божественным ощущает, но боли раздирающее душу некогда христианскую, но вкушает, сквозь боль от чувств противоречивых плоть божества не детства его, кусая край раны рванной как собака, в попытке мясо прожевать. Руки трясутся, мелко проникая в тело изрезанное, касаясь кожи нежной: он пальцем в плоть склизкую проникает, и пульсирует всё живя жизнью собственной, расковыряв рану глубже в мир внутренний пугающий существованием одним погружаясь. Трепещет душа его в панике от слияния неизбежного и неизвестного, возжелав близости телесной с божеством народа местного, укрытого хвоей таежной. Теплится в горле крик, как у сварливой старой вороны, над деревней пролетающей, но молчит, укрытый шелком тишины настораживающей. «Уже некуда бежать», — твердит разум, вперёд толкая. — Всё хорошо, — его успокаивают любовно, волосы за ухо убирая, проводя ножом по шее у артерии самой — и верит Дугар словам этим как словам матери родной. Он в раскрытый мир силой смертельной бьющей, с выпавшими органами как еда на подносе, проникает, тепло ощущая, касаясь рукой чрева изнутри, вырывает желудок кислым пахнущий, манящий видом одним — вкушает плоть божественную, таинство причастия совершая, разрывая обет данный Боге его при крещении. И жаждет большего душа, утопающая в грехе измены, поедая плоть бога иного, давясь кусками непрожеванными, застревающими меж зубов. Его Айхан ножом ранит, углубляясь в повреждение пальцами тощими, всем телом Дугара заставляя содрогаться от возбуждения болезненного, подобное иглоукалыванию по спине. Млеет под руками грубыми, на грудь, кровью окроплённую, головой падая, фокусируясь на боли сладострастной и возвышающей, задыхаясь без кислорода от желания выблевать всё. Он членом проникает в рану открытую, по кишкам, как змеям в клубок единый слившийся, проводя головкой, трясясь от смешенных противоречий, застрявших в мыслях потоком не отделимым, несущихся как река, в непонимании глубже в сущность ему разумом не подвластную попасть пытаясь, ощущая только липкий и кислый привкус мяса нечеловеческого — и мало становится душе бренной человеческой. — Меня ведь, теперь Бог ненавидит, не так ли? — Дугар хрипит, не совладав со всем вокруг него, перегрузку чувствуя на сердце небьющемся. — Не знаю насчёт твоего Бога, а я люблю тебя, — он звучит тихо, словно ничего и не происходит, будто и не лежит с распоротым брюхом все на обозрение, с темной пожирающей дырой вместо глаза. Целует нежно и невесомо в лоб, контрастируя с действием всем интимно-мерзким, вырисованным на белом красками грязными и протухшими. *** Игла входит в плоть с трудом, нитка кожу стягивает лениво, расползаясь по бокам, разрывая кожу — Айхан себе рану штопает, как порванный плащ, запихивая внутренности выпавшие, стараясь не шевелиться лишний раз. С его лица кровь стёрта, а дыра тканью прикрыта найденной. Вокруг металлом пахнет кислым, которым простыни пропитаны, что никогда отстираны не будут. Дугар на бедре Айхана лежит, оглаживая лениво, смотря снизу-вверх на лицо сосредоточенное, с бровями нахмурившимися, в попытке зашить как можно аккуратнее. «Больно было?» — Дугар на кишки, едва выглядывающие из живота вскрытого, глядит, пальцем давя на них, но на лице его эмоций никаких. — Я боли не чувствую совершенно, хоть режь, хоть ломай, всё равно через пару дней все это станет прежним. Некрепкий узел на конце нитки сквозь мясо прошёл, будто нити шёлка в стороны разошлись, все труды Айхана насмарку пуская — он ругается тихо, Узел перевязывая в какой раз. — А что со мной будет? — вопрос, мучащий, в голове не утихает, заставляя переспрашивать вновь и вновь, как заведенный, он ответ услышать желает, хоть и чувствует бессмысленность действия всего. — Я не знаю, — Айхан плечами пожимает, голову на бок склоняя, — На сороковой день суд Бога твоего пройдешь, а там, не знаю, наверное, в Ад попадешь за измену Ему. «Я не хочу умирать», — хотел сказать он, да только рассмеялся бархатисто, вспоминая о смерти ужасной, от пасти волчьей: перед глазами лес, потухший и мертвый картиной из былин старых всплыл, являя воспоминания сердцу приятные ныне. — Это ведь мой труп ты съел той ночью в лесу? — Да, — Айхан соглашается легко, без препираний и отговорок, улыбаясь уголками губ, словно вспомнил нечто хорошее. — И как? — Было съедобно, неплохо. — А если сравнивать с тем трупом у ключа? — Ну, там мясо было нежнее, — Дугар его за бок щипает, под смех и ворчание: «Ты мне сейчас опять швы испортишь», — но замолкает резко, головой качая. — Я не хочу исчезать, — и звучит голос непривычно жалобно его, не смирившись со смертью наступившей, в желании сказать: «Всё наладится», — спотыкаясь из раза в раз об одно и тоже. — Это с самого начала было обречено. И в губы целует, любовь вкладывая всю, что дана и богом, и человеком в лице одном: «Я буду помнить тебя», — он крестик в руке сжимает, как надежду последнюю и луч света в тёмном царстве.