Любовь к богу - изнасилование по согласию

Он просыпается утром воскресным от внимательного взора глаз, следящих за ним, как кошка за мышью всякой — присутствие чужое душит осязаемостью, обвиваясь вокруг шеи точно веревка; Дугар с кровати вскакивает, за сердце хватаясь, потом обливаясь, часто дыша. На него Айхан внимательно смотрит, стоя у кровати, ничуть не испугавшись резкого пробуждения — он глаза зажмуривает крепко, в попытке взгляд сфокусировать. — Айхан, ты, что тут забыл? — он не верит глазам своим, когда Айхана видит перед собой, в одеяния потертых, с волосами, спутанными как у воронья всякого. — Ты сам приглашал ведь, помнишь? — его слова звучат как отговорка глупая, но улыбается натянуто криво, не по-человечески совершенно. И борется Дугар с собой в попытке не протянуть руки к чужому лицу, в желании уголки губ опустить, улыбку естественнее сделать, но так ничего и не делает. «Это не значит, что я хочу, чтобы ты в дом врывался», — сказать хочет, но только вздыхает тяжко, под взглядом нечитаемым напрягаясь, Дугар на запястья рук бледных смотрит, заметив браслет столь странный — Айхан бусины на нём перебирает, будто самое дорогое в мире, камни красные отполированные в глаза бросаются яркостью необычайной. — Я воду вскипятил, — у Айхана голос по-домашнему расслабленный, вместе с ним и страх природный отступает, душа забывает, что Божество перед ним других времен и народа, а месиво в воспоминаниях становится ничем иным как историей пересказанной из третьих уст. Он из теплых объятий кровати встает лениво, ступая на пол холодный, за ночь остывший — на столе самовар, начищенный до блеска в свете лучины. Дугар горячую воду в кружку с сушенными травами наливает, смотря как окрашивается прозрачная вода в приятный красно-коричневый оттенок, нагревшаяся глинная чаша пальцы обжигает, тепло по телу всему передавая. В полудрёме не сошедшей разрывается перед глазами всё, клоня в сон сладкий — и не обращает внимания на Айхана, ожидающий невесть чего, игнорирует затаившуюся в груди крохотную панику, что размером с зерно. Он глаза прикрывает невольно, чуть не повалившись на пол, за плечо остановленный сильной хваткой тощей руки — чай на руку выплескивается, оставляя после себя жжение неприятное. — У тебя есть планы на сегодня? — Айхан кружку глиняную из рук забирает, на стол става, поправляя браслет нервно, словно рука чешется от него, а снять возможности нет, и думается Дугару: «Я вроде не видел этот браслет раньше». — Хотел к батьке на могилу схо… — Дугар не договаривает, оборванный чувством давящем на тело и душу. Всё в Айхане поменялось в один момент: ломаная улыбка слетела с лица, он лишь рот беспомощно приоткрыл, глаза расширились как у зверя испуганного, а руки мелко затряслись совсем как у человека всякого, а ресницы задрожали, перестав быть лишь частью маски человеческой — и не было в этом ничего потустороннего иль божественного. Его за руку схватили, сдавливая запястье так, будто сломают его и раздробят кости — в этом жесте отчаянием веет колющим, залезающим под кожу лезвием ножа: «Не ходи туда», — голос Айхана звучит спокойно и отречено, но чувствует Дугар в этом тьму вод зимних, готовую захлестнуть всякого, оступившегося на потончавшем льду. Не в силах и слова против вставить, кивает медленно, чувствуя, как на руке хватка слабее становится, но не отпускают, держа так, словно он готов исчезнуть в любое мгновение ока. Тремор пальцев пропадает вместе с человечностью резкой и неожиданное, пугающей до спутанных эмоций и тупой боли головной, бьющей в затылок тупым тяжелым предметом. У Дугара на душе кошки скребут, а в доме воздуха так мало, что дышит едва, в попытке дышать чаще — он стоит на ногах обмякших, не чувствуя холодного пола под стопами, шероховатой поверхности, глядит на то, как отросшие ногти в его посветлевшую за зиму кожу впились. Айхан перед ним ни бог, ни человек, ни зверь — статуей обратился, остановив время вокруг себя на веки вечные, и не понимает Дугар: не то ли это зимнее утреннее солнце над горизонтом не восходит так долго, не то время существовать перестало для них. — Не пойду я на кладбище, — он соглашается не хотя, реакции, столь пугающей не понимая, не зная, чего боится больше: человеческой стороны божества лесного иль божественной стороны волю подавляющую. Ладонью накрывает руку будто безжизненную, сквозь кожу белесую тонкую прощупываются кости. — Тогда у тебя нет планов на сегодня? — Айхан возвращается из вне слишком резко, улыбается легко и не натянуто как ни в чём небывало, от Дугара отходит к иконе, отвернутой к стене, -Тогда пошли со мной. И не раздумывая над предложением столь странным и неожиданным соглашается, собираясь поспешно и отрезая от себя мысли, гнетущие и тревожащее. Взглянув на босые ноги Айхана, дрожать сам начинает, представляя как иглы в ноги впиваются, замаскировавшись под снежное полотно. Он к сундуку ринулся, открыв запас вещей старых, достав валенки чёрные, несколько потертые от времени на носках: «Хоть мне глаза не мозоль так по снегу ходить». Айхан их принимает осторожно, будто то имело ценность малейшую, надевает на босу ногу, смотря на старый хлам как на самое дорогое: «Спасибо, но не стоило», — и видится смущение почти неосязаемое и невидимое в словах сих, да Дугар отмахивается только: — Оно все равно ничего не стоит, не стоит благодарить, — он лучину тушит, печку не затопленную проверяя. — Что ж, для людей может и нет, но для меня, — он за рукав его в сени тянет, где морозный воздух пропах весной приближающейся, медленно грядущая по снегам и лесам сосновым да еловым. Прячет ключ от дома под ковром инеем покрывшимся, по скрипучим ступеням спускаясь напитываясь снизошедшей до него ностальгии пьянящей. Плетется за Айханом, что подгоняет его вновь и вновь, торопя — в воспоминаниях образ забытый расплывается, превращаясь в пятно темное, и только звонкий девичий голос отголоском по двору в его ушах звучит. Сердце трещит, как древесина в мороз, от смещения настоящего и прошлого, чувств забытых и всплывающих в памяти лишь частично — забытие в которое он упал как в пропасть бездонную давит на разум вопросом бесформенным, застревающим в горле, не рожденный в разуме, но живущий в закромах души. Он останавливается, на дом смотря, застывший в мгновении, длящемся с вечность, неизменяющийся никак, хотя и кажется, что рассыплется стоит сделать движение не то. Айхан подходит с боку слишком тихо, под его ногами снег не хрустит под весом собственным. «Я словно забываю что-то из раза в раз, но не могу понять что?» — он не говорит этого в слух, но уверен, что его мысли были прочитаны без ведома его, выдернутые из головы полный без спроса или разрешения. «Нет, ничего, пошли дальше», — говорит он, вперёд шагая, словно дорогу зная, рядом с ним Айхан идёт нога в ногу, не отставая ни на шаг. Длинные стволы елей да сосен, ставшими родными с детства раннего, в небо упираются верхушками зелёными, прорывая полотно серого неба, возвышающегося над головами, точно шапка меховая. Запах хвои разум будоражит и влечет дальше вдаль по непротоптанным дорогам в высь в пригорок, поскальзываясь на снегу липком, чуть плашмя не падая, удерживаясь за сук торчащий. Айхан ни слова не говорит, ведя невидаль куда, запутывая дорогу будто специально, в желании оставить Дугара в лесу навечно приведя к погибели близкой, только когда деревья вечнозеленые редеть стали, а вдали дома показались — Дугар выдохнул полной грудью. — Погоди, — Айхан останавливает его мягко, из рукава перо достав, — Возьми, люд здешний чужакам жизнь свою показывать не любит. Ему перо воронье за ухо заправляют, сняв шапку мешающую, проведя пальцами холодными по коже шеи невзначай — волосы поправляет сбившиеся, ладонью по ним проводя словно кошку глядит. Айхан улыбается совсем едва, одними уголками губ, но чувствует Дугар в этом проявившуюся человечность, сносящую на повал. «Ну умеешь же не скалиться», — хочет сказать он, но не успевает, ошеломленный тем, как ему морщины на переносице разглаживают. — Ты слишком много хмуришься, — он в голосе веселье слышит почти неуловимое, растворяющееся в свисте ветра, качающего скрипучие ветви сосен. Спускается под гору, летящей походкой, точно не касаясь снега, а у Дугара душа ноет, оставленная позади, от соприкосновения божественного и материального, стоит на месте задыхаясь от чувств, плескающихся внутри него, переполняющих всё в теле как вазу. Деревня встречает гомоном людским, мимо них толпы людей снуют, проходя мимо пришедших внимания не обращая, музыка раздаётся вдоль улиц, засыпанных снегом, тускло блестящим на солнце сокрытым серым небом. Дугар перед женщиной стоит почти впритык, но его не замечают, лишь обходят, как камень на дороге. «Они тебя не видят и не слышат, только присутствие чувствуют», — Айхан говорит торопливо, подгоняя вперед. Мимо невысоких домов и узких улиц, сплетающиеся друг с другом словно клубок змей он на площадь деревенскую выходит, и кругом глаза разбегаются, когда многочисленные едва крытые лавки видит, уставленные мясом, мехами, украшениями блестящими, что взор привлекают. Айхан смотрит на них любопытно. — Неужто так блестящее нравится? — Дугар интересуется приличия ради, с толку сбитый, тем, внимательно рассматривает всё Айхан, отпугивая силой неведомой покупателей иных — хозяин лавки и сам едва на ногах держится, обмахивая рукой так, словно лето разгоряченное началось. — Нравится, — он смотрит еще и с доли секунды, вздыхая печально, отходит от лавки, забирая дух смерти за собой. — Почему не взял просто? — Дугар вопрос задаёт не думая, вспомнив украденную ложку и крестик со стола. — Не могу воровать то, что продают, — Айхан смеётся легко, оглаживая бусины браслета яркого, — одно дело взять то, что не нужно иль дар принять, но так даже я не могу. — Мне крестик нужен был. — Правда? Не видел тебя ни разу возле церкви или молящимся за последние дни, — но поворачивается на пятках, остановившись резко, — И ты в обиде? — Нет, не обижаюсь, — Дугар только рот открывает, чтобы сказать, но его перебивает вой со стороны другой, идущий набатом с сторону площади деревенской. Черная лошадь, склонившая голову как вдова, веденная повязанная в центр площади самой, под хор голосов людских и трещащие инструменты, её привязывают мертвой хваткой к столбам, без возможности сбежать. Дугар в её черные глаза смотрит, покрываясь мурашками по спине, в мерцающих глазах весь мир как будто отразился. «Надумываешь себе», — отбросив мысли лишние, он лишь наблюдает незримо для других. Дугар шокированный смотрит на центр действия всего, окружённого базаром местным, под радостные возгласы народа. Лошадь черная связанная веревками жгучими, извивается под свистом хлыста, ударяющего по бокам, гладкая грива развевается от движений резких в попытке вырваться из хватки тяжелой, её пронзительное ржание в сердце Дугару проникает, оставаясь там эхом крика помощи из чащи леса. Он на Айхана глядит, лицо которого не выражает будто ничего: ни грусти, ни радости от процессии всей, лишь внимательно следит с тоской необъятной позади среди людей. «То брата моего укрощают, одного из них», — у него голос тихий и тревожный, дрожащий как лист осиновый, головой качает, словно мысли отгоняет, глаза закрывает, чего ранее Дугар не видел вовсе. — Когда-то я огонь им даровал и душу, а ныне они меня за зло считают, — Айхан улыбнуться пытается, но выходит печально совершенно: ни натянуто, ни легко. Ветер восточный черные волосы сплетает в гнездо, закрывая лицо столь уязвимым кажется. — И однажды их поглотит твой Бог, а я исчезну окончательно, однако переживу я и людей этих, и детей их детей, но мне не пережить человечество, — Дугар его за руку берет мертвецки холодную, пальцы сплетая, в сердце как яд растекается жалость ненужная и щемящая, и не знает слов нужных, открывая рот безвольно, как рыба выброшенная на берег речной. Вороны слетаются на празднество, скрученными когтями в людей пытаясь впиться, что разбегаются кто куда, в попытке спастись от их клювов чёрных — Айхан смеется заливисто, крепче ладонь сжимая широкую. «Спасибо тебе, Дугар», — произносит он шепотом на ухо, и не чувствует Дугар биение сердца своего, остановилось будто. *** Ведра пустые на коромысле стучат друг о друга, железным звоном раздаваясь по улице пустынной, пугая кошек сидящих на заборах цветников как курицы на жердях — Дугар к ключу за водой идёт, потирая руки замершие и покрасневшие, сжимая пальцы ног, чувствуя влагу неприятную от снега в валенки попавшего. На дороге не протоптанной следы остаются, скрываемые снегопадом валящим, ветер восточный в спину поддувает, вперёд гоня, словно парусный корабль. Он к ключу подходит в страхе и изумлении смотря на картину столь повторяющуюся и прозаичную, преследующая отрывками из кошмара сущего: растерзанная плоть, слетевшееся вороньё, снег пропитанный кровью, Айхан, склонившийся над телом растерзанным, сидящий на коленах, словно при мольбе — всё это наваждением окутывает его, окуная в воду горячую с головой. Дугар стоит как вкопанный, опутанный противоречием чувств равнозначных, выгребая захороненную в памяти сцену как легенду старую, его рука дрожит неосознанно, в попытке перекреститься, но застывает на пол пути, позабыв движение столь привычное прежде. Ведра на снег падают, внимание к себе привлекая, но бежать не может, встретившись взглядами: напуганный и опьяненный. — Ты не вовремя, Дугар, — Айхан выдыхает отречено, кровь с губ слизывая, размазывая вокруг рта, как помаду красную у помещицы знатной. У Дугара разум об опасности вопит в желании сбежать отсюда, как можно скорее, у него сердце нежностью необъятной наполняется, видя растрепанные волосы, глаза прозрачные, как снега гор высоких, отпечаток крови с ползущим вниз кусочком плоти человеческой. Он вперёд тянется, садясь рядом с растерзанным телом мужчины, органы которого наружу вывалены, пальцем стирая алый след на щеке светлой, крики разума тревожащегося игнорируя, спрашивая тихо: «Это ты его убил?» — Я не убиваю — я падальщик, обижаешь, Дугар, — меж желтоватых зубов прожилина застряла, выглядывающая и смотрящая точно на него, стоило Айхану открыть рот, — Не веришь? — Верю, думаю, ты бы меня иначе давно убил, — воздух вокруг мягче стал, неся начинающийся март всюду, ударяя разрядами токами под кожу щекотно, расковыривая чувства неизведанные ему. Дугар мерзости не ощущает металлическим привкусом на языке, глядя на то, как Айхан поедает сырое мясо такое же человеческое, утираясь снегом скомканным. Красный браслет из камней ему не виданных по руке скатывается вверх и вниз, то спадая почти, то закатывается за рукав. — Ты этот браслет тоже с трупа снял? — Какого низкого ты мнения обо мне? — вырезанная печень на ткань поношенной накидки падает, скатываясь по ней на землю, оставляя едва заметный след на чёрном. Он руками склизкий орган берет, кровь высасывая из него, как ребенок всякий молоко из груди матери. — Тогда откуда? — Человек один подарил, — он печень кусает жадно, скрипя зубами прожевывая её, Дугар собаку вспоминает голодную, что кость разгрызть пытается, все соки из неё высасывает. Айхан глотает громко, морщась не то от вкуса, не от взора внимательного устремленного на него. «Тот человек умер давным-давно, когда еще тебя иль твоего отца не было», — шепчет себе под нос, вздыхая глубоко, будто разреветься может, да только глаза вновь закрывает. — Ты его тоже съел? — тишина повисла между ними режущая, будто ножовкой по телу, сердце сжалось непроизвольно, а крик ворон в ушах звенел надоедливо. Дугар моргнуть не успел, как на снег хваткой крепкой повален был, с блестящим ножом у горла в трясущихся тощих пальцах — он на лицо злобой исказившееся смотрит и видит в глазах, сияющих от слёз не пролитых, ярость, безмолвно копившуюся долгие годы. И затаив дыхание лежит безвольной куклой, ощущая как кислорода не хватает в лёгких, опалённых жаром. Черные волосы как перья на лицо спадают, перепачканные в крови ладони рукоять ножа пачкают, а из-под одежды невзрачной видит железный крестик на шею надетый, как у всякого христианина — и насладиться красотой предсмертной не может, в сердце нож вставили, смешав всё в единую сущность, горячую и липкую, как сердце человеческое под ребрами. И дрожит вся душа Дугара в предвкушении большего и неизведанного, трепет испытывая как божественной сущностью, что касается его так осязаемо. — Почему ты думаешь, что я мог съесть кого любил? — Айхан звучит как гром в летний холодный день: не кричит, не срывает голосовые связки, тоскливо только, поглощенный в печаль мировую. И не видит в этом Дугар гнева праведного, приписываемого богам всяких, лишь обреченность отчаянная на судьбу незавидную. — За кого ты принимаешь меня? — ресницы чёрные дрожат, как у человека всякого, снежинки на щеках тают, скатываясь подобно слезам — в этом божественное не чувствуется, стертое за эмоциями сплывшими. Нож падает безвольно рядом, Айхан ложиться на землю, руку на туловище Дугара кладя, смеясь прерывисто, задыхаясь словно, глотая тяжелый воздух, в попытке не утонуть в сугробе невысоком. «Прошу, не говори ничего», — и кивает Дугар на такое, не находя ни одного другого ответа кроме: «Красивый», — влекомый притягательной силой потусторонней. Трепещет тело от соприкосновения с явлением божественного — его Айхан обнимает невесомо, положив голову на плечо, сжимая светлый мех отчаянно болезненно, как последний оплот существования. Дугар позабыл обо всём вокруг: о теле растерзанном без и рук и ног, с изуродованным лицом и органами на обозрение миру всему, о воронах мясо и желтый жир растаскивающих по округе — всё в тишине тонет, объявшей весь мир как мать дитя своё. Холодные губы щеки разгоряченной касаются, оставляя вязкий алый след на ней — у Дугара весь мир перед глазами разрывается на части, то прикосновение подобно льду на стекле замерзшему. Чувства заваливают его с головой, подобно лавине с горы крутой, в груди сердце останавливается от действия столь незамысловатого, дышать нечем становится — весь кислород в раскаленный металл превратили, разжигающий лёгкие как древесину в печи разогретой. Дугар слёз сдержать не может, от лицезрения реальности иной, подобной благодати и веянию смерти, от любви божественной, охватившей каждую частичку тела тревогой гнетущей — их размазывает Айхан по лицу, смешивая с кровью остывшей. Под взмокшей накидкой крестик блестит, притягивая взгляд пытливый, только бы в глаза напротив не смотреть: «Знаешь, это странно видеть крестик на тебе», — и усмехается словам своим, желая утопиться в снегу, только бы о своём существовании забыть. — А это не в честь твоего Бога ношу, а в память о тебе, — Дугар немеет на фразе этой, словно тот лежащий труп в метре от него, чувствует, как нож всадили в живот, горло саднит от желания закричать от ужаса перед неизвестным, что манит невесть куда. На языке мысли беспорядочные застывают, так и не излившись непонятным потоком в слово единственно: «Почему?» — и не находит объяснения ни одного понятного для человеческого разума. Желудок скручивает тошноту вызывая тягостную, к горлу подступающую, от ощущений и эмоций переполняющий тело человеческое хрупкое, без возможности вылиться наружу из краёв — всё абсурдно странным в кипящей голове становится: не прекращающийся снег, труп, Айхан целующий его. Земля вращаться перестала словно, становясь неосязаемой словно поменявшись местами с воздухом некогда легким. — Мне жаль, — Айхан на ухо шепчет, из объятий крепких не выпуская, словно Дураг сбежит от него в любую секунду. — За что? — Твой Бог из тех ревнивцев, что соприкосновение с иным божественным за клеймо и грех считает, — он головой качает, выпуская из объятий, — Прости, боюсь, в Его глазах ты не станешь никогда сыном послушным. Айхан отстраняется едва, но Дугар к себе притягивает, губами губ касаясь болезненно нежно, до сумасшествия ощутимого на грани сознания и беспамятства, отстраняясь резко, за плечи держа: «Мне ещё жить долго, успею всё искупить к старости», — на слова его Айхан взгляд тупит пару секунд, глаза закрывая. — И правда, долго, — улыбается печально, уходя в себя, словно о мире вокруг позабыв, — смотри не умри раньше этого срока. *** Церковь деревянная за рекой утопала в предрассветных сумерках раннего марта месяца, сливаясь тощим силуэтом с облаками, сияние розовое, от лучей солнца не взошедшего, купол и крест обрамляло, как ангелам нимб над головами — Дугар вдаль глядел с тоской томящей, позабыв слова молитв привычных сердцу раньше. С губ его «Отче» не слетало прошением душе приятным, исчезнувшим вместе со встречей роковой. Рядом взмах крыльев послышался, но Дугар не обернулся, без всего зная того, кто стоял за ним тенью дерева безжизненного — вздыхает тяжко, терзаемый давящим чувством вины перед Господом Богом своим. Не ощутимо духовно чувствует присутствие потустороннее, следящее за ним всюду будто: «И как мы всегда пересекаемся?» — вздыхает от томно, взгляд на Айхана не переводя. — Видимо судьба сталкивает нас. — Или кто-то приходит без приглашения, — приглушенный смех в кулак подобен шелесту ветвей, которые ветер гнёт. Золотые лучи солнца, лениво восходящего, крест освещают, золотя его как драгоценность всякую, освещая будто Бога, распятого над миром всем. И волнуется всё от вида сего, скручиваясь в спираль тугую под грудью, на желудок давя, сомнениями и паникой окутывая рассудок. «Я ведь позабыл все молитвы, почему, Айхан?» — вопрос, мучащий столько времени, с губ вырывается. На него смотрят печально, будто знают всё, а сказать не может тайну эту: «Я не знаю», — Айхан прямо говорит, но чует в словах этих только ложь пропитавшуюся. — Тебя ведь и не Айхан зовут на самом деле, я прав? — Было бы странно будь это моим настоящим именем. — А как тебя зовут на самом деле? — Дугар к Айхану поворачивается, удивляясь тому, как не отлично от человека естество божественное: он плечами пожимает, он головой мотает, ответа не зная, вздыхая тяжко: — Меня люди местные прозвали Улу Тойон, но боюсь, я совершенно не соответствую их преставлениям, — глаза закрывает, а ресницы дрожат мелко, словно зареветь может, — Это же имя мне тот человек дал… Айхан мечтательно вдаль глядит, на крест розовеющих, на проявление церкви низкой и хлипкой из тени густой: «Он только это имя запомнить и смог, забывая все остальные, а я и принял подобное», — у Дугара в сердце осколки стекла впились словно, раня душу тонкую, и невыносим вид Айхана стоящего словно у края обрыва, готового шагнуть в неизвестность. «Что ему будет, он бог в итоге», — здравый смысл убедить его пытается, но он отрезает всё как всё ненужное в жизни его. — Боюсь, я слишком привязался к его образу, — он браслет с запястья снимает, губами касаясь, как верующий к четкам деревянным, протягивает Дугару как дар всякий, кладя в ладонь широкую, пальцы на камнях красных, — Спасибо, Дугар. Последние слова растворяются в шуме ветра, меняющего направление своё, звучащие как прощание последнее, перед уходом на век — Дугар пальцы тонкие сжимает, отпускать не желая, как последнюю надежду на существование. Ни во что из этого не верилось в полной мере: ни в божественность Айхана, ни в слова, пронизанные печалью мировой, ни в существование мира сего — всё растворялась как сахар в горячем чае, оставаясь только сладким послевкусием во рту. — У меня дороже нет ничего браслета этого, просто, спасибо за всё, я не смогу ничего весомей в дар тебе привнести. Вдали собаки лают, заливаясь слюной, вороны кричат, предвещая беду скорую и весь мир, кажется, рухнет с мгновения на мгновение, разделившись на осколки — Дугар в объятия утягивает Айхана, сжимая сильно как бревно не расколотое. «Ты ведь не прощаешься?» — и всё в нём хрипит и сипит, в нежелании признавать расставание скорое. — Пока — нет, — его по спине гладят успокаивающе, в ответ прижимая с нежностью, — ты ведь хотел к отцу на могилу сходить? Прости за тот случай, тебе действительно сходить надо туда. И вспоминает Дугар мучительно долго о кладбище и отце покойном, будто и не существовало их никогда, хрипит вместо смеха задорного: «Боюсь, я снова могу забыть». — Не переживай, не забудешь, — и целует Айхан в губы сухие, голову Дугара вперед наклоняя. *** К кладбищу деревенскому дорога протоптана сквозь сугробы высокие, извиваясь тонкой змейкой — Дугар идёт несмело, лопату держа при себе, снег разгребать с могилы отца. Голова пуста от мыслей не нужных и пустых, запах хвои носа касается пряностью мягкой, ветер северный в спину подгоняет вперед, торопя. С ветвей сосны вороны напуганные встрепенулись, взлетая ввысь, протяжно каркая. На кладбище тишина, тревожащая всё, желая прочь уйти, но шагает прямо, чувство сие игнорируя, кричащее: «Уходи», — к могиле знакомой подходит, видя могилу свежую, укрытую ветвями еловыми как покрывалом, с начищенным крестом, выделяющимся на фоне крестом погнутых и старых. Тело противится вперёд идти, о любопытство гонит — он подходит к ней, вчитываясь и вырисованным буквам не верит. Он наземь падает на ногах обмякших, трясущихся, сердце остановилось навечно, создававшее иллюзию существования жизни — на него имя с креста смотрит внимательно, проедая дырку в теле бренном. На Дугара его имя собственное смотрит с могилы неустоявшейся.